Беспечное созвездие улыбки

Поздний вечер пятницы. Серёжа за всю эту неделю ужасно устал. Затерялся в этой будничной суете и чувствовал себя совершенно выжатым, так что трудно помнил, как он добрался от репетитора до собственной квартиры, даже как ютился в битком забитой маршрутке, чуть ли не засыпая прямо вот так, стоя, прижатым между тучной женщиной в зрелом возрасте, от которой так и разило отвратительным, старческим парфюмом, который она вылила для убедительности, кажется, весь, и между представителем того многочисленного народа иной национальности, коими так богата наша страна. Ему только особенно помнились болезненно порозовевшие костяшки пальцев, которые пришлось почти ломать, чтобы почувствовать хотя бы какое-нибудь тепло. Уже изживал себя январь, а казалось, что зима вот только-только началась, потому как совсем недавно родной город накрыли колючие, лишённые всякой прохладной ласковости, морозы и выпал тот самый, страстно любимый детскими душами, мягкий снег. Что ещё и ближе к вечеру падал огромными хлопьям, обнимая всю землю. И если бы Серёжа не был в последнее время таким ужасно вымотанным, то он бы с пленительным удовольствием отпустил бы всё на свете и обязательно бы плюхнулся в огромный сугроб. И пролежал бы, наверное, так вот очень долго, впуская в сердце то самое счастье, которое отыскивается в мелочах. Но Трубецкому давно пришлось смириться, оттого: чтобы он почувствовал себя взаправду счастливым- должно было произойти невозможное. И счастье всего его существа, его души, сердца и прочих существующих и несуществующих органов, зависят лишь от одного человека. И это чувство и полное осознание и смирение этого, прожигает в нём такую дыру, совершает свой финальный нокаут, что тряпичное, практически безвольное тело, отданное на растерзание презренной действительности, погибает. Медленно разлагается, что ещё немного, и станет чувствоваться трупная вонь всем тем, кто находится рядом. Но никто даже не догадывается, что в душе его так горячо и так сладко пахнет весною, пахнет только распустившимися цветами, что очаровывают своей красотой и которые, кажется, должны увидеть все, но на самом деле, хочется открыть их, показать только лишь одному единственному. Виновнику вечной весны в груди, что цветёт так яростно, прутьям своими прорубая насильно путь, так больно, но так жизнеутверждающе. Серёжа почувствовал всё это впервые, когда Кондратий Рылеев перешёл в их школу. В девятом классе. Всё начиналось, как в дешёвых романтических комедиях, о чём и вспоминать странно и боязно. Млеющая вереница бесконечных дней сурка прервалась и раскрасилась в сумбурно яркие оттенки, и эта ходячая палитра перевернула всё совершенно, необыкновенным и новым пронизывая Серёжину жизнь. Они сошлись слишком скоро, с импульсивным стремлением Кондратия ко всему прекрасному и с самим прекрасным в лице Трубецкого. В школе их называли Ленским и Онегиным, чему Кондратий, конечно, в душе торжествующе радовался, а Серёжа сдержанно в душе сердился, хотя не смел отрицать, что в их дружбе неистовое, яркое, всепоглощающее пламя столкнулось с ледяной стеною его запертой души. Только противореча судьбе героя, которым его окрестили одноклассники, на состоявшейся между ними дуэли тогда погиб именно он- Серёжа. Метким, хитровыебанным выстрелом в самое прогнившее сердце. Кондраша вообще был весь такой. Приторно янтарный, ни за что не увядающий. В нем сходилось, кажется, всё при всё на свете. Если он ненавидит кого-то, то его пожирает такая зрячая, всеобъемлющая ненависть, что по настоящему въедается в лёгкие и кусками кровными льётся стоком чувств на бумагу. Но даже в этом он красив и никакая иная сила не сравнится с силой, что сокрыта в этом юноше. Если он любит, то любит он истинно, чувственно, страстно, безумно, и, верится, взаправду вечно. Любит Россию, хоть так обжигается мыслью о болезни её, любит природу, любит литературу и историю, любит школьный театр и играть там главные роли, затмевая заоблачной органичностью всех других, любит читать стихи вслух и когда его слушают, тоже очень любит. Вообще Серёжа знает, кажется, обо всём, что Рылеев любит, и сам уже полюбил это многочисленное, приняв в свою жизнь и его боль, и его смятение, его успех, его талант, его чувства. И в совокупности это всё стало его погибелью. Погибелью на тихой дуэли без секундантов, без докторов и лишних глаз, без ранений, но с мерзко-поганно-тёплым внутренним кровотечением. И Серёжа был бы рад умереть по настоящему, выхаркав лёгкие с этой красивой метафорой в груди, но только он обречён живым трупом