Записки начальника тюрьмы

У номера пятьсот восемьдесят семь срок был всего пять лет. И ему разрешили свидания с посторонним лицом. Замминистра Грейнджер постаралась. Нарушение правил стало ее коньком, как я понимаю. В самом деле, после ограбления Гринготтса любые правила должны казаться смешными. Для соблюдения видимости приличий я приставлен был протоколировать эти встречи. Дело заключенного номер пятьсот восемьдесят семь было не самым серьезным. Уклонение от оказания помощи, оставление в опасности. После войны к нам поступало множество преступников с гораздо более серьезными прегрешениями. Массовые убийства и казни, пытки, причинение значительного материального и морального ущерба. Но у них и сроки были другие. У многих вообще — пожизненно. Я должен был записывать происходящее. Чтобы высокое начальство могло убедиться, что все в рамках законности. Посылать отчеты каждый раз, как у заключенного пятьсот восемьдесят семь проходили свидание. Поскольку свидания разрешены всего раз в год, осуществить это было не так уж трудно. А потом я решил собрать все отчеты вместе. Для порядка. <empty-line> Свидание первое. В слабо освещенную камеру заходит пожилая женщина. Нет, дементоров у нас давно нет, они проявили себя как крайне ненадежные союзники. Однако климат, морские ветра, вечная влажность воздуха... Сами понимаете. На стенах кое-где видны разводы плесени. Общее управление системы наказаний до сих пор не выделило мне необходимых средств для борьбы с этим явлением в полном объеме. Женщина заходит в комнату и останавливается. Смотрит долго и молча на арестанта пятьсот восемьдесят семь. Они разделены невидимой чертой — превентивная мера для предотвращения попыток передачи посторонних предметов. Она: — Мундунгус. Он: — Арабелла. После непродолжительного молчания он добавляет, все так же пожирая ее взглядом: — Зачем ты пришла? Нечего тебе здесь делать. Я вообще не понимаю, как тебя ко мне допустили, ты же... мы же... Она взмахом руки останавливает его забуксовавшую речь. — Грейнджер. На секунду на его лице читается недоумение, потом он начинает что-то понимать, кивает. — И все равно не надо было тебе с этим связываться. Ни к чему. Она лишь качает головой в ответ. — Вот, — достает из сумки блок сигарет. В день свидания заключенным разрешены передачи. Только одобренные продукты. Сигареты входят в их список. Когда свидание окончится, наши люди проверят переданное и отдадут арестанту — в случае ненахождения посторонних заклинаний или предметов. Заключенный улыбается. Как-то криво, а потом тихо, почти неслышно начинает смеяться. — Ты же всегда была против того, что я курю. Потом, бросив быстрый взгляд на блок, опять смотрит на нее. Неотрывно. Как будто пьет ее глазами. — Тем более, такие крепкие. Она улыбается в ответ. Легко, почти беззаботно. — Чтобы тебе дольше хватило. По правилам можно лишь один блок, и я читала, если крепкие — их надолго хватит. Она улыбается и как-то беспомощно разводит худыми руками, бледные тонкие запястья торчат из рукавов старой, слегка обтрепавшейся по краям кофты. — Ты, наверное, не любишь крепкие, прости. — Что ты, — словно спохватившись, быстро отвечает он, — просто я удивился. Потом, мотнув головой, он добавляет: — Ты меня лучше не жди. Это не быстро. И вообще. Я могу и не выйти. В ее глазах пляшет страх, и он поясняет: — Я же уже не молод, сама видишь. Ошибки надо искупать. А тут холодно. Лучше не жди меня, ладно? И он зябко поводит плечами. Он прав, у нас холодно. Пронизывающие ветра, дующие почти каждый день с той или иной стороны света, леденят камни и душу, пробираются в щели железных дверей и окон. А в арестантскую форму так и не внесены изменения, о которых мы