Съешь моё сердце

Монэ умирает. Даже если бы Ло вовсе не знал медицины, то понял бы это с первого же взгляда. Взгляд жёлтых птичьих глаз мутный и несфокусированный, из уголка рта тянется кровавый ручеёк, белоснежные крылья и когтистые птичьи лапы беспорядочно скребут по бетонному полу, и движения эти с каждой секундой всё слабее. Несколько мгновений Ло просто стоит над ней и смотрит. Сам не знает, радуется ли, печалится? Чувствует хоть что-то? На мгновение в глазах Монэ промелькивает искра сознания, взгляд фокусируется на Ло — и тут же снова затуманивается. Купол ROOM накрывает комнату. Снаружи сразу перестают доноситься все лишние звуки, развесёлый гомон пиратско-дозорной попойки. Не сходя с места, не шевельнув и пальцем, Ло осматривает Монэ, оценивает её состояние. Монэ умирает. Где-то там, далеко, разодранное сердце неравномерно бьётся в последних мучительных конвульсиях. Будь оно под рукой, Ло мог бы попытаться собрать его заново, срастить повреждённые ткани, заставить вновь биться размеренно и спокойно. Спасти Монэ. Если бы решил, что она достойна спасения. Он привык думать о себе, как о равнодушном и безжалостном. Незаменимые качества для доктора. Вынужденное приобретение для многократно травмированного ребёнка. Люди умирали рядом с ним, люди умирали перед ним на операционном столе, ему приходилось убивать, и он планирует убивать, непременно убить ещё несколько человек. Но бездеятельно смотреть на мучительную смерть ему неприятно. Скребёт изнутри настойчивое требование: или добить, облегчив страдания, — или спасти. Полупрозрачная сфера ROOM светится едва заметным голубоватым светом. Разрушенная лаборатория, засыпанная цементной крошкой, ничуть не похожа на операционную. Даже если бы Ло хотел, он не может помочь Монэ, её сердце чересчур далеко и слишком повреждено. Есть только один шанс, одна маленькая способность фрукта Опе-Опе, которую он всегда берёг на потом. Но теперь-то уже никакого «потом» не предвидится, жить Ло осталось не намного дольше, чем Монэ. Какого особенного случая он ждал? Может быть, это и есть тот самый случай — когда человек, рядом с которым Ло провёл так много времени, чьё сердце хранил за пазухой вместо своего, мучительно умирает у него на глазах? Монэ оказалась врагом, но до того казалась другом. Казалась близкой и заботливой, скрашивала тоскливые дни одиночества на Панк Хазард, не давала заскучать по ночам... Всё это было исключительно притворством? Ло чувствует себя наивным дураком, но вопреки здравому смыслу хочет верить в обратное. Даже если он обманывает сам себя. Он до сих пор не ушёл прочь и не добил Монэ — почему? Потому что на самом деле уже принял решение, осталось только с ним смириться. Ло подходит ближе, опускается рядом, прямо на грязный пол, и осторожно приподнимает Монэ. Подкладывает руку под её лопатки, чтобы удобно было держать, второй рукой лезет себе за пазуху. — Открой глаза, — говорит Ло. — Монэ, ты слышишь меня? Открой глаза. Сердце в руках бьётся неровно, отравленное адреналином. Ло ведь даже не знает наверняка, что получится, у него не было возможности проверить, тут не предполагается второго шанса. И всё же он подносит своё сердце к приоткрытым губам Монэ. Аккуратно, но настойчиво толкает, ощущая сердцем прикосновение мягких губ, этот извращённый поцелуй. — Ты должна это съесть, — говорит Ло. — Иначе умрёшь. Давай же. Монэ едва заметно приоткрывает рот, и приняв это за выражение согласия, Ло толкает сердце внутрь. В то мгновение, когда зубы слабо смыкаются на самом краешке сердца, Ло перетряхивает разрядом боли, в пустой груди расплывается нестерпимый жар, лоб покрывается плёнкой ледяного пота. Ло стискивает зубы, жалеет о своём решении, но терпит, изо всех сил терпит эту боль. Это не для Монэ — для него. Иначе он сам себя возненавидит. Монэ жуёт всё увереннее, отхватывает зубами новые и новые куски, кровь течёт по её подбородку — интересно, чья? Или уже вперемешку? Боль в груди Ло не уходит, но как будто притупляется, становится терпимой, или он просто успевает к ней привыкнуть. Он отлично умеет привыкать к боли. А ещё он почему-то не умирает. Его сердце тает на глазах, а он всё ещё жив. Дьявольские фрукты, как всегда, не подчиняются ни здравому смыслу, ни законам природы. Монэ давится, кашляет, на глазах выступают слёзы, но она продолжает через силу проталкивать в глотку куски сердца. — Не торопись, — говорит Ло. — Оно никуда не денется. Теперь-то что уж. Последний кусочек Ло проталкивает между губ Монэ, на мгновение ощутив пальцами теплую влажность её рта. Это могло быть почти эротично — в других обстоятельствах. Монэ облизывает губы, собирая острым язычком последние капли крови, и обессиленно откидывается на руки Ло. Теперь она не умрёт — прямо сейчас. Она всё ещё может не восстановиться, получить столбняк через одну из своих ран, переохладиться (хотя это, пожалуй, вряд ли), но всё-таки не умереть из-за разодранного в клочья сердца. Которое Ло сам хладнокровно отдал Цезарю, зная, чем это закончится. Какой он правильный и совестливый, оказывается. — Зачем? — едва слышно спрашивает Монэ. — Почему? Если бы Ло мог объяснить это хотя бы самому себе. — Это твой второй шанс, — говорит Ло. — Не потрать его бездарно. Начни всё сначала. Он осторожно опускает Монэ на пол, поднимается, отряхивает пальто. Уходит, не оглядываясь на Монэ, не слушая, что ещё она пытается ему сказать. В груди больше не болит.