тлеть, цветущим в этом выплюнувшем его мире. В десятом классе Кондратий, конечно, перешёл в другой класс, гуманитарный. А Серёжа был готов бросить всё то, к чему шёл сколько себя помнил и пойти за ним, нет, побежать, как лишённая всякой гордости преданная собачка, что было совсем на него не похоже. И иногда он совсем страшился и презирал то, во что его превратил Кондратий. Но поделать ничего он с собой не мог. И перестал пытаться. В конце концов, он всегда шёл к тому, чтобы родители гордились им, но сейчас ему было откровенно наплевать на то, что они скажут. Его отговорил сам Кондратий. И он остался в физмате. В конце концов, думал, что “реже видеться”- не иначе как его спасение. Но как будто бы погибал всякий раз, когда Кондратия не приходилось видеть. Погибал, когда сам же и отталкивал, но в бессилии ломался под внутренним зовом и вновь искал встречи. Это всё выматывало, на осознание юрким, жужжащим роем ютилось над подсознаниям. Элементарно всё сводилось к одному, что пустые слова, вычитанные в книгах, услышанные в песнях и фильмах, обретали смысл. Что жизнь без него, без Кондратия- попросту смысла ни какого не имеет. Об этом скромному и гордому Трубецкому хотелось кричать во всеуслышанье, горло срывая, и теплить, в сердце тая, как самое дорогое и нежное, что у него имеется. Десятый класс казался самым заунывным временем. Когда казалось бы порог той полудетской, придурковатой слепоты пройден, до ещё так не хочется оступаться и лететь в ту пропасть, о которой так все пугают и только все и говорят. Рылеев, точно человек, живущий настоящим, но и точно знающий, что его дальше ждёт. Серёжа, если честно, со всей своей бедой, перестал что-либо понимать. И это ощущение какого-то омертвляющего адреналина в крови, разворачивало спиной к озабоченности о собственной судьбе. Серёжа делал всё, будто бы заведённая на несколько тысяч оборотов музыкальная шкатулка, не видя в этом же особенного смысла. А в таких случаях, обычно, шкатулка в конце концов, доигрывает свою однобокую, наскучившую, пусть и красивую мелодию, и затухает. И завести её бывает вообщем-то некому. Отец уехал в командировку, а маменька настолько проникнута состоянием сына, что уехала с младшей сестрой ночевать на все выходные в загородный дом. Квартира одинока и пуста, и Трубецкой младший этому искренне и благодарно порадовался. В холодильнике, впрочем, того, отчего бы у Сергея не вызывался бы рвотный рефлекс, не нашлось, оттого, он лишь вяло прошёлся до гостиной комнаты, тяжело пал на диван и решился найти какой-нибудь лёгкий фильм, будь то советская или даже французская кинокомедия с Луи де Фюнесом. Какая-то часть кричала о его собственной отвратительности и слабости. Но что-то иное в нём побеждало его почти сразу же, и мышцы все невольно расслаблялись, тяжелели, приковываясь к дивану. И он вступил в такую фазу рассудка, когда не слышно не собственных мыслей, не чувств- всё это засыпает, пока физическое тело бездумно, не соображая, пытается угнаться и также погрузиться в сон. И Сергей бы рад уснуть, но телефон противно трещит, а Свиридовский вальс совсем ударяет по уже затуманенному рассудку. Накрыв сперва телефон ладонью, парень не сразу силится поднять его. “Литератор.” Он. Серёжа посмотрел на наручные часы, не двигая головой и лишь бровь выгнул, хотя по сердцу незаметно прошелся такой особенный трепет, что, кажется, сопутствовало какой-то нежданной волне мурашек. Он взял трубку и сразу же раздался звучный, но искажённо звонкий Рылеевский голос: -О, а я уж думал Его Светлейшество так и не соизволит ответить. На сердце что-то одновременно и так больно засквозило и тепло, и сладко разлилось, что Трубецкой слабо улыбнулся, как улыбаются обычно через дикую физическую боль, но не улыбаться- невозможно- то происходит подневольно. - Ты время видел? - А ты себя видел? В это время спят либо старики, либо д...да никто. Не злись, Серёжа. Я вообще-то потому что соскучился. И по делу. Серёжа как-то неспокойно встревожился и на месте переменился. - У Бестужева во дворе каток хороший залили. Он не такой маленький, как на Затворках и вылдоёбин там нет, так что прошлого раза не будет. Сережа поджал под себя губы, но уже сразу понял, что согласится. Конечно, согласится. Да на любую его авантюру, на любую выходку. Ото всюду его вытянет и везде оберегать станет, словно ангел-хранитель какой. А взамен просит лишь того счастья: быть с ним рядом. Само собой, нужно повредничать немного, без этого Трубецкой был бы не Трубецкой вовсе, но перед глазами уже будто бы встало то усилие, к которому он прибегнет, чтобы попросту встать. -Ты же понимаешь, что тебе вообще лучше не становится на коньки? -Не занудствуй. Тебе надо Чехова почитать, знаешь, “Человек в футляре”. Или..