Ломтик дыни.

      Вечерние купания начинались в тот день поздно. Не отходя от ребёнка, Верочка набирала горячую воду в жестяной таз, разгребала пену рукой и легонько отгоняла рыжего кота от юбки. Её любимый муж задерживался на службе, но без него она не скучала: подмела хатку, вымыла окна, сготовила вкусный ужин и теперь намеревалась нежить Мишутку в миндальном масле. Прошло меньше месяца с его рождения, а девушка всё никак не могла нарадоваться, всё не могла осознать, что у неё отныне есть собственный сын, которого можно всегда обнимать, целовать и лелеять. Долгие годы Шунечка стращал её, когда она заводила разговор о детях, грозился даже выпороть её за упрямство, но, когда вернулись в тыл, он стал мягче, ласковее, как в первые недели после свадьбы, добрее. Давно таким его Верочка не видела. Всё боялась, что любовь их, неземная и необузданная, угасает, что скучно ему с молодой женой, но Александр Иванович, человек строгой закалки, лишь был предан Отечеству и пока служил ему, больше ни о чём не думал. День его начинался рано, ещё до рассвета. Не завтракая, он спешил в штаб, где набирался поручений и отправлялся их незамедлительно выполнять. К обеду он возвращался домой, где его потчевала борщом супруга, вычищал орудие и только думал, думал о том, что ему прикажут делать завтра. Вечером они ложились вместе в одну постель на широкую тахту, целовались и засыпали вскоре от усталости. Во время войны таких праздников в виде жарких объятий у них случалось мало; виделись они редко, хотя Верочка везде ездила за мужем, переходя из одного госпиталя в следующий.       Сейчас многое в их жизни поменялось. Она располнела после родов, Ларичев заметно поседел, кот Кузьма стал обильно линять, оставляя свой рыжий пух тут и там, а отремонтированная новая хатка на берегу моря насытилась криком и плачем ребёночка. Всё случилось внезапно. В один четверг Верочка обнаружила у себя беременность, и кровь её прилила к лицу. Она бросила шитьё, ручка швейной машинки застучала, закрутилась в обратную сторону, нитка натянулась и порвалась. Такое с ней уже случалось, но Шунечка раз и навсегда запретил ей рожать. И она подумывала намекнуть ему, чтобы тот выделил денёчек и свозил её в больницу, на аборт. Это стало для неё таким обыкновенным, что стыда она перестала ощущать. Поступала так, как учил драгоценный мужчина, не противилась, не спорила. — Шунечка, ты прости меня, что отвлекаю, — робко сказала Верочка, стоя у двери, пока Ларичев, зажав меж зубами гвоздь, примерял к стене лесной бор, — я хочу Маше написать. Можно? — какую ерунду она говорила, когда пребывала в смятении. Сделать аборт для неё было делом пустяковым. Она только боялась, что муж её заругает, что сотворил всего раз. Он взглянул на неё исподлобья. Дружбу со Смолиной не одобрял. Ветреная она какая-то была, глупая, капризная. Он очень не хотел, чтобы его Вера Платоновна стала такой же, ведь привык к её бесконечной послушности и кротости. — Пиши на здоровье. Знаешь же, где бумага в доме лежит. — ответил Ларичев, не глядя на жену. Он наконец вбил гвоздь в стену, но с таким размахом, что Верочка вздрогнула, обняв себя за плечи. — Шунечка… — Ну, чего? — Завтра в город хочу съездить, к доктору. Разреши, пожалуйста. — она виновато склонила голову. Мужчина тотчас же оставил работу, подошёл к ней, мягко встряхнул. Она заглянула к нему в глаза и придалась беспечному виду, задорному, весёлому, чтобы тот поверил в крохотность насущной беды. Кому она пыталась солгать? Командиру Красной Армии, тому, кто вытащит правду из любого, даже из самого несговорчивого гражданина. Он тронул её талию, потянул на себя, выказывая личное превосходство. Юлила Верочка, ой, юлила… — Что у тебя болит, милая? Ты всё прячешься от