Мой поезд только что отбыл, так что теперь точно не жди меня, хён. Открой ноутбук, он на диване в гостиной, взгляни на мои откровения и прости, если сможешь.
P.s. Это последнее сообщение. Когда ты его дочитаешь, мой номер телефона уже перестанет существовать.
Субин вспоминает о том, что нужно дышать, примерно тогда, когда перед глазами начинает темнеть от недостатка кислорода, а буквы расплываются на экране. На едва гнущихся ногах он бросается домой, куда влетает прямо в обуви, и дрожащими, неслушающимися пальцами замёрзших рук открывает ноутбук. Тот предательски нервирует долгой загрузкой и медленной работой, но в конце концов позволяет открыть и запустить видео, оставленное на рабочем столе и записанное прошедшей ночью. — Дай угадаю, ты сейчас только с улицы и пытался найти меня везде, где только можно? — невесело усмехается Бомгю на экране, сидя прямо на полу перед диваном, а Субин с этого вздрагивает и поджимает губы. — И, я уверен, пытался мне дозвониться. Прости, хён, но мой голос ты слышишь в последний раз. Наступает пауза, в которую у Субина сердце трещит по швам. — Скажу сразу: твоей вины ни в чём нет, — улыбается Бомгю грустно, через силу, но так по-привычному тепло, что у Субина комок подступает к горлу. — Ни в том, что я перестал чувствовать что-либо кроме отчаяния, ни в бессмысленности моей жизни. Всё, что заполняет её почти весь последний год — неисправимая депрессия, которую врачи подтверждали уже не раз. Я пытался восстановиться, хён, честно. Пять видов антидепрессантов, сменяющихся один за другим, о которых ты даже не подозревал. Лечение в стационаре, которое я выдавал за командировки от нашего издательства. Рукопись с острой драмой и на редкость печальным финалом, которую я едва не забыл забрать с собой, чтобы мир никогда её не увидел. Ты ни о чём не знал. Я ни о чём тебе не рассказывал. И быть может, сделал этим только хуже, — медленно говорит Бомгю, смотря в камеру, но на последних словах голос его срывается, а взгляд опускается в пол. Субину всё то, что он видит и слышит, кажется каким-то непонятным дурным сном. — Возможно, расскажи я тебе об этом раньше, всё не зашло бы так далеко, — продолжает Бомгю ещё медленнее и тише, чем до этого. — Не хотел тебя расстраивать. Нагружать. Меньше всего в этой жизни я хотел бы видеть, как гаснет твой яркий солнечный свет, которым ты делаешь этот несправедливый и непредсказуемый мир лучше, но поплатился за это собственным, пусть и не таким ярким. Ты всегда называл меня Сириусом, помнишь? — улыбается Бомгю безмятежно и с посветлевшим на миг взглядом, и у Субина невольно срывается из глаз первая несдержанная слезинка. — Не сравнимо с солнцем, конечно, но, парадокс, ты почему-то никогда себя им не считал. Зря, — качает Бомгю головой, даря Субину через экран ещё одну тёплую улыбку. — Но знаешь… Говорят, что солнце и луна — не пара. Так же, как и звёзды. Бред, правда? Солнце ведь тоже звезда, пусть и светит днём, а не ночью. Несправедливо выходит для Земли, зависимой от дня и ночи. Наверное, и с нами случилась просто ужасная несправедливость, — вздыхает Бомгю, обнимая колени руками. — Оказались не в том месте и не в то время. Может, когда-нибудь мы не будем разделены этими несчастными условностями и будем сиять вместе, но не в этой жизни. Не на этой планете. Потому что для меня здесь выхода уже нет, и остаётся только ждать, когда мы встретимся в ином воплощении, потому что я, знаешь, верю, что оно есть. Иначе это было бы ужасно несправедливо, да? — говорит Бомгю с полным боли взглядом и смотрит в упор, словно чего-то ждёт. У Субина внутри всё переворачивается. — Да, — тихо отзывается он, — это было бы ужасно несправедливо. — Наверное, тебе очень не хочется сейчас верить в то, что несправедливость бывает такой сильной, — продолжает Бомгю, качая головой. — Прости, что вынужден так беспардонно ломать твою добрую наивность с оптимизмом и неверие в слишком плохие вещи. Но они и правда порой случаются. И я точно знаю, что ты обязательно сказал бы мне, что у меня всё наладится, но я уже безнадёжен и сам в этом виноват. Тебе не помочь мне, поэтому не вини себя. Тебя я всегда любил и всё ещё люблю больше всех на свете и никогда бы не поступил так низко, если бы не обстоятельства. Это далось мне тяжело, но я больше не мог продолжать улыбаться через силу, обманывать тебя и отравлять твою жизнь своим негативом, перекрыть который не в состоянии даже твой свет. Поэтому прости, если сможешь, и не жди меня. Не ищи. Я больше никогда не смогу вернуться в то состояние, в котором позволил бы себе существовать рядом с тобой без ущерба для тебя. Там, под моей подушкой, — говорит Бомгю севшим голосом, начиная плакать, — моё последнее для тебя письмо. В нём ничего особенного — только наша последняя