можно как Маяковский всю жизнь носить в кармане мыльницу, но умереть всё равно от пули в висок. Конечно, Кондратий ведь только так умеет изъяснятся. Непонятно, витиевато, высокопарно, метафорично. Он же чёртов поэт, а Серёжа выдрессировался понимать мысли, которые обожал. -В грудь.-поправил Рылеева Серёжа, оттолкнувшись от края дивана руками и более чем энергично встав.- Но я тебя понял. На другом конце провода послышался лишь наигранно уставший выдох, на что Серёжа улыбнулся, припоминая, куда мать убирала его коньки. -Ну Серёж, ну не ломайся ты. Очень хочется, а одному как-то плохо, скучно и страшно. -А что же ты Женю не позовёшь. Да любой другой за тобой с удовольствием побежит. -Ты меня как будто бы обидел. Прямо ранил, но я тебе это прощу, если ты придёшь сюда вместе с коньками. Тем более я почти тут. Неужели ты, мой благородный рыцарь, оставишь меня здесь совсем одного!-Кондратий совершенно обаятельно хихикнул и кажется, даже как-то подпрыгнул. По крайней мере, Серёже так представлялось. Голос его сменился короткими гудками, а Трубецкой пока натягивал на себя тоненькую курточку. Конечно, Кондратий знал, что Серёжа согласится. Вообще, ему иногда казалось, что Рылеев знал абсолютно всё и лишь издевался. Потому что искренне полюбив ту тонкую часть души его, он знал, понимал и видел его лисью, безумную часть. И её тоже преданно любил. Он любил его всего, таким, какой он есть. И уже выучился не страшится этих чувств, а смирится со своей гибелью. На улице живительно свежо. Время, кажется, уже ближе к полуночи, а впрочем, это становится лишь отдалённо важным. Серёжа вскидывает голову к небу, на лицо падают мелкие льдинки, и в Серёже будто просыпается какое-то славное предчувствие. И он сам себя совершенно не понимает, но дышать почему-то легче и красивее. Вокруг всё удивительно живёт и хлыщет пробуждающей энергией. Сергей вспоминает, как в прошлому году, в декабре, они тоже ходили на каток. Только днем, на платный огромный каток, который заливает каждую зиму. Ходили всей их компанией. Было весело. Наверное, это самое счастливое время в жизни Трубецкого. Когда всё ещё не так было непонятно, было внутри что-то рвущееся, не сломанное, неубитое. Когда он мог позволить себе быть среди любящих и любимых по настоящему людей и открыто быть, пусть не собой- такой роскошью он никогда себя не довольствовал- но хотя бы живым. Тогда все ушли раньше, и они остались с Рылеевым вдвоём. Уже сверкало. И тогда Кондратий решил, что жить ему слишком скучно, и попытался сделать какой-то трюк, который подсмотрел где-то. Тогда он упал так, что лезвие конька воткнулось в ладонь. И как он только так выкрутился-очередное доказательство, что Рылеев будто бы не с этой планеты, а вообще невозможный и надуманный то ли сказочником, то ли фантазёром, не видавшим никакой настоящей жизни. Крови было столько, что дети вокруг от испуга плакали и звали мам. Да у отважного Кондратия самого закружилась голова, хлестало, как будто бы лезвие попало в артерию. А Серёжа не уследил..И никогда себе того простить не мог, корил себя, убивался, так что желчью на себя плеваться был готов. Но на это не было времени. Все самоедство утонуло тогда в бешеной суматохе. Он не отходил от него ни на шаг. Поехал с ним в скорой в травмпункт, а еще обнимал и так трепетно, аккуратно, сам испугавшись, хотя никогда подобного не боялся, прижимал его к себе, успокаивал и пытался развеселить. Но этот день почему-то они вдвоем вспоминают тепло и с улыбкой. Они тогда вдвоём заснули в травмпункте, пока дожидались отца Кондраши. Прямо так, друг на дружке. Один бледноватый, с перевязанной ладонью и все-таки, к его собственному счастью, не уколотый, а другой наоборот чуждо для него порозовевший, обеспокоенный, но утонувший носом в мягких рылеевских кудрях, отчего после всего пережитого, такой счастливый и даже окрылённый. Двор Мишеля Бестужева-Рюмина был, грубо говоря, через четыре автобусных остановки от квартиры Трубецкого. На автобусы надеется не приходилось, да и что-то ранее описанное, удивительно нежное и любящее, только счастливое от мысли любви, желало пройтись пешком. В ушах играла музыка, а Серёже даже петь хотелось вслух. Но от природной стеснительности он лишь губами шевелил, только всё понимание им песни было на лице, было в эмоциях, обычно сдержанных, но сейчас будто оторвавшихся от всех стереотипах и отчаянно также любящих, находящих в этой любви и