меня, скрываешь печаль. Тут, конечно, я должен тебя хвалить, всё верно делаешь и поступаешь правильно. Но, если к доктору уж надо, тебе признаться придётся, иначе никуда не повезу и будешь болеть дома, мужа заражать, — зная о её невероятной любви к нему, Александр Иванович добавил в конце это возможное страшное последствие. Но девушка, прикусив нижнюю губу, отвела глаза, — И чего ж ты, трусиха, молчишь? Не трать моё время, говори. — Ты не ругайся, Шунечка, Бог нам опять зачем-то ребёночка послал. Не знает, наверное, что нам он ни к чему. Ты меня свози завтра в больницу. Всё сделают товарищи, как надо. — О как, Вера… Ты мне скажи тогда, какое на дворе число?       Она еле выдохнула из-за волнения и устремилась к мужнину рабочему столу. На календаре красным карандашиком было зачёркнуто 8 августа 1951 года. Сложив ручки в замочек, Верочка назвала дату и заморгала быстро-быстро коротенькими, но пушистыми ресничками. Что там он удумал, этот грозный офицер? Повезёт или ей придётся самой добираться? И даже ведь не думает браниться, не говорит, что завтра ему срочно нужно ехать на работу, что она ему мешает и портит всё-всё намеченное. Удивляется она, но молчит. Смиренно ждёт, что он скажет. — Ты, может, не вспомнишь, как того же числа, но в мае 45-го, мы с тобой сидели на кухоньки старого нашего домика и пили ядрёную водку. Я зол на тебя был, ты уж прости, никак не мог приспособиться к тому, что войне конец настал, не понимал, как жить дальше будем, если кочевать привыкли. Не знал, как оставить службу, к которой за двадцать шесть лет прирасти успел… Ты меня всё успокаивала, говорила, что, как и все, научимся, придумаем чего-нибудь… За шесть с половиной лет я придумал, Вера. Будем жить с тобою и вправду, как все. — Не пойму, Шунечка, смеёшься надо мной или сейчас отругаешь… — Я не умею шутить и считаю это дело недостойным, бессмысленным, грязным и бестолковым. Тот, кто шутит, заведомо говорит неправду, а такое я не просто не люблю, Вера, я это презираю. Тебе ли не знать? — говорил он мудро, но с каким-то солдатским нажимом, будто отчитывал трусливого бойца, растерявшего по дороге весь запас продовольствия, — Столько лет вдвоём живём, а ты всё привыкнуть не можешь к тому, что никогда не шучу, а отвечаю тебе серьёзно. — Александр Иванович вывел её на террасу, ступая тихонько, чтобы случайно не разбудить Верину маму, Анастасию Савишну. Глаза, слегка заспанные, увидели знакомый песчаный берег, колыхавшиеся зелёные волны. Уши уловили их приятный шелест. Да, им жилось здесь вольготно. Больше не было никакой войны, и они были вместе. Шунечку не посылали в командировки, им не нужно было никуда переезжать, оставляя половину нажитых вещей после себя. Они просто были там, где должны были быть. Там, где впервые встретились, познакомились, обнялись, поцеловались... Там, где он сделал ей предложение. О, это было совсем не предложение. Он поставил её перед фактом: «Я увезу тебя, Вера, мы поженимся. Не боишься севера? Придётся жить там долго, в холоде.» Она ничего не боялась, когда он был рядышком. В душе светило солнышко, грело её изнутри. — Всё равно не пойму... — девушка коснулась своих губ похолодевшими пальцами и задышала полной грудью, впитывая лёгкими морской воздух. Слишком красиво было в это мгновение. Она стояла подле обожаемого мужа и чувствовала его широкую тёплую ладонь на бедре, скрытом за тканью домашнего цветастого платья. Она привыкла одеваться со вкусом, даже если в её волосах была обыкновенная ромашка, а тело обтягивал махровый халат, подвязанный не ремешком, а тугой верёвкой. Так научил её Шунечка. Он внушил ей, что женщина обязана быть прекрасной в любое время дня и ночи, вкусно пахнущей, улыбчивой, располагающей к себе. Приходя с работы, уставший муж должен нырять в эту пламенную любовь супруги, в её весёлость. Она жертвует ради него всем, чем обладает, а он, любя её столь же жертвенно, несёт всякую копеечку в хатку, где уютно и тепло. — Мы с тобой обзаведёмся сынишкой. Или дочкой. Вот такой тебе мой указ, — вдруг усмехнулся Шунечка, от которого обычно не дождёшься доброго слова, — Никуда я тебя завтра не повезу. Будешь сидеть дома, дышать морем, жевать с хрустом свежие огурцы с огорода. Матери сказала?       