так давно просили. Она слишком легкая для этого климата. Женщина зеркалит его движение, зябко поводит плечами. Шепчет еле слышно: — Ну что ты, глупенький. Это просто холод. Я жилетку тебе свяжу. Это можно, я обязательно договорюсь. Грейнджер устроит в любом случае. Не нужно тебе мерзнуть. Жилетку из кошачьей шерсти. Она же теплая, шерсть. Они все, все тебе ее наберут. И мистер Лапка. И, конечно, мистер Тиблис. Да. У Снежка самая белая шерстка. У тебя будет самая красивая жилетка. С белоснежным отливом. А у Хохолка пушистый подшерсток. Ты не будешь больше мерзнуть. Мы тебя обязательно дождемся. Куда же мы без тебя-то? Пять лет — это не так уж и много. Звенит сирена окончания свидания, свет в камере гаснет. Она уже собирается уходить, и вдруг оборачивается обратно. Говорит страстно, неожиданно уверенно, с силой: — До следующей встречи. До свидания, милый. Ей его не видно, он уже в темноте. Но я-то отчетливо вижу, как он все еще неотрывно смотрит на нее. Улыбается. Тихо, как-то очень по стариковски качает головой. <empty-line> Свидание второе. В комнату для свиданий заходит все тот же заключенный. На самом деле даже хорошо, что здесь слабое освящение. Он сильно похудел и осунулся. Под глазами лежат черные тени. Это, скорее всего, почки. У нас у всех тут почки. Длительное нахождение в холодных камнях не может пройти бесследно. Сколько раз я писал о необходимости выделения нам лечебного зелья. В профилактических целях. Хотя бы составу охранников. Дверь бесшумно открывается, и входит она. Время не прошло бесследно и для женщины. Волосы почти полностью засеребрились. И плечи опустились как-то сильнее, как будто она начала расти внутрь себя. — Вот, я принесла тебе жилет. Она вытаскивает из сумки вязаный шерстяной жилет. — Видишь, какой он красивый, посмотри. Мы все над ним трудились. Вот тут, у воротника, немного рыжий отлив, заметил? Это мистер Лапушка отдал шерстку с хвоста и ушей. А вот тут на спине — это белое пятно видишь? Это Снежок пожертвовал. На животе у него самая мягкая шерстка, помнишь? Он смотрит мимо жилета, впиваясь взглядом в ее лицо, глаза, не упуская их ни на мгновение из вида. Как будто думает, что если перестанет смотреть на нее — она растает. — Зачем ты пришла? — говорит он хриплым, надтреснутым голосом и заходится в кашле. — Что ты, болеешь? — всплескивает руками она. — Болеешь, как же так?.. Я обязательно договорюсь, я передам. Тебе нужны зелья, — сбивчиво повторяет она, взмахивая беспорядочно руками, как будто ища в воздухе невидимую поддержку. — Брось, прекрати, — останавливает он ее. — Это тюрьма. Здесь нельзя. Я преступник, в конце концов. Не нужно ко мне приходить, — сердито бросает он и отходит в дальний конец камеры. В его половине наступает темнота, как при окончании свидания. — Ты просто устал, устал. Это пройдёт, — уговаривает она, улыбаясь темноте. — Вот, я тебе еще сигарет принесла. Как выздоровеешь — покуришь. Может, еще с товарищами своими поделишься, — уговаривает она его. — Все обязательно будет хорошо. Вот увидишь. Из своего угла, из темноты, он вглядывается в неё. Жадно. Неотрывно. Как будто думает, что видит ее последний раз в жизни. Зелья, вопреки всем уставам и правилам, ему потом передают. Думаю, объяснение тут одно, самое распространенное — Грейнджер. Месяца через три, уже практически поправившись, на прогулках он стоит посредине двора, высоко задрав голову вверх. Смотрит на несущиеся стремительно серые облака. И курит. <empty-line> Свидание третье. — Ну вот, тебе уже лучше, — говорит она, улыбаясь. — Ты замечательно выглядишь. Он нетерпеливо поводит плечом, отмахиваясь от ее слов. Смотрит на нее въедливо. Требовательно. — Что случилось? Она, продолжая