утешение, и спасение, и ласковое, но раболепно преданное обожание, и по-прежнему-с погибель. “Я бы спел тебе да не умею петь.” “Станцевал бы тебе, да не умею танцевать.” “Дал бы кофту свою, да сам легко одет.” “Написал бы стихи, да никогда не писал.” А может прямо сейчас стоит выдать то, что застряло у него зыбучим песком в горле с тех самых пор, как он влюбился в песчаные бури его карих радужек. А что, это будет по крайней мере красиво, а Кондратий любит, когда красиво. Нет, Серёжа для этого слишком трус. Серёжа на самом деле слишком дорожит этими вечерами, вечными разговорами по ночам, когда один остаётся у другого, прогулками. Дорожит и совершенно безумными выдумками и выходками, которые совсем разрушают и душевное, и физическое спокойствие Серёжи, и без которых он уже не представляет своей жизни. Нет. Он не может взять и просто этим всем пожертвовать. Он, может, и трус. Но он умеет любить тайно и щенячье. Так, что от одного взгляда его на Кондрашу колючие искры вылетают из очарованных затуманенных глаз, готовые сжечь с презрительной отвагой всё вокруг. Это замечают все. Только не Кондратий. А может, и он замечает. Издевается только, опять же. Или тоже дорожит и благородно игнорирует. Сложно. И вновь жгуче больно. И боль эта разливается по нутру желчным плевком и предательской боязливостью. Потерять, не сберечь. Нет. Хотя Сергей уже отвык надеяться на “выздоровление”. На то, что боль вдруг “переболит”. Все бы надеялись. Он- устал. И мало уже во что верит. Сейчас он верит в цветение внутри. Весеннее, отчаянно сражающееся с зимой вокруг. Такое удивительное и сказочное. Будто бы заново рождающееся. “Просыпаюсь и вновь.” “Дышу я тобой.” “Живу я тобой.” “Живу я тобой.” Что-то невыносимое и детское подбежало к нему и сорвало с головы наушники. Какой-то невообразимый комок энергии в двенадцать то ночи, в конце рабочей недели(!) обхватил его за плечи, напрыгнул на них, навалившись всем телом так, что будь Серёжа послабее- не выдержал и повалился бы на покрытый льдом асфальт. А после всего этого странном, щепетильного действа, взял и поцеловал в ухо, хотя вроде целился в щёку. Но видимо слишком он рад был видеть Сергея. Этот пушистый, ходячий тайфун. Кондратий. Серёжа только встал, будто ноги его обледенели и двигаться было ну совсем затруднительно. И только ухватился за рылеевские ладони и аккуратно снял их с себя, борясь с желанием расцеловать эту потрескавшуюся от мороза кожу всё от той же радости встречи с ним. Но Кондратий будто и не заметил этого жеста и также счастливо выпалил: -Я знал, что ты придёшь. Только почему опять без шапки то, балда. -Привет, Канаш,- только и смог, что из себя скромно выдать Серёжа, оглядывая черты лица, что так часто являлись ему, но и сейчас, ровно как и каждый раз, казалось ему, будто бы он видел их впервые. А его счастье стянуло с себя шарф и повязало так ловко вокруг шеи Трубецкого, что сразу обдал грудь Трубецкого огнём. -Не надо. Ты болеешь часто, тебе нужнее. -У меня вот шапка есть. А ты вообще в весенней курточке. И вон, как похудел. Ходишь бледный, как оживший труп. Но всё равно притягиваешь внимание девчонок. Даже в нашей параллели все разговоры только о Коле из одиннадцатого и о тебе.- Серёжа хмыкнул и вставил руки в карманы его “весенней курточки.” “Да если б ты только знал, что мне никто кроме тебя не нужен.”-пронеслось в мыслях и съелось сухим: -Ну и дуры. -Наверное,-Кондратий пожал плечами и переменился также скоро во всём своём поэтичном очаровании-ну что, пошли! Сергей кивнул и подумал о том, что они творят какое-то симпатичное безумие, которое обычно выставляется в романтическом свете в мелодрамах, глупых, слезливых трагикомедиях. Там герои реже страдают, и всё таки находят друг друга. Там всё так глупо и не по настоящему, что колет глаз. А в жизни любовь- это почти всегда несчастье. Почти всегда каждодневные скитания и боль. Вот, кто мог знать, что у такого непробиваемого Сергея Трубецкого, Ахиллесовой пятой окажется- Кондратий Рылеев. Парень с большим сердцем, в котором так много любви к всему на свете, заполонил сердце, в котором место оказалось только для него одного. -А тебе как удалось сбежать вообще? Не думаю, что родители были бы согласны с твоим незапланированным походом на каток чёрт знает куда. Кондратий смущённо заулыбался, шагая абсолютно неаккуратно по голому льду: -Да я вообще-то и не спрашивал. Так ушёл. Перебесятся. -Ясно. Кондратий надул губки и обиженно фыркнул: -Что, даже не хочешь послушать, как я храбро лез по пожарной лестнице и вспорол себе пузо о трубу. И Сергей повёлся, даже