**
Этельстан знает все семейство Лотброков и достаточно давно знает. Он помнит Бьорна еще несуразным агрессивным подростком, Гиду — застенчивой девочкой, а Лагерту — без большей части татуировок, которые она сделала впоследствии. Пастор помнит как родились Уббе, Хвитсерк, Сигурд и какие проблемы принес с собой Ивар. Каким проблемным был развод Рагнара со второй женой. Этельстан отчасти немного Лотброк тоже — он всегда где-то на фоне, где-то рядом: исповедовать Ролло, обсудить с Уббе — катехизацию, поспорить с Иваром, — и все он всегда чуть поодаль, в тени старой церкви, в окружении старых, уже почти не цветущих, кустов английских роз.**
— Я — останусь, — Рагнар не спрашивает — утверждает. Этельстан только смиренно вздыхает, но не спорит. Прошло уже давно то время, когда он пытался пререкаться с этим человеком. Спорить со старшим Лотброком — все равно что спорить с океаном. Бессмысленное и бесполезное занятие. Пасторский дом — мал, а диван в гостиной больше похож на пыточное устройство, чем на хорошее спальное место, что подарит отдых. Полуторную кровать, с деревянным «щитом» под не шибко мягким матрасом, тоже сложно назвать удобной, и все же она лучший вариант. Пусть и придется ее делить на двоих. Это не первый раз. Это не последний раз. Они просто спят — чтобы кто не говорил. Сердце Этельстана всегда бьется — нервно, томительно, сбиваясь с ритма. Ему хочется, но гордыня крепко связывает руки и запечатывает губы. «Так лучше» — слабое утешение. Это не утешение, самообман. Потакание гордыне.**
Лотброки в первую очередь известны своей автомастерской и только потом тем, что держат в страхе половину провинциального городка, что расположился рядом с Джонсборо. Кастомные машины, кастомные байки… Много шума почти всегда. Лотброки — это не только братья, Рагнар и Ролло, это и их жены, дети, друзья. Одна большая единая семья.**
— Вы с отцом?.. — вопрос повисает в воздухе почти высказанным, а Уббе вытягивает свои длинные ноги. Из всех сыновей Рагнара он больше всего похож на отца. У них одна манера — по-королевски развалится на жестких церковных скамьях. — Прости?.. — две минуты назад они обсуждали Книгу Бытия и такая внезапная смена темы не вызывает ничего кроме очевидного удивления. Уббе смеется, а Хвитсерк ему вторит. Он сидит позади брата и опирается руками на спинку скамейки. — Закономерный итог, — наконец-то поясняет он, перестав смеяться. — Пока что все, — Уббе стучит по книге пальцем, — сводится к тому что Бог есть любовь… Отец после развода мог бы сойтись обратно с Лагертой, никто бы не был против. И все же, он этого не делает… Ты его любишь? — у обоих братьев внимательный взгляд. Этельстан чувствует себя неловко и чуть отводит взгляд. «Горыдня», — шепчет разум. «Тебе хочется быть — особенным, важным и ценным», — горькая складка пролегает между чуть нахмуренных бровей пастора. «Не быть еще одним, кто…» — Этельстан никогда не собирает слухи, что ходят по городу, не интересуется ими. — Молчание знак согласия, — хихикает Хвитсерк. — Я — священник, — Этельстан как и всегда пытается отговорится этим, умолчав о том что в ящике его стола уже давно лежит когда-то написанная просьба освободить его от служения, снять обеты и позволить жить мирской жизнью. — Я слышу это с самого своего рождения, — вздыхает Уббе, а его брат только согласно кивает головой. — Однако… — он хочет что-то сказать еще, но замолкает. Тут нечего говорить. Они и так все в курсе.**
— Да, нет, — Лагерта вытирает пот со лба тыльной стороной руки. По Арканзасу пронесся торнадо и их городок сильно пострадал. Сейчас велись восстановительные работы, — честно говоря, ему наплевать на людей. Этельстан замирает над небольшой переносной плиткой. На ней стоит кастрюля, в которой варится рагу, чтобы накормить всех желающих. Желающих очень много. — Прости?.. Просто… Одни из первых кто откликнулся… — Из-за тебя. Ты же попросил. Будь это кто-то другой, Рагнар бы пожал плечами и сказал, что это ваши проблемы. Нас едва задело ненастьем — мастерская уцелела. А на остальное… — Лагерта пожимает татуированными плечами. — Но наш очаровательный пастор попросил о помощи и вот мы здесь, за бесплатно помогаем всем тем, кто нас не очень любит. Иронично, не так ли?**
