***
В тот вечер мачеха Настеньку после заката за водой послала. Идёт та, бедная, к колодцу, а сама по сторонам озирается. Как вдруг к ней из леса фигура приближается. Испугалась Настя. Думала сначала ведром ночного гостя огреть, как знакомый лик разглядела. — Марья! — воскликнула она, и к подруге в объятья кинулась. — Что ты тут делаешь? — Удивилась та, голову змеевицы покрепче перехватывая. — Ночь уже, вертай домой. — Мачеха воды приказала принести. Да что я, ты-то, ты... Ты как так умудрилась? — беспокоится Настя, платочком белым лицо Марьи вытирая. Та усмехается и говорит мол на охоте была, а сама в плечо подруге утыкается и под ласковые руки горячие щёки подставляет. — Как с тобой хорошо, — говорит Марья. Сама ручку Настенькину целует и смотрит хитро, улыбается. — Так уж и хорошо? — краснеет та. — Хорошо, ой, хорошо. Я ради тебя, — Марья трясёт змееиной головой, — змей десять таких зарублю. — Не надо, сердце моё волноваться будет пока ты по лесам за ними гоняешься. Буйна твоя головушка. Соглашается Марья, сама из-за пояса кинжал достает и Насте в руки кладёт. — Тебе, — кивает она. — говоришь, буйна моя головушка, так ежели мне её сложить пристанет, — обещай. Обещай, что себя в обиду не дашь никому. — С чего ты вдруг? Ты чего помирать собралась? Не пугай так, — говорит Настенька, кинжал пытаясь отдать. Марья сжимает длань её на рукоятке, в глаза смотрит и повторяет, — обещай.***
Вскоре слава о Марье змееборице по округе разнеслась. Из соседних деревень зеваки стекались на последнюю поленицу поглазеть. Марью даже отец на ярмарки с собой возил, чтоб та к кузнечей лавке люд привлекала. Забавила её народная слава. Раньше столько ругани вслед слышала, а теперь токмо стоило змея побороть, то сразу о её удали песни слагать вздумали. Но ярмарки и толкучки быстро закончились. В тот год зима была особо лютая. Из избы не выйти, снега по пояс. Попряталась вся живность в лесах, не сходить на охоту. Река промерзла вся, лёд толщиной в три локтя, никак и рыбы не наловить. Начало зимы, но холод и голод в деревне уже двоих забрал. Сидела Марья у печи вечером. От безделья маялась. Всё они с сёстрами в доме переделали. А она и все мечи и ножи наточила так, что волос пополам разрежут. Слышит — стук в дверь. — Да кого в такую метель принесло, — запречитала мать, но пошла открывать. В дом буквально ввалился низенький, безбородый молодец. Кудрявый, шапка набекрень, щёки красные. Сам дрожит весь, в шубу кутается, и тонким голосом выдаёт: — Я посланник князя! Здесь Марья, что змея поборола живёт? — Не здесь милок, не здесь, — затараторила мать, смекнувшая, что к чему. — Да что вы, маменька, гостя обманываете? — Выпрямилась Марья во весь рост, обошла гонца князева и представилась, — Я Марья, кузнеца дочь. И правда, что я змеевице голову отрубила, чай чтоб не повадно было скот у простых людей воровать. А теперь говори, что от меня князю твоему надобно. — голос у неё был сильным, уверенным. Он громом разносился по всему терему, заставляя сестёр притихнуть, а гонца на шаг отступить. — Змей провадился на конюшни княжеские набеги вероломные совершать. Трёх гнедых жеребцов уже увёл и одну кобылку невиданной красоты, что князю в дар из-за моря привезли. А князь наш смерть как любит лошадок своих. Говорит, что тот, кто змея голову ему принесёт, — златом осыплет. Призадумалась Марья и спрашивает: — И деревне моей провизией поможет? — Поможет. А чего не помочь! Княжеские склады полны зерна. К югу отсюда урожай в этом году славный был. Авось не обидет