почти остановился и с таким укором посмотрел на поэта, что тот звонко и усердно расхохотался, ухватывая себя за колени: -Шучу. Просто ключи старые взял и выбежал, когда отец задремал под футбол. Брюнет поджал губы. Ему захотелось почему-то его слабо так ударить, но потом долго-долго обнимать и перебирать мягкие кудряшки. Потому что совершенно нельзя так измываться над влюблённым Серёжей. Потому что Серёжа всё-таки очень-очень влюблён. И дышащее холодом, кольнуло в нём нежным теплом. И захотелось очень любви. Кондрашиной любви взамен всем страданиям и мукам, что он переносил последние полтора года. -У меня ночевать будешь. -Да я так и хотел, вообще. Они, наконец, дошли до залитого поля, на котором они всем их союзом играли пару раз в футбол летом. Но их часто выгоняли старшие, поэтому они бегали гонять мяч на карьеры, где провели много дней вместе. Где дружеская, непотопляемая сила спасала каждого из них от всего на свете. Импровизированный каток оказался и правда достаточно большим, свободным. По краям стояли настоящие ворота, в натуральную величину, правда без сетки, хотя даже не было элементарной лавочки для того, чтобы удобно натянуть на себя коньки. Поэтому мальчикам пришлось опираться друг на друга и пока один держит, другой надевает на себя и зашнуровывается. Серёжа, конечно, справился почти сам, потому как улыбаясь снисходительно, даже по отечески, отпустил влюблённого и совершенно восхищённого этой жизнью Кондрашу скорее на лёд. А жизнь и впрямь казалась куда слаще, чем она есть на самом деле, когда перед глазами был обрадованный, обласканный светом тоскливого фонаря Кондратий, так легко и изящно плывущий по льду. Многие могли подумать о том, что всё это отпущено Кондратию с рождения. Да хоть взглянув на то, как он уверенно и заразительно прекрасно скользит по льду может показать, что Бог вложил в него столько талантов, чтобы был на земле человек, который в творчестве умел всё, и всё у него выходило, к чему бы он не прикоснется. Ему нужно было родиться точно не в этом времени. С его духовной силой он бы стал воистину великим, Сергей в это верил, даже знал. Он стал бы гением, подобным Пушкину или Лермонтову, он был бы ничуть их не хуже и его поэзия, его прекрасные стихотворения, столь чудесные и такие несовременные, читались бы и любились бы горячо абсолютно всеми. Но всё это Кондратий воспитывал в себе сам. Это его огромная работа над собой, его смысл кроился в его творчестве, и столько сил было потрачено, принесено в жертву. Сергей никогда не перестал бы восхищаться им. Никогда не перестал бы верить в него. И с каждой секундой, поспевая прямо сейчас за ним на коньках, не переставал убеждаться, что, наверное, никогда не разлюбит. Он понятия не имеет, что и кто ожидает его впереди, но это первую любовь, первую настоящую любовь, он будет хранить в себе всегда. Сергей тоже держится на коньках уверенно. Кондратий всегда поражался, как может он со своей врождённой аристократичностью делать абсолютно всё. Вплоть до того, как забираться в одних шортах на верхнюю полку в плацкарте, во время школьной поездки в Екатеринбург, и вот сейчас, сложив руки за спиной, скользить позади него. А Кондратий, быть может, только чтобы держаться вровень этой стати, держится прямо и пытается творить что-то из ряда вон. Кондратий смотрит по сторонам. Он живёт прямо здесь и сейчас, среди старых Питерских дворов, низеньких домиков и унылых редких сосёнок. Он живет и радуется вальсу снежинок, он находит всё вокруг необыкновенным, сбежавшим из самой сказки. Он принимает поцелуи снежинок его длинных ресниц, когда он вскидывает голову к небу, чтобы прямо так, открыто и зачарованно заулыбаться. Небо свободное, безоблачное и тонущее в редких, но таких очаровательных звездочках. Кондратий смотрит вокруг. Сергей смотрит на Кондратия. И видит, как в глазах отражается блеск луны, а с губ можно посчитать, сколько звёзд на небе. И Это в сердце кровно отпечатывается. “Беспечное созвездие улыбки.”