— Это ж надо было такое говно купить, — Рагнар вытирает руки о тряпку и швыряет ее на открытую крышку капота. — Вскипел движок. Ты б хоть прежде чем покупать машину… не знаю, спросил бы у кого на что смотреть? Этельстан и так знает, что — дурак, а потому не знает куда себя деть. Полдень, трасса, надо вызывать эвакуатор — от этого ломит виски. А еще потому что — жара и он сам в черном. Воздух на линии горизонта плывет и дрожит. Этельстан ничего не отвечает. Ему нечего ответить. Поэтому он просто идет к багажнику — там сумка с вещами, переодеться нужно было бы, иначе его хватит тепловой удар. Руки мелко дрожат. Здесь не подходящий для него климат, так всегда было. Пусть он и родился тут. Горячая шершавая ладонь ложится между лопаток. Пастор замирает, так и не сняв рубашку до конца, она провисает на локтях, бесполезным черным куском ткани. — Слава отцу, и сыну, и святому духу, — чужой голос звучит хрипло, ладонь скользит ниже, — как было в начале, и ныне, и всегда, и во веки веков, — цепляется пальцами за ткань, тянет ее ниже, — аминь. Гордыня щиплет глаза, вызывая слезы в уголках глаз. Едкая трель телефонного звонка разрывает тишину.**
— Я развелся с женой, — Рагнар крепко сжимает его запястье, не давая отойти от стола за которым они оба сидели во время обеда. — То есть это не грех прелюбодеяния. Этельстан так и замирает в этой неловкой позе с тарелками в одной руке. Ему бы поставить все это в мойку — иначе есть шанс разбить. — Остальное тебе никогда не мешало — ты никогда не избегал ни меня, ни мою семью, ни всего того что было связано с нами… — навязанный взгляд глаза в глаза. Они так давно знакомы, что Этельстан знает, чувствует — терпению старшего Лотброка пришел конец. Все имеет начало и конец. Все есть альфа и омега… Гордыня запечатывает уста, оставляя только взгляд загнанного олененка. «Ты иногда смотришь как Бэмби», — сказала как-то Лагерта. — Я — чист перед тобой, но, да, перед законом нет. Они уже много лет танцуют этот танец. Они вышли к финальному па. Все имеет конец. — Что? — в этом вопросе содержатся все не заданные ранее вопросы, все якобы случайные прикосновения, шутки, взгляды и едва ощутимые ранним утром поцелуи в макушку. — Я… подал прошение на оставление службы… — ему не дают договорить. Рука на запястье сжимается с такой силой, что становится больно. Эта боль вызывает дрожь — и посуда летит на пол. — Ты не можешь оставить меня, — Рагнар тянет его вниз, вынуждая наклонится. — Это… — когда Рагнар злится — радужка его глаз становится мутно-серой. Это всегда очень красиво и на несколько секунд Этельстан забывает о чем говорит. — Я люблю тебя, — это не смущает. Любовь Лотброка всегда имеет в большей степени физическое воплощение, чем словесное. «Дело говорит больше всегда», — кажется как-то так, да?.. — Это… — Этельстан невольно облизывается. Рагнар пахнет солнцем, дорогой, кожей, бензином и табаком, — означает что я прошу освободить меня от данных обетов и… позволить стать мирянином. Хватка на запястье слабеет. Начало и конец. Что-то закончится. Что-то начнется. — Ты всегда будешь особенным, даже если перестанешь быть священником, — гордыня ломается как самое обычное стекло, осколками опадает куда-то под ноги, к разбитым тарелкам.**
Взрыв сотрясает ближайшие дома, стекла мелко дрожат. Крики. Шум. Сирены. Боль. Темнота.**
— Зато теперь мы можем кататься наперегонки, Ивар. — Пф… У меня столько лет опыта, ты действительно думаешь, что сможешь меня победить? — Попробуем? — Пастор, это будет нечестная борьба, я же Лотброк.