поленицу-то. — Поеду я с тобой, но дай мне с другом сердечным попрощаться. Скажу ей куда моя дорога ведёт и хоть сейчас в путь. Кричала на Марью мать, плакала горькими слезами. Не хотела дочь к князю пускать. Но разве ругань буйный нрав остановит? Не стала Марья её слушать, дублёнку заячьим мехом обшитую накинула на широкие плечи, и вышла из терема в белый снег. Вошла она в соседнюю избу. Видит сидит её Настенька на лавке, да зерно перебирает, а на щеке румяной синяк виднеется. Бросилась Марья ей в ноги, ткань сарафана в руках сжимает. — Зарублю я твою мачеху, ой зарублю, — сокрушается она. Настенька её по голове гладит и спокойно отвечает, без боли в голосе. — Не надо тебе руки свои в её крови марать, не стоит того. — Да как же, — Марья чуть ли не волком воет. — Она с тобой, моя душа, такое зло творит. — Сама длани настенькины в своих руках сжимает, да всё в очи голубые норовит заглянуть. — Не будет её, меня батюшка сразу замуж отдаст, а так она не позволяет, как прислугу держит. А я замуж не хочу. — Со мной остаться хочешь? — С тобой хочу, — краснеет Настенька, взгляд отводя. Марья на радостях белы настенькины ручки целует, улыбается и сладким голосом шепчет, что заберёт свою душеньку, куда угодно, хоть за тридевять земель увезёт, но им только вместе суждено жизнь делить. — Сладки твои речи, да только куда мы уйдём без роду и племени, везде мы чужие будем, без угла своего. — На руки мои погляди, красавица, — просит Марья. — В этих руках силы хватит ста мужей побороть. Что я, терем построить не смогу? Я кузнеца дочь, с детства к работе приучена, могу и молот, и рубанок, и топор в руках держать. Не попадём, бельчонок мой. Я по князеву поручению съезжу, и ворочусь к тебе. — Красивая ты, Марья. А ежели князь разглядит это и тебя в жёны позовёт? — Откажусь. — Как это? Кто добровольно от княжеской жизни откажется? Дурак, да и только. — Дура я, ой дождись эту дуру только, — целует Марья щеки румяные. Настя только краснеет, не уворачивается, но сидит напряжена, аки натянутая тетива от лука, а то ежели кто в горницу войти пожелает. Марья её руку к своей груди подносит, а под кольчугой сердце живое, — стучит, трепыхается словно пичужка в клетке. Марья встает, на прощание в самую макушку утыкается и говорит: — Оглянуться не успеешь, как ворочусь с дарами княжескими. — Не нужны мне дары, ты только живая возвращайся, — говорит Настенька. — лёгкой тебе дороги. Марья отвесила лёгкий поклон. Ещё раз поцеловала подругу свою верную, и вышла прочь. Но неспокойна была её душа, что-то не давало покоя. Распрощалась она с сёстрами, мать с отцом обняла и отправилась к князю. Долгая была дорога, извилистая. Снега столько намело, что кони все время утопали в нём и приходилось в каждой встречной деревеньке на привалы. Но добралась до княжеских палат Марья. А её сам князь встретил. Стоит весь такой лощенный, плащ соболиным мехом стеганный, сапоги до колен красные, ус рыжий на палец накручивает и осматривать поленицу с головы до ног. — И это змееборица ваша? — вопрошает он. — А по мне не видно? — язвит Марья, меч тяжёлый на поясе поглаживая. Смеётся князь звонко, заливисто. Голос у него приятный бархатный. — Молодец мой сын, что тебя всё-таки привёл. Выходит в перед посланник, шапку с себя стягивая. Мнёт пушнину в руках, очи ясные отводит, будто стыдится чего. Только тогда Марья замечает, что кудри того той же рыжиной, что у князя светятся. — Чего ты, друг мой, раньше не сказал, что княжим сыном являешься? Я б к тебе по другому относилась, — говорит Марья. — Поэтому и не сказал, — отвечает ей молодец. — Мне особого отношения не надобно. Снова заливается смехом князь. Зовёт к столам дубовым, мёда испить, щей наваристых отведать. Ведёт по широким коридорам. Да всё про сына своего, — Милана рассказывает. — Он у меня единственный. Жена моя любимая никак понести не могла. И тут боги послали нам это чудо. Небось сама Лада постаралась, не зря ей вся родня жертвы подносила. Слушает Марья, не перебивая. Забавлялась только, смотря как Милан пунцовый становится. Он её ровесник почти, но на целую голову ниже. Утонченный весь, но не тощий, наоборот. Видно, что волосы за лето успели выгореть, а кожа залиться бронзой. что руки в мозолях и ссадинах, ладони сами широкие, сильные, меч удержит точно. Может и будет от такого толк в бою. Нахмурился княжич видя, как Марья его разглядывает и спросил: — Думаешь я ещё не гожусь для подвигов? — А это бой рассудит, кто на что годен, — отрезала Марья. Налетел отовсюду люд, Марью все приветствуют, хлеба подносят, мёда в кружку подливают. Улыбаются, смеются, музыку весёлую играют, скоморохов в центр залы впустили. Только чем заливистей смех, тем мрачнее становилась дева-воительница, тем тяжче думы её. Сдвигает чёрные брови на переносице и смотрит, словно сталь разрубает. — Не вкусно хлеба испекли? — спрашивает князь. — Вкусно, — отвечает та. — Мёд в кружке не сладок? — Сладок, князь-батюшка, сладок. — Музыка не нравится? Девки дворовые приставучие слишком? — не унимается князь. — Хороша музыка, девки дворовые все красавицы скромные, — отвечает Марья, на кресле резном откидываясь. — Тогда, что моему дорогому гостю душу тяготит? — Голод в моей родной деревне. Урожая в этом году не было. Так что мне и пироги ваши, и щи поперёк горла встают. — Как змея убьёшь, — привезу в твою деревню пять телег целиком груженных зерном. И сундук золота сверху. — Так что я сижу тогда? Говори, где змея сыскать, тотчас отправлюсь. Князь улыбается слабо, в руках кубок с медом вертя. И отвечает: — А этого я, поленица, знать не знаю. Прилетает ирод раз в семицу ночью, уводит самую лучшую лошадь из конюшни и никто его не видел, а кто видел, тот мертв давно. — А с чего ты взял что это змей, княже? Нежели другая какая нечисть захаживать принялась? — А другую нечисть ты убивать не обучена? Смеется Марья, отвечает, что справится с любой нечистью. Просит только оберег Перуном заговоренный, кость большую и меховую накидку. Говорит, что всю ночь будет дежурство в конюшнях нести, но нечисть проклятую изловит. Снарядили её княжьи люди. И на ночь в конюшнях заперли. Змея дожидаться. Сидит на сене Марья. Кость мечом точит, у Перуна сил просит, а в накидку меховую кутается. Услышала она шорох сзади. Накидку на незваного гостя накинула и сама меч к его горлу поставила. — Не руби, Марья, это я. — Милан, ты что ли? Дурак? Я ж так могла тебе голову с плеч снести, — качает головой Марья, с княжьего отпрыска накидку стаскивая. — Тебе меч против злодея не поможет. — Знаю, что змей ни сталь, ни булат не берет. Обученная. Поэтому кость попросила. Её в сердце чудищу и всажу. — Нет, не понимаешь, не змей это, а колдун бессмертный. Его кость не возьмёт. Нахмурилась Марья и спрашивает, —а тебе то самому откуда это известно? Князь говорит, что все, кто видел это лихо мертвы давно. Ежели обманул меня? — Не знает батюшка ничего. Он за меня печется шибко, как зеницу ока оберегает. Рассерчает коль узнает, что я на болота сбегаю. — С нечистью что ли дружбу водишь? — Вожу, — признаётся Милан, плечами пожимая.