-бездумно и красиво проносится в голове и в Серёже что-то под рёбрами тянет, и кажется, покалывают пятки, что вот-вот ноги сделаются ватными и тот со всей своей аристократичной и эстетичной статью завалится нелепо на задницу. Вот так он любит Кондратия. Кондратий невозможный. Не найденный, припорошенный. Такой далёкий и близкий. Родной и чужой. Изученный и неизведанный. Призрачно красивый он живёт в какой-то собственной утопии и каким-то боком допускает к ней такого обычного, полумёртвого Серёжу. Серёжа, по мнению Серёжи, ходячее безобразие. И, наверное, очень трудно полюбить его таким, какой он есть. Оттого и обожающие девочки так глупы и ранимы, влюбляются в своего выдуманного героя, как Татьяна в Онегина- опять это глупое сравнение- не ведая, что гниёт у него внутри. Один лишь Кондраша об этом призрачно осведомлён. По этому он и не любит. Невозможно ведь. Н-да. На ум лезут только сравнения с литературными героями. И опять виновник в этом вот сейчас- хохочет звонко и заразительно оттого, что сам же грохнулся в сугроб, и кажется, вставать совсем не собирается. Серёжа усмехается, потому что не может не поддаться буйным виткам его солнечного ослепительного смеха. Он скользит к нему и точно останавливается у его длинных, тощих ног-стебельков, которые полувисят-полузапрокинуты, носками болтая беззаботно и лезвием конька воткнувшись в лёд. - Встань, Кондраш, простудишься. Вместо ответа тот зачерпывает не липкий снег и бросает очень гневно и агрессивно, целясь в лицо, но снег рассыпается на полдороге. Трубецкой даже не жмурится, только глаза по своему выворачивает, как будто так умеет только он единственный. И Кондратий его будто зеркалит, опять зачерпывает снег в свои покрасневшие ладони и кидается вверх. А тот белым волшебством разлетается и падает ему на лицо, отчего Рылеев так сладко жмурится, улыбается и повторяет своё действо. Будто бы на зло Серёже. А брюнет лишь думал о том, что на его улыбке как будто весь мир сходится. Сходится в одну единственную необъятную вселенную, которая имеет для Серёжи значение, только если его вселенная и есть Кондратий. Он теряет надежду спасти его удивительно слабый организм от простуды- видимо, при его создании, вся сила ушла в волю, оттого он вышел таким отважно глупым- и неожиданно для их обоих, “ломает” ноги и ложится аккурат рядом с ним, прямо в снег. Серёжа Трубецкой лежит в снегу в весенней куртке, тонких брюках, и в блядском Кондрашином шарфе. А на душе так тепло, что от этого отчего то уютно. И то, что холодным, морозным пятном, снежное клеймо распластывается на брюках-тоже очень уютно. И даже свободно и душепрерывисто. Что умереть от этой свободы хочется. Захлебнуться в ней. Поэт с широко распахнутыми своими глубокими глазами оглядел Серёжу, что лежал так близко, выпускал изо рта тёплых, разрезающий воздух пар, и улыбнулся удивлённо и счастливо. Как будто этого Серёжиного действия ему для полнейшего счастья и не хватало. Кондратий вновь смотрит на звезды, тычет в небо пальцем и воодушевлённо, увлечённо рассказывает о звёздном небе. И было бы это так, наверное, романтично, если бы не было так странно между пусть и очень близкими, но друзьями. Между ними было неоднозначно много подобного. Голодного, влюблённого, но отчего-то болезненно и глупо слепого, доходящего с этим до полного абсурда. Кондратий был с ним чертовски тактилен, а Серёжа погибал всякий раз. И каждым движением Рылеева, будь то закинутые на него длинные, совершенно хрупкие по ощущениям ноги, во время общих посиделок, будь то такие многозначительные сидения на коленях, когда битком забитая машина едет в деревню к Женьке Оболенскому, будь это объятиями всякий раз когда они встречаются, такими пламенными и дурманящими,-всякий раз это сопровождалось Серёжиной смертью. И Трубецкой болел этим, почти ненавидел, но отказаться от этого не мог и не умел. Сергей смотрит на Кондратия, слегка уронив голову на бок. Смотрит, как очаровательные, солнечные кудряшки рассыпались по снегу и взмокли. На лбу тоже они русо подустали, Кондратий столько кругов отмотал такой вечно энергично и тяжело дышащий. Как восторженно горят его глаза, как он проживает буквально всё, о чём говорит. И Серёжа бесконечно этим восхищается. -С чего ты взял, что это именно Гончие псы. Это же по сути только две звезды, они могут быть где угодно.-спрашивает Серёжа, осмелев и бесстыдно не сводя глаз с Канаши. -Потому что рядом Большая Медведица дурень. Вот смотри,-Кондраша как-то на ощупь находит руку Сергея, будто бы сердцем чует, где она может быть, как-то подминает ее, чтобы ею можно указывать. Накрывает своей и к небу потягивает, к звездам. Серёжа подумал, что так оно всё и происходит в их отношениях. Он на всего тянет его ввысь. А боль? Боль, наверное, лишь чувство, как кожа на лопатках рвётся и вырываются крылья. Истошно желающие, наконец, совершить победный, торжественный взмах. У Канаши чуть-чуть дрожат руки от холода, они такие измученные, что хочется сжать их и намазать каким-то кремом. Потому что его мальчик заслуживает нежности и любви, заслуживает заботы, потому что никогда в сущности её не получал. Руки Серёжи тоже подрагивают, но не от холода, а оттого, что переизбытка чувств вынести не могут. Поэт следует рукой по очертаниям созвездий и рассказывает так чувственно, как будто стихи на сцене читает, вечно проживая каждую строчку, легенду о том, как Зевс полюбил прекрасную Каллисто, та родила ему сына, а богиня Гера, прознав об этом, превратила её в медведицу. И как Зевс, чтобы спасти любимую, схватил её за хвост и они отправились на небо. -Красивая была бы история, если бы Зевс в сущности не был мудаком и бабником.