совместная фотография, где мы, вопреки всему, выглядим действительно счастливыми, и моё стихотворение, которое вырвалось из сердца в эту глубокую тёмную ночь, полную отчаяния и слёз в тайне от тебя, спящего в одиночестве. Однако я надеюсь, что ты не будешь цепляться за воспоминания обо мне и продолжишь жить дальше, потому что ты достоин лучшего, а не тянущего на дно груза в виде меня. Бомгю на несколько мгновений замолкает, и Субин, видя, как он содрогается в беззвучных рыданиях, тоже начинает вовсю плакать. — Мне жаль, но так будет лучше, — произносит Бомгю надрывным шёпотом и в последний раз пронзительно смотрит в камеру прежде, чем выключить её, говоря напоследок подобно финальному выстрелу в упор: — прощай. Субин смотрит на застывшего в последнем стоп-кадре Бомгю и не верит. Ему хочется думать, что всё — лишь дурацкий несмешной пранк, что Бомгю здесь, рядом, выйдет откуда-нибудь из шкафа или с балкона и с улыбкой извинится, что перегнул, но ничего не происходит. Ни через минуту, ни через пять, ни через полчаса, в течение которых Субин просто непрерывно плачет с ноутбуком на коленях, где застыли последние кадры любимого человека, уехавшего навсегда, и запись его голоса, который он больше никогда не услышит. Встав на ватных ногах, Субин шлёпает мокрыми ботинками в спальню, наплевав на лужи по всему полу. Он тяжело опускается на кровать и тянется к нетронутой за ночь подушке, поднимает её с замиранием сердца и вытаскивает из-под неё маленький серый конверт, который тут же торопливо открывает. В нём — листок желтоватой бумаги очередного блокнота и снимок девять на пятнадцать, на котором Бомгю с улыбкой сжимает рукой щёки Субина, из-за чего его губы выходят уточкой, но он выглядит лишь довольным от этой шалости. Пальцы проводят по глянцевой поверхности, мягко поглаживая изображение, а слёзы чудом не падают на уязвимую бумагу, стекая по бледным холодным щекам. Не убирая фотографию, Субин разворачивает сложенный пополам листок, где каллиграфическим почерком выведены несколько аккуратных четверостиший, и пронзительные строчки принимаются выбивать из него остатки самообладания.Затуманен рассудок,
За спиной гибнут крылья,
В ожидании чуда
Покрываюсь я пылью,
И пусть ты улетаешь,
Пусть зовёшь за собой —
Ты ведь даже не знаешь,
Что я скрыл за душой.
Ведь остыло давно
Всё, что ярко горело,
Ну а с ним заодно
Во мне всё потемнело.
Пусть дыхание, шёпот
И мурашки по коже —
Я не слышу твой ропот
И ничуть не встревожен.
Пусть биение сердца
Голос мой заглушает,
Пусть его совладельца
Холодком покрывает,
Пусть глаза заслезятся
Под дрожанием век —
В эту ночь растворятся
Наши чувства навек.
Субин честно держится до самой последней строчки, до последней буковки, но когда на одном дыхании заканчивает читать — то не сдерживается и с громким, отчаянным криком начинает рыдать над письмом. Над последним письмом, оставленным ему любимым человеком, который всего несколько часов назад ещё согревал его губы своими поцелуями, а теперь удаляется от него на безбожное расстояние с каждой минутой под тревожный стук колёс поезда в неизвестном Субину направлении. Каждое слово, сказанное Бомгю в видео и написанное в письме, заставляет его трястись, как от разряда в не одну сотню вольт. Каждая собственная мысль медленно убивает и хлещет по сердцу, разбившемуся на мелкие осколки подобно стакану у кровати. На них Субин натыкается через подошву ботинка, но даже не дёргается — равнодушно опускается на пол, чтобы убрать битое стекло. Провал: получается только изрезать все пальцы, и к неистовой боли в душе прибавляется адская боль от впивающихся в кожу осколков, а кровь безжалостно заливает белоснежный ковёр, с которого пятно уже никогда до конца не исчезнет. Точно так же, как и огромное пятно отчаяния, покрывшее Субина целиком. Ещё вчера ему казалось, что в мире не бывает абсолютной несправедливости и боли. Что полярных значений этих понятий попросту не существует, потому что он, откровенно говоря, не мог представить, что должно случиться, чтобы невозможно было увидеть в этом ни капли хорошего. Быть может, Субину и хотелось стать чуть менее наивным и смотреть на вещи более реально, быть может, ему и хотелось вернуть с небес на землю своего оптимиста, который порой был слишком слеп по отношению ко всему вокруг, но точно не такой ценой. И сейчас он как никогда понимает, что, пока существует этот мир, он никогда не будет справедлив и в нём всегда найдётся место самой нестерпимой боли — даже там, где, кажется, её по определению быть не может. Не можете что-то представить? Обратитесь к жизни — она никогда не откажет вам в удовольствии прочувствовать всё лично. Теперь глаза Субина открыты, а розовые очки бьются где-то рядом с окровавленным стеклом. Но разве это того стоило?