Верочка заплакала. Никогда при муже не плакала, а сейчас заплакала. Взяла и, как маленькая, разревелась, уткнувшись ему в сильную грудь, хоть росточком и была с него. Ей стало так жарко, что она неожиданно разучилась дышать — раскрывала рот, шлёпала пухлыми губами, словно рыба, выброшенная на бережок. Она не могла совладать с мыслями и эмоциями. У них будет ребёнок! Настоящий, собственный, произошедший от их плоти и крови. Это ли не чудо? Это ли не дела милостивые Божьи? — Шунечка, любименький мой, самый лучший, самый-самый!.. — без спроса залепетала Верочка, целуя его руки, шею, лицо и уши, — Я для тебя на всё готова, я ведь так люблю тебя, люблю до изнеможения, до одури... А как же?.. — Хватит, Вера, не лей слёзы. Не ценю я это. Успокойся. Ну-ну, сейчас же успокойся. Перестань, — он рукою снял несколько слезинок с её носа и щёк, — Будем жить. И всё тут.       И вот они и живут. Её Шунечка, мамочка, сама Верочка и маленький Мишутка, чьи нежные ручки и ножки смешно двигались, как у куклы, когда она брала его и щекотала. Вода уже остывала, хоть от неё ещё шёл пар. Она вновь в неё опустила указательный палец, чтобы проверить, не обожжется ли мальчонок. Кот запрыгнул на табурет, стал шатать его лапами из стороны в сторону. — Ой, Кузёма, дурачок. Упадёшь же, глупый, а я тебя не замечу и тазом прижму. Хочешь что ли? — засмеялась Верочка, тиская сына и одной рукой растягивая над водою полотенце, в которое она положила Мишутку и склонилась над ним с искренней материнской улыбкой. Это её долгожданный, замечательный сыночек, так похожий на своего отца. Она погладила ему животик, размазывая пенку по светлой детской коже. Ребёнок забрыкался, но не заплакал. Девушка хихикнула и полила осторожно водичкой милое тельце. Купания продолжались в течение получаса. Кузьма за это время успел пригреться у печки и уснуть благоговейным сном. — Жена, я дома! — крикнул Александр Иванович у дверей. На улице становилось прохладно, однако одет он был достаточно легко: снимал с себя тонкое пальто, вешал его непременно на крючок в стене, шёл умываться и отправлялся к спаленку, где, прижимая к себе дремлющего Мишутку, сидела в уголочке под лучиной Верочка. — Здравствуй, мой Шунечка, — ласково прошептала она и с любовью подалась к нему, желая ощутить поцелуй на щеке, — Он так долго не мог уснуть... Ужин на столе. Я недавно его подогрела. Достать наливку? — он отрицательно помотал головой и взял сына на руки. Завёрнутый в кружевную простыню, младенец открыл глаза и стал моргать, разглядывая седовласого отца, от которого пахло терпким парфюмом и мазутом. — Какой моргучий поселенец у нас с тобой теперь тут обосновался. Живёт уж месячишко, поскуливает по ночам... Скоро ходить научится, разговаривать. В военное училище его отдадим. — с теплом произнёс Ларичев. — Отдадим, Шунечка, отдадим, но потом. Сейчас спит пускай, а ты иди ужинать. Голодный же. — они поцеловались, да так, будто никогда меж ними не было близости и они делали это впервые. Такая любовь их обуяла, и не было конца этой любви. Это было самое настоящее счастье, заслуженное. Они знали, что ничто их не разлучит; даже если земля, этот огромный шар, разломится на две части, и появится пропасть, они возьмутся за руки и останутся стоять рядом.