- участливо и спустя молчание высказал Трубецкой. -Не думай об этом. Мне вот хочется думать, что он совершил это от большой любви. Сергей опять помолчал, думая над тем, что Зевс тогда очень-очень глупый. И так по детски размышлял о том, что обязательно бы на месте Зевса превратил бы Каллисто обратно в человека, а не заточил бы в небесной тюрьме. И пусть она сейчас радует тысячи глаз, но ведь тогда бы она сверкала лишь для него. И Серёже бы честно хотелось в этой красивой истории представлять привлекательную, длинноногую богиню, но почему-то представлялся угловатый, кудрявый Кондратий. От этого так странно. Опять. Но Трубецкой давно привык. -Откуда в тебе столько любви. Ко всему. Кондратий будто совсем не удивился, кое-как плечами пожал и уронил их руки в снег так, что они так миловидно и наивно касались друг друга трепетно и еле ощутимо. Так по дурацки и странно. Опять же. -Может, любовь к чему-то одному заставляет меня полюбить весь мир,-а потом тут же исправляется- к кому-то.И говорит это ужасно тоскливо, что Серёжа его боль чувствует, а главное, понимает. -Ты всегда можешь мне обо всём рассказать. -Да вряд ли. Я не знаю, как ты к этому отнесёшься. Сергей тревожится и чувствует, как Кондратий прямо сейчас топчет ужасно красиво цветущие и пахнущие во всеуслышание цветы. И как они подыхают, не дожив до их весны. -Я приму от тебя всё, будь уверен. Я твой друг. Кондратий молчит, но Серёжа знает, что его глаза почему-то улыбаются. Тоскливо, грустно, но улыбаются через боль. И Серёжа чувствует, что все его чувства становятся не так уж и больны, когда его вселенная так больна чем-то. Кем-то. И эта язва ему знакома, но сейчас отходит будто на второй план. -Так странно в городе, особенно в облачном Питере, видеть столько звёзд. Может это что-то и значит.- он привстал и когда Серёжа несколько потрясённый, впрочем, как и всегда рядом с Кондратием, только виду иногда не подающий, попытался встать, Кондратий почти скомандовал: “Сиди.” И Сергей послушно остался сидеть. Рылеев очаровательно проехал малый круг, на повороте поджимая ногу и без единого сомнения, что Серёжа сейчас смотрит на него. Он подъехал вновь к нему и проговорил будто бы не совсем уверенно:-Не перебивай только.И у него будто бы глаза накрыла пелена, он так чувственно смотрел куда-то поверх Сергея и что-то будто шептал, а потом вдруг начал. Почти слёзно и искренне, отчего так трогательно и прошлась по Серёжиному сердцу немая дрожь. Он и не думал перебивать, он ведь обожает сердечно, когда Кондраша стихи читает. Особенно свои. Обожает до трясучки.

-Я стою пред тобою и млею Пусть того никогда не скажу. Мне мила твоя облачности тени Что прошлась мимо вдоль по ручью. Мне милы твои нежные кудри, В них бы мне хоть вплести венки. И тогда я на век позабуду Миг усталой, междневной тоски. Я стою на обрыве. В шаге Оттого, чтобы в пропасть не пасть. Только рядом мне твои длани Не дают навсегда пропасть. Только ты постарайся потише, Ведь твой вдох мне ударом в грудь. Мне так страшно и так странно глупо, Но с того мне никак не свернуть. Ты так пленителен, сладок, Я по нежному зову мчусь. Мне ты линией света во мраке, И я вниз никогда не сорвусь. Рядом ты и в счастье и в горе, И кажусь я сильнее, чем есть. Мне щепительна горестность дрожи, Но мила сердцу смертная весть. Я сражён, мчу вразрез ветру, Мне меж свода видны черты Поразительной, нечеловеческой, Проникновенной красоты. Я люблю тебя. Нем в тех созвучиях. Потому что в этом я трус. Но когда-нибудь грянет из уст.-

Голос его впервые сорвался предательски и задрожал, потому что кажется до этого ещё был путь назад, а то, что он скажет сейчас, может всё перехерить. Разрушить то, чем Кондратий так безумно дорожит, кажется, больше, чем-либо. Но он так отважно, честно, впервые смотрит на Серёжу, сталкивается с этой ледяной, оттаявшей бурей в его глазах. И нежно расхлёстывает последние слова так чувственно и проникновенно, почти отдирая с мясом от самого сердца, а Серёжа сидит и всё это чувствует на себе, находясь под огромным впечатлением, как будто в забытьи:

-Ты осудишь, Серёжа, пусть!

