Не забывай, кто твой Бог

                                                                                                                      Напои меня святостью, истекающей из твоего рассудка, привяжи меня к своей руке и води как верного пса; зажми мою кисть и перережь нить жизни, впитав её последствия в свои уста — будь честен со мной и позволь быть честным мне, ибо нет пределов силе потока моей бедной молитвы. Стань ближе ко мне, слейся с моей страстью, вкусив нектара её сладостных стонов, подобно тому, как тела соединяют вода и огонь. Задуши меня до потери рассудка, чтобы перед глазами был только твой облик, приглашающий в свой больной мир.              По голове долбят капли вечернего дождя — непогода давно поселилась в пределах городка, моря своим неестественным морозом. Да, впрочем, оно и к лучшему — нет в пределах никого, затаив живые души под куполом дома, не допуская чертовых туч, засевших над головами угрюмых бедняков. Не нездоровиться Ивану, словно гремит не за окном, а в голове, сталкиваясь молнией с мятым рассудком, которым уже не управляет, но продолжает видеть, слышать и ощущать… Который утонул под давлением чужого мрака, голосящей подобно Библии. Но у Шатова была своя Библия, страницы которой всячески пытался порвать, возвращаясь к ним вновь и вновь, перечитывая и перематывая в мозг с яростью душевнобольного, зависимого или плененного — сказать можно только одно: лишь плененный и зависимый человек способен на такое, потому что его не спасет никакая сила, кроме той, что запрятана в сердце. И нет для больного большей силы, чем той, от которой готов задохнуться. Она глупа. Глупа как притча, о которой приходилось слушать, как детский вздор, разрушенный взрослыми словами. И нет с ним будущего, как с разрушенной мечтой. Тихо здесь, нет даже плача младенца, матушка которого сгинула в свою параллель, преобладающей более громким счастьем, чем здесь, в кругу больного. Сыро, почти что и темно да пусто, только на столе лежат исписанные бумаги в испачканных чернилах, от которых Иван не может избавиться. И не желает. Другого желает — того, кто в голове зарылся зверем, отсиживая словно нарочно, только бы выжрать последний мозг, наполнив вечную жажду насытиться. Стягивает грудь, когда в голове бредит тот, кто не вернется больше, как бы не клялся в том. Пусть не возвращается, пусть гибнет где-то вдали и больше не трогает неповинного Божьего сына, вырывая каждую частицу кривого рассудка. Как же он жаждал его смерти и как же резал себя за такие мысли… Пальцы Ивана зарываются в волосы, упираясь локтями о колени, когда звук повозки слышится рядом с ограждением, проявляя постепенные шаги у крыльца и долгожданный скрип двери. С тех пор никто больше не жаловал, кроме Верховенского. Мутнеет рассудок, стоит лишь расслышать этот тягучий, словно у змея голос. Упасть на колени рвется, но сдерживает себя — глядит в сторону двери и поднимается на ноги ватные. — Что тебе нужно? Проваливай, не желаю тебя видеть больше, чем врага названного. — Шатов, — протягивает змей, — Ты чего же? Не признал совсем? А мне Варвара Петрова велела тебя проведать — переживает, бедная, о благополучии твоем, — вперед проходит, томительно, так, что Иван с каждой секундой повалиться готов, — Погляжу, не лучше прежнего. Лишь хлама стало больше. Да дёгти. — Ты ко мне не подходи. Револьвер у меня — двинешься и пулей шутить будешь. Останавливается Пётр, руки перед собой складывая да в улыбке растворяясь: — А я надумывать начинал, что сознание своё в порядок приводить начал. Да только я же тут при чём? — А ты и никогда ни к чему дело не имел, агнец… — Позволь, я ли утерял жену да дитё по глупости собственной? Я ли тебя к вере направил? На всё твой выбор был, так к чему ты… — Убью тебя, чёрт. Убью и не пожалею. ты в Бога не играй. Один тут Бог, а ты и не последователь его, лишь пешка в собственных руках. Проваливай, повторяю, иначе глотку тебе вспорю или прошибу. Я — человек, а не раб. — Не раб? Да все мы рабы, как бы не отрицали. И я раб, Иван, и ты раб. Только чей — нам лишь решать. Но не забывай, что всё то исправимо, — ещё шаг и он совсем ближе, — Да только желаешь ты этого, изнемогая от страсти ко мне? Изнемогаю от молитвы передо мной? И запугивания свои опусти — не верю я, не свойственно мне, — тон Верховенского ниже становится, грубей, — Скучал ли? Молчит. Не может двигаться, как провалившись вниз, под деревяшки скрипучие. Дышит лишь тяжело, грудью каменной вздымая. Невыносимо ему стоять, бороться с желанием топящим. — Скучал ли?! — Сукин ты сын, Пётр! — припадает на колени, губами в боли корчась. Двигается вперед, ладонями вцепляясь в чужие брюки и сжимая ладонями, — Захлебнулся бы ты, пропал, умер, но не возвращался сюда. Нет в тебе даже души, даже сострадания. Мучаешь меня как собаку, которую убить не жалко. Ты! Ты лучше убей меня. Не могу я так больше мучиться — разъедает всё изнутри. Улыбается Пётр, ладонью за волосы хватаясь Шатова, к верху приподымая, до скулежа, словно по-правде псина перед ним. Потешно всё то. — Ах, Шатов, Шатов, и что ты мне Варваре Петровне сказать прикажешь? Как я жизнь твою оборвал? Ничтожен. Взмах и обессиленное тело летит в сторону, сталкиваясь с переломанным стулом, удерживаясь на ногах. — Сделай уже что-нибудь! Не делай из меня раба. Не твой я… Не твой… Ты только позволь мне раз тебя… Не тянет, следует вперед, к змею, который допустимо находился напротив, гордливо расправляя плечи. — А чёрт ли я, чтобы тебя искушать? — И не ангел, чтобы я тебя воспевал… — с осторожностью кладет ладони на хрупкие плечи, ощущая грядущую тревогу. Только бы прикоснуться… Но, впрочем, губы Пьера уже впивались в настойчивый поцелуй, проникая языком глубже, соприкасаясь с языком в блудливой страсти, от которой снизу живота Шатова образовывался узел. Чувствует, как руки обвивают пульсирующую шею, сдавливая как удав с каждым оборотов. Все спирает, дышать становится невозможно и кажется, что вот-вот и погибнет, да лишь нужной себе смертью — такой, о которой так желал. Руки сильны, настойчивы, а язык, оттягивающий ниточку слюны, отрывался от грязного поцелуя, оставляя опухшие губы в покое. Краснеет, чувствует, как дыхание становится меньше и хватается за кисти чужие, опрокидывая голову. То, что рвалось — уже разрывалось. И Иван, глядя в горящие пламенен огнем глаза, сгорал сам до пепла.