улыбаться, поспешно: — Ничего. Все нормально. С чего ты решил? Он, не оставляя напора, решительно: — Не лги мне. Я же все вижу. Что случилось? Она, вдруг как-то обмякнув всем телом, садится на пол, прижимая худые, некрасивые морщинистые руки к груди. Из больших, чуть выпуклых ее глаз беззвучно льются слезы. — Мистер Лапка... Он умер. Он подается ей навстречу. Столько в его фигуре напора и стремительности, что мне кажется, он сейчас снесет разделяющую загородку. Если бы питание в тюрьме было чуть лучше, я уверен, он сломал бы защиту. Я уже неоднократно информировал начальство касательно того, что продовольственное обеспечение вверенного мне объекта крайне скудно и не отвечает элементарным санитарным нормам. Никаких изменений, к сожалению, не вносится. Я вижу, как белеет его прикушенная губа. В рассеянности он начинает теребить край жилета, выпирающий из-под арестантской формы. Он носит жилет постоянно. Впалая грудь, возраст и какое-то сложение, по словам врача, делают номер пятьсот восемьдесят семь предрасположенным к пневмониям. Еще одной ему не пережить. Она сквозь слезы замечает этот выступивший край жилета. Улыбается криво. Добавляет, всхлипывая: — Да, мистера Лапки шерстка пошла еще и на карманы. Я много у него шерсти насобирала. Шарф тебе связала, носки и шапку. Сюда их не разрешили передать. Вот домой вернешься, будешь носить. Осталась у нас с тобой о мистере Лапке память. Она всхлипывает опять. Горько, судорожно, как-то безнадежно. Смотрит на него сверху вниз. С немой надеждой во взгляде. — Совсем немного уже осталось. Два года только. <empty-line> Свидание четвертое — Я тебе кресло купила. — Не рано? — Почему рано? В самый раз. К нему коты успеют привыкнуть. — А меня-то потом пустят? — спрашивает он, чуть морща лоб и улыбаясь. Она лишь пожимает плечами. Осторожно теребит край все той же поношенной кофты. Тихо добавляет: — Я на могилке у мистера Лапки куст жасмина посадила. В саду его похоронила, да. Ты придешь когда — куст уже большой должен быть. Ты мне ветки его обязательно подстригать будешь, да? У мистера Лапки все должно быть просто отлично. Правда? — Да, — отвечает он, неизвестно, на какой из ее вопросов. <empty-line> Свидание пятое. — А я собачку подобрала. — Чтобы она всех котов задушила? — Нет, чтобы ты с ней гулял. Тебе гулять полезно. Пишут, что это способствует скорейшему восстановлению. Он улыбается криво. Стараясь поменьше хромать, подходит вплотную к стене ограждения. — Я люблю тебя, знаешь? Она беспомощно оглядывается по сторонам. Краснеет до корней волос. — Не надо. Ну что ты... Нас другие слушают. Зачем так... Он, криво поводя плечами: — Плевать. Она подходит совсем близко к прозрачной стене, прикасается к ней ладонью. Глядит ему неотрывно прямо в глаза. — Я тоже люблю тебя. Он прижимается носом к разделяющей стене. Просто молчит, долго-долго. На заднем плане звучит сирена конца свидания. <empty-line> Через год я вижу их еще раз. Думаю, здесь опять не обошлось без вездесущей Грейнджер. Но этой старушке, Арабелле, разрешили забрать заключенного прямо из тюрьмы. Он уже почти год как ходит с палкой, тяжело приволакивая поврежденную ногу. В сыром климате быстро развивается ревматизм. Раньше всего страдают коленные суставы. Я уже давно писал в вышестоящие инстанции о пересылке необходимых зелий. На регулярной основе. Хотя бы охранному персоналу тюрьмы. Они очень медленно идут к лодке, ждущей их в бушующих волнах. Женщина осторожно касается маленькой, сморщенной рукой его плеча. Почему-то, когда я вижу их, в голову приходит странная мысль. Я не знаю, сколько им еще осталось. Может, совсем немного. Но я точно уверен, что все это время они будут счастливы вместе.