Славянск — Киев

Киев, 2 мая 1918 г. По высушенному весенним солнцем тротуару скользят завершающие день закатные лучи, проливаясь на тот мягким янтарём, который бы пригрел и спину, если бы не промозглый майский ветер, присущий вечерам сего предлетнего месяца, пробивающийся сквозь статную мужскую фигуру и через раз залетающий за синий воротник полковничьего кителя. Он бьёт в лицо едва ощутимой прохладой, принося под нос выхлопной дым, свежесть с озеленевших парков, пряность табака чей-то трубки и смешные ароматы парфюма легко одетых по сравнению с прошлым месяцем проходимцев. Смешалось всё: это был запах поздней весны и дышать им хотелось невероятно. Небо над златоверхим городом стояло чистое, как многолетнее озеро, и лишь у западного края его всё затягивало в горячий тон, предвещающий на завтра рассветную стынь. И до чего же приятно было ощущать под хромовым сапогом не чавканье липкой окопной грязи, а лишь утончённый стук гулкого каблука. Душа цвела, как пышная сирень улицами Подола, неслась в бушующую жизнь столицы, и та охотно принимала её в свои родные объятия - бархатные вечера без снарядных взрывов и смерти. Как прекрасен украинский Киев! На Подоле, сердце культурной жизни киевлян, каждый шаг - шаг к минувшему времени, - история запечатлена здесь в застройках петербургских архитекторов, напоминающих парижские бульвары, и запутанных улицах сохранившихся сквозь эпохи, где незнающий окрестностей гражданин легко бы потерялся. Куда ни взгляни - золотая страница истории. Прочным ходом держа торс на крестце, как бюст на постаменте, и не бросая кратчайшего взора под ноги, Пётр Фёдорович сворачивает к кованым вратам, что ведут дорогой бетонной плитки к одному из творений по плану Уильяма Гесте³. Созданный в стиле классицизма, кафешантан «Сапфир» пользовался неширокой славой, что, вероятно, из-за приватного типа заведения. Название «Сапфир», выведенное острыми буквами на вывеске, и высокий порог из четырёх ступенек к двустворчатой двери подсвечивает жёлтым светом одиночный фонарь. У края дома коновязь занимают двойка гнедых лошадей, по всём дворе юлят потягивая сизый дымок мужчины и женщины, военные. Сквозь тонкие окна слышится людской гам, множество смешанных между собой голосов, смех и звяканье керамики с дорогим хрусталём. Войдя во внутрь, Болбочан непроизвольно протягивает стоящему по правую сторону от двери юноше купюру в сто карбованцев с портретом гетмана Хмельницкого. Со сцены и во весь зал льётся певучий меццо-сопрано под монотонную игру на рояли женскими пальцами:

«Приди ко мне, когда зефир Колышет рощами лениво, Когда и луг, и степь - весь мир Оденется в покров сонливой...»¹

За окнами уже вечереет, розоватые облака с концом тянутся к золотистому горизонту, уходит ещё один весенний день. На другом крае неба проступает блеклый серп - молодая луна. Оранжевый диск пылает последние мгновения, пробегая свечением по ветвям акации и стенам зала, затем видно лишь зарево, после которого с минуты на минуту спустятся майские сумерки. Столы в белом ажуре в большинстве своём занимала неразбериха из кого угодно, но вряд ли местных киевлян, спиртным заливали неумолкающие рты австрийские унтер-офицеры в своих сероватых суконных мундирах обшитых красным кантом, того же цвета погоны - Баварские, с восьмеркой никелевых пуговиц от стояче-отложного воротника. Меж твёрдого австрийского рычания отдалённо долетает в уши чеканная русская речь - киевляне так не разговаривают, - а крайний во втором ряду стол обсели двое юнкеров в тёмно-зелёных мундирах из гвардейского сукна. Немигающей парой медово-карих глаз Пётр уловил поднятую руку соратника – сотника Вакуленко Николая, рослого шатена с кривой улыбкой и пышными казацкими усами, который радостью во светлом взоре одарил старшего по чину, крепко пожав руку. За спиной у сотника, раскинув обе руки вдоль кожаной спинки дивана расселся наголо стриженый двадцатипятилетний поручик с тёмными нитками усов под прямым носом и такими же тонкими, как нарисованными у дам, бровями - Акименко Александр. — Здравия желаю, Пан полковник! Мы