Мой крест На груди высечен проклятым именем. Мой ад На тебе вымещу, ты будешь зрителем. polnalyubvi — дикий райский сад
I
В животе назрело сочащимся, гнилым плодом осознание обмана и собственной глупости. Запах сладких духов душил. Он попытался вывернуться, но боль ударила сперва в челюсть, а после куда-то в бок. Кольнуло, как кинжалом, он закашлялся и дернулся, прочь, прочь от боли, прочь от лжи, от порвавшейся надежды… Затрещала ткань, дождем посыпались пуговицы, сверкнула сталь. Полоснуло прямиком по затвердевшей от холода бусине. Крик утонул в чужой ладони, там же оказались рыдания и нечеловеческие, непостижимые в своей животной сути ревы… В дверь отцовской спальни Митя тарабанил так, что разбудил весь дом. Минута у отца ушла на то, чтобы одеться, и мгновение, чтобы схватить Митю за плечо и встряхнуть, прижать на мгновение к своей груди и грузно, весомо сказать, что он рядом.*
В глазах