Он тяжело дышит, как будто только откатал программу на коньках. У него в сердце явно что-то полыхает со смертельною, страшною силой. А Серёжа просто не верит. Все вымученные им часы, переходящие в месяца сейчас сошлись клином к тому, что он просто не может поверить. Может, это просто другому Серёже у кого волосы также вьются в кудри, который точно также с Кондратием и в счастье, и в горе. Только в одном он не прав. Тот точно никогда его не осудит. Тот готов целовать его следы, за то что в нем есть такая сила слова, мысли и чувств. Серёжа честно не знает что делать. Все недомолвки сейчас чем-то ослепительным зажглись в солнечном сплетении и теплится, теплится чем-то рушащим и пробуждающим.Еще сначала его прочтения, он понял, что он скажет. Он бы сказал: “Как счастлив тот человек, которому посвящены эти строки”. А оказалось все смятения могли окончиться словом. А Кондратий опять оказался смелее и стократ лучше. И столько мыслей завились разом. Что требовалось воздух глотать. А Кондратий весь извёлся. Он ненавидит тишину, кажется. -Только что родились.-Он замялся и потупил взгляд как совсем ещё ребёнок, коим он на самом деле никогда не являлся, лишь вёл себя подобающе. А видел и понимал всё гораздо лучше любого взрослого. Серёжа, наконец, поднялся, словно под каким-то ударом. Словно у него рёбра сломались, и дышать невозможно, и подняться больно ужасно. Но он поднимается, как храбрый воин на поле сражения. Что им руководит, то ли сила духа, которая генетически в нем заложена, то ли просо желание упасть его поэту в ноги и обнять худые коленочки, наконец, со всеми чувствами к нему, такими впервые не уничтожающими. Впервые, трупные черви не гноятся в сердце, а что-то невероятное расчленяется в любви открытому. -Ты такой талант, Кондраша,-он почти шепчет, подъезжает в шаге оттого, чтобы не споткнутся. Никто им не рассказывал, как себя вести после подобного. Нигде не сказано, что делать и куда засовывать свои сочащиеся чувства. Только интуиция, импровизация, но только не безысходность. Серёжа почти готов сказать всё, что он переживал, проносил через себя. Но он не так красноречив, как Кондратий. Он никогда не писал стихов, он считает, что плохо поёт и талантом танцевать тоже не наделён. Он хорош в математике и в физике. Он много читает и знает, но талантов у него особенных нет. Он только подъезжает и улыбается, наконец. Искренне, светло и живительно. -Неужели всё вот так. Всё, что между нами могло давно сойтись к этому, будь я такой же смелый как ты, а ты не такой слепой. Кондратий вспорхнул ресницами и поднял взгляд непонимающе, по детски и с какой-то небесной силой. -Ты... -Кажется, с первого дня, как ты вошёл в класс. -А я в тот день, когда ты появился в плавках с Лениным на карьере. В одних плавках. Даже дату помню, 13 июля, только тогда потеплело тем летом. И тогда то я и погиб окончательно. Ты тогда ещё гол Паше забил, а потом мы вдвоём лежали в палатке, и ты тогда выслушал все стихотворения Бродского, что я знаю, хотя сам очень устал. Но мне это было так нужно. Я никогда подобного не испытывал. Помнишь это:- он любовно огладил черты Серёжиного лица, с такой ребячье чистотой лепеча, что Трубецкому этого хватило, чтобы, наконец, поверить в своё неведомое счастье. -“Приношу Вам любовь свою долгую, сознавая ненужность её.” Я тогда тебе читал. Сам того не понимая. Думал, пройдет, с моей то влюбчивостью и любовью к Безрукову, но не прошло. А потом понял, что и раньше тоже к тебе чувствовал особенную.. Серёже хотелось воздуха. Но воздух сейчас был несуществующей роскошью. Поэтому он решился искать его там, где давно мечтал. И, конечно, заткнуть Кондраши было давним желанием и сейчас, острым удовольствием. Он рьяно и умело, пусть и требовательно, даже жадно, впился в его губы. Со всей жаждой, что мучила его, глотку драла, забирала все силы и выла в груди. И во мгновение холод сменился горячестью сердца. Сердце ледяного князя Трубецкого растаяло. Кондратий сначала опешил, но вжался в Серёжу с присущей ему силой сердца тут же. В ногах делалась слабость и Кондратий почти повис на Серёже, что аккуратно и заботливо обхватил его за спину и вжимал в себя так горячо и необыкновенно любяще. Воздуха перестало хватать совсем и оттого сильно и рьяно ударило в голову, как будто свалилась арматура, но пусть тело и приземлилось и было смято и сломано, душа стремилась куда-то отчаянно ввысь. Только стремились они вдвоём. Вместе. Теперь вообще всё у них будет вместе. Гореть, жечься и жить. В них. Они обрели в друг друге то, что искали. Им было всего по шестнадцать, другие ищут друг друга всю жизнь и те не находят, а им вот повезло. И сейчас наивно по детски кажется, что это навсегда. А может быть, так и есть. Все дни недомолвок, ссор и глупостей сошлись и ожидают их в призрачной картинке будущего. Но есть там счастье, которое поможет им смести всё. Теперь она, эта картинка, становится для Серёжи куда яснее и привлекательнее.