наконец-то дождались встречи с Вами. Малозаметным жестом руки Вакуленко приглашает пришедшего на такой же диван, как занял Акименко, лишь с противной стороны. Сам в свой черёд свалившись возле второго, который так и остался сидеть вразвалочку, проронив приветствие: — Вечер добрый, полковник. Надеюсь, Вы не ужинали? Мы хотели заказать на сей раз богатый стол. — Здравствуйте, хлопчики. Ей-богу голоден, как волк. Скользящим взглядом Пётр пробегается по ажуре скатерти, пробует под подушками пальцев гладкую оббивку и, обаятельно улыбаясь, останавливается на молодых лицах подчинённых. Те смотрят в ответ с явным желанием что-то добавить. Однако, не мороча голову, они сперва заказывают обещанный Акименко «богатый стол», который в конечном счёте совсем не оказался таким. Молодые дамы, быть может, даже столичные студенты, укрыли приглядевшуюся полковнику скатерть засыпанным специями оджахури, тарелкой крупной красной икры и масла, а также двумя бутылками французского «Château Haut-Batailley» и «Вдова Клико». — На сколько увольнительную взяли? — интересуется Вакуленко, проколов пахучий кусок мяса серебряной вилкой и разрезав мелким, несвычным руке военного, ножом. — Неделя. Не подымая глаз с тарелки, бросает слово пришедший. Николай же наизворот, принюхиваясь к красному изнутри куску вновь поглядывает на полковника с последовательными вопросами. — И всё время в Киеве, а потом? — довольно, но противно чавкая, Вакуленко вытирает масные пальцы салфеткой, вытянутой из-под края тарелки. — Как и все, здесь. Прошлый раз был в бегах по западу, утомился и осел в столице. — Прихватив за горло винную бутылку, Пётр Фёдорович не без усилий загоняет острый край штопора глубоко к середине дубовой пробки, которая после резвого рывка всего-то двух пальцев гулко слетает под соседний стол к чьим-то изящным ножкам в оранжевых туфлях, что никак не повлекло внимания мужчины, он в свой черёд на быструю руку разлил душистый напиток по пузатым бокалам подняв затем один из, меж тонких пальцев, с наполненным гордостью тостом. – К слову, выпьем же первый за наш чудный Киев под сине-жёлтым стягом. — С Богом! — восторженно отвечает Акименко, и они с полковником соприкасаются бокалами, отчего по всему ресторану раздаётся пронзительный звон. Александр осушает бокал едва ли не за секунду и тут же закусывает лоснящимся свиным окороком, Николай вскоре также углубляется в процесс поедания, а Болбочан, очевидно, расчувствовавшись от встречи и от осознания мимолётности свободы, совсем забывает о голоде, отпивает немного и погружается в созерцание пузырьков, поднимающихся к поверхности. — Вот, братцы, и мы с вами, если вдуматься, тоже… — рассуждает он, крутя бокал в руке. — Стремимся к освобождению народа, к мирному небу, вот, как сегодня, — он печально улыбается и показывает на приоткрытое окно, откуда веет свежестью, — а понимаешь иногда, что умрёшь, не добившись ничего, лопнешь, как пузырь в шампанском… — Не допустим, чтобы наш дорогой Пётр Фёдорович лопнул! — звучно смеётся сотник, разглаживая усы, напоминающие Болбочану пышные беличьи хвосты. — Поднимем бокалы за непобедимую армию Украинской Державы! Все трое выпивают вторично, после чего полковник значительно повеселев, приступает непосредственно к еде. Кажется, как только Болбочан оказался в «Сапфире», там стало ещё шумнее, а разговоры потекли оживлённее. Пётр рассматривает форсирующие вокруг него потоки военных и гражданских людей, и задаётся вопросом, узнают ли они его. То с одного, то с другого угла ресторана слышатся неразборчивые слова, невероятно мелодично чокаются друг об друга хрупкие бокалы. От пламени многочисленных свечей на стенах вырисовываются тени посетителей, отчего всё происходящее в ресторане начинает приобретать вид любопытной театральной постановки. Киевские улицы с приближением ночи успокаиваются и точно укрываются черновато-синей рогожей. Петру отрадно наперекор мохнатой темноте глядеть в жёлто-оранжевые окна домов и видеть в них живые, смеющиеся лица. Значительно устав и не менее значительно напившись за весь вечер, он улыбается, хотя и знает, что рано ещё забывать, как стреляет наган, как громыхает по дорогам рессорная тачанка. Рано… — Мы выйдем ненадолго, Пан полковник, — объявляет поручик, поднявшись с дивана и фамильярно хлопнув Болбочана по плечу. Следом за Акименко встаёт и сотник. — Идите… — дозволяет старший и удовлетворённо-безразлично откидывается на спинку дивана. За спиной, где-то у самого края необширной сцены, откуда ранее звучали слова песен Кольцова², неясно, как сквозь воду стал доносится иной бархатистый голос. И грубо будет сказать: мужской. Это был мягкий голос юноши, слышался он всё так же мутно будто Петру самовольно время от времени закрывали уши, но тому виной был несомненно терпкий привкус вина во рту. Спирт жжёт изнутри, согревая подтянутую грудь, жар полыхает по всему телу; приходится лениво распахнуть две верхних пуговицы, оголяя угловатые ключицы. Болбочан опьянело сваливается к спинке дивана, томно сомкнув веки. Темно, а кажется, что перед глазами всё по-прежнему плывёт в замыленной картине из фарфоровой вазы с раскинутыми ветвями лиловой сирени, пустыми бутылками и свободным диваном напротив. Вновь слух цепляет чей-то шум, рядом легонько звенят каблуки, с каждым шагом стуча всё звонче и заметно ближе. Полковник порывисто открывает стеклянные глаза, фокусируясь на всём и сразу, но прежде всего на человеке, который беспардонно свалился ему на правое бедро, как только стук каблука умолк. — Да Вы кто такая? — Пётр сердито хмурит пару орлиных бровей, как насквозь смотрит в незнакомое лицо, да только острое очертание того всё плывет, словно после первой контузии. Собственное недовольство заставляет несколько протрезветь разум. — Да разве «такая»? То ли мерещится Вам, Пётр Фёдорович? Лишь после сих слов Болбочан узнаёт с говорящих уст певучий голос юноши, что ранее доносился по всему залу. Наружно ему было едва двадцать, со стройных плеч свисал чёрный шёлк опрятного платьица в котором покатую талию акцентировал туго затянутый корсет в тот же цвет. Отбывший детство под сельским нравом, Пётр за все свои тридцать четыре года не видел ничего схожего тому, что сию минуту без зазрения совести рассиживало у него на колене. Он отвечает притихшим тоном, задушевно, будто доверяя что-то сокровенное: — Акименко так разорался, что Вы услышали моё имя? Простите его, мальчик после контузии… Бедный, бедный Акименко. Не отталкивая незнакомца полковник смиренно вздыхает, окидывая блуждающим взором корсет и останавливаясь на напудренном лице, что от начала не сводит с него сереньких глаз, подобных ювелирному серебру, от коих по веку мягкой кисточкой за пару часов до пьяного вечера в «Сапфире» были размазаны тёмные тени со сверкающими посередь белыми блёстками, подобными сегодняшним первым звёздам. Они переливались всеми холодными цветами, как снег под утренним солнцем. — Прекратите, кто Вас не знает? — артист рассекает вопросом сказанное военным. В пленяющем контакте глаз, где оба пользуясь моментом пристально изучают лица, Пётр развеивает нависшую между ними тишину своим вкрадчивым и рассудительным тоном, как раскладывает всё по полкам для свалившегося на голову юноши. — Не киевлянин я, милая дамочка, и тем паче не с гетманского двора. Посему обманывать — некрасиво, не обманывайте, к тому же, меня. Обижено изогнув две белявые полоски бровей к переносице, артист кривится в печальной гримасе, нерешительно протягивая спрятанную в оперной перчатке руку к шее полковника, то ли гладя то ли в робкой попытке обнять. Пока наряду с этим Болбочан не смеет подать ни единого намёка на сопротивление, одуряющий алкоголь иль надобное тяготение к ласке влекли забытые сердцем желания, простое человеческое – быть нужным, быть желанным. А нужно ли было искать сего в чужом непонятном Петру человеке? Принципы привычно пробились в разум очень некстати. Он нежно подтянул юношу к себе за талию. — Не смейте так говорить, сердца не травите, Вы не такой. — Изрекает тот, смелее переложив тонкую ручонку вдоль полковничьих зеленоватых погон. — А Вы знаете, какой? — повисла вязкая тишина. Рассматривая смуглое лицо напротив, незнакомец склонил подбородок в лёгком кивке и мимолётной усмешке. — Поведайте же. — Зажав под одним из обнажённых клыков набитую душистым табаком сигарету, Болбочан через раз потягивает голубоватый дым. В то время как с бутылки в правой руке по вытянутым бокалам наспех льётся пенное шампанское. — Пётр Фёдорович – необычайно пригожий гетманский полковник, глаз не отвести. Уж так, знаете ли, хорош собой. Следом за «гетманский» с досадой заскрежетали прокуренные зубы Петра, у воинской волевой душе он горячо опекал идею самостийности государства, служа его вымученному несчастным временем народу, а не глубокоуважаемым панам у власти истерзанной Родины. Убрав горечь табака с уст глотком спиртного, он отстранённо спросил: — Как Вас зовут? — Шарлотта, Господин полковник. — И чего же Вы хотите? Денег? Военный струит завитки дыма в противоположную от разукрашенного лица сторону, юноша в свою очередь как-то утомлённо ложится светловолосой головой к плечу, чутко обоняя вздёрнутым носом исходящий из-под кителя травяной запах одеколона. Указательный палец с опрятно подпиленным ногтем любовно скользит по крепкой шее, минуя свежий порез от бритвенного лезвия. — Не нужны мне Ваши деньги. — Равнодушно отсекает ожидаемую догадку он. — Тогда отвечайте: откуда сплыло к Вам моё имя? — Мой брат… — артист недоговаривает, отводя глаза прочь из-под власти взора Петра. — Кто он? Большевик, что-ли? Почему Вы замолчали, моя милая Шарло? — полковник спрашивает мягко, и всё же командирский оттенок тона даёт едва уловимый на слух проблеск. Он стряхивает выкуренный табак в стеклянную пепельницу на подлокотнике дивана, изящно подносит сигарету под чёрные витиеватые усы, длительно вытягивая последние клубы дыма, после чего с определённой осознанностью метко гасит обгорелый окурок в обнажённую часть дамского бедра «Шарлотты», которое ниже обтягивала кружевная резинка чёрного чулка. Юноша болезненно вскрикивает, порвано вздыхая затем, пекущая боль пронзительно жжёт ещё мгновение и утихает, а на месте потушенного окурка образуется красная точка – мелкий ожог. Пётр хладнокровно поглаживает его согнутое колено, поджав к себе ближе. — Брат Мелёша рассказал мне о Вас, Господин полковник. Он не большевик, у Маркова служит. — И Вы приехали из Петербурга? — Всё верно. Я бы хотел выпить, — певец подхватывает бокал шампанского из которого распивал Пётр, — и домой в Петербург. Из тех россиян, что оказались этой весной в украинской столице, артист был далеко не первым. Ещё в январе 1918 года, не без горести узнав о разгоне Учредительного собрания и увидев в этом зарождение диктатуры, представители умеренных и правых сил оказались вынуждены принять сложное решение. Могли они или на долгие годы утечь далеко за кордон, откуда, жадно вчитываясь в газетные заголовки, следить за судьбой своей утраченной Родины, или, скрепя сердце и оставив мечты о единой-неделимой, попытаться найти себе место в ещё не замаранной красным Украине. Разнородная интеллигенция, банкиры, журналисты, творческая и военная элита – все понимали, что спасение от большевизма возможно только здесь, в Киеве. Наиболее по глазам бил разукрашенный алой помадой рот – от дамских уст бантиком отличался ровно ничем, две влекущие к себе пунцовые полоски время от времени растягивались в обаятельную ухмылку иль не выражали ничего, когда петербуржец тщательно вслушивался в рассказы чернявого мужчины. Отхлебнув сладковатый глоток спиртного, юноша безмолвно склоняется с особо трепетной нежностью припав двумя прерывистыми поцелуями к смуглой скуле, оставляя после губ влажный червлёный след. На трезвую голову Пётр ни за что бы сего не совершил, но в этот момент он напористо даёт ответ в те яркие губы одаривая юношу тягучим поцелуем после попутно и украдкой, едва не мурлыкая, ласкает слух: — Я буду Вас ждать на Александровской, возле лекарки. Приходите туда... — он оттягивает завёрнутый рукав, фокусируя взор на тонких стрелках и мелких числах под стёклышком наручных часов. — Через полчаса. А сейчас – уходите!