Моя любовь кромешна

Моя любовь проснулась — даже во сне чужая; я, её провожая, разворошил конюшню, разворошил осинник этих её красивых, этих её осенних… OQJAV — Кромешна

      У Ставрогина странное чувство, будто он снова подросток-пианист, поднимающийся на сцену тесного актового зала и ощущающий давящую неуместность собственного присутствия, будто снова жюри с придирчивым презрением смотрят на строгий костюм и уложенные волосы. Поднимаясь по подъездной лестнице, он представлял, что руки его играют что-то tempo vivo. О, он бы предпочел выступить снова и раз двадцать сряду единственному шагу через порог квартиры Кириллова, ведь тогда он был в состоянии себя пересилить, тогда он мог сделать «правильное», «хорошее», тогда, может быть, ему и не нужен был ни Кириллов, ни кто-либо иной, но теперь у Ставрогина в голове было нечто превосходящее его волю. Каждый раз, когда загоралась мысль развернуться и уехать домой, оно гневно хватало Николая Всеволодовича за грудки, тащило за собой на улицу, в такси, в подъезд, на шестой этаж и в конце концов довело до дверной ручки, которая мягко опустилась под его пальцами, как западающая клавиша инструмента.       В коридоре было чуть светло от лунного света, тянущегося через кухонное окно. Ключи впивались в крепко обвивающую их ладонь — не дай бог зазвенят и разрушат тишину, и без того обстрелянную щелчками выключателя и замка. Ставрогин снял полуботинки, поставил их на привычное место, повесил плащ на крючок, самый дальний от того, где покоилось кофейное пальто Кириллова, пахшее чёрным русским. Постояв на чуть холодящем ступни и разум кафеле, Николай Всеволодович прошел в комнату. Над неоконченными чертежами и эскизами Кириллова, над его черными карандашами с остро наточенными ножом грифелями горела настольная лампа.       Сам Кириллов спал, подложив левую руку под подушку. Над побагровевшей правой щекой припухло веко. Это он, сбитый ударом Николая Всеволодовича, приложился о монументальность кухонной столешницы. Ставрогин сел напротив кровати, на пол, внимательно осматривая Алексея в попытке зацепиться за что-то способное всколыхнуть его собственное нутро, но не было ничего: ни жалости, ни стыда, ни желания прикоснуться к серой майке в крупный рубчик, даже затерявшаяся в полумраке легкая смугловатость плеч не воспаляла — к таким мелочам Ставрогин потерял чувствительность, и признавался этот факт тяжело и неизбежно, словно результат анализа на летальное заболевание.       Кириллов очнулся то ли от пристального взгляда, то ли от того, что четырьмя часами ранее зарекся дышать одним воздухом со Ставрогиным.       — Не звал, — разлепил он пересохшие губы, убедившись, что гость ему не мерещится. — Дай воды или проваливай.       — Тебе надо в травму.       — Тебе — к мозгоправу.       Ставрогин осклабился и рассмеялся бы, не осади его дотошный взгляд матовых зрачков. Если у Николая Всеволодовича в глазах иногда горели любопытство, злость или издевка, если он иногда смеялся — пусть даже всегда по-своему горестно, — то Кириллов давно смотрел сквозь не пропускающую свет пелену, наброшенную Ставрогиным.       Боже, а как он поначалу был прост, как бесхитростно хорош! Пока горели глаза Кириллова, ничего не было ярче этого блеска, ничего гениальнее его кофейного пальто, папки для чертежей из темно-коричневого кожзама и приторно-горького запаха парфюма.       — Ты здорово рассердился, — процедил Николай Всеволодович, пряча за зубами тревожное содрогание голосовых связок.       — Ничуть, — Кириллов морщился, поднимая с подушки отяжелевшую голову, и сел наконец на край кровати. — Хотя ты хотел бы, но не будет сдачи, и прощения не будет, ничего не будет. Мне не нужно, — он говорил медленно, сжимая виски руками. У Кириллова больше не было для Ставрогина ни раскаленного ножа, ни ледяного дула вызволенного из сейфа пистолета, Кириллов стал страшно стабилен и пуст, и рядом с ним Ставрогину обеспечены мучительно-нормальные тридцать шесть и шесть градусов Цельсия. Потому что нельзя любить того, кто, надев совершенный по посадке костюм и белоснежную рубашку, уезжает пить, пока ты каменеющими пальцами держишь лед у ссадины.        Да и где он пил? Там ли, где коктейли в своих названиях носят аллюзии на русскую классику, или в месте более приземленном, вроде того, где он впервые выманил Кириллова из компании его одногруппников? Присмотрел ли он новый материал для живописи и зодчества? Впрочем, Алексею уже нет никакого дела.       — Это мы посмотрим, — шепнул Николай Всеволодович. Ему хватило полминуты на решение пойти ва-банк: терять было нечего, их отношения изначально были большой септимой, построенной вниз от до бемоль. Он, видимо, по природе своей просто не умел по-другому.       — Пожалуйста.       Алексей сделал несколько глотков из давно остывшей тяжелой кружки и вернул ее на прикроватную тумбу. Естественно, непринужденно — так же, как бросил свое провоцирующее «пожалуйста». Он смотрел и двигался так, словно уже остался один. Ставрогин рывком опрокинул и его, и кружку. У Кириллова на губах был терпкий вкус крепкого зелёного чая, в нос Ставрогину бил запах мази от ушибов, а в ребра упирались ладони сопротивлявшегося Алексея.       — Какая же ты сука, — прошипел Кириллов, сумев прервать насильный поцелуй. Николай Всеволодович зло и тихо рассмеялся. Плечи Кириллова, которые до сих пор с силой вжимал в матрас, он отпустил, но с целью зафиксировать голову Алексея. Тот перехватил его запястья железно, решительно, не оставляя шанса выкрутиться.       Ставрогин чуть отстранился, желчный смех раздался громче.       — Дай сдачи! Ударь, Киря!       — Нет, — Кириллов сделал паузу; мелькнула надежда увидеть, как губы его приоткрываются в насмешливо-азартной улыбке, но продолжил он так же, серьезно и почти спокойно: — неси свое чертово бремя сам.       Нечто, притащившее Ставрогина на шестой этаж, больно сдавило горло над ключицами: минувшим вечером он выжал из Кириллова последнюю каплю. Алексей оттолкнул своего уже бывшего на другую сторону кровати, поднялся и вышел. Николай Всеволодович остался лежать неподвижно. Он сделал глубокий вдох и сглотнул. Где-то за пределами его мироощущения хлопнула и закрылась на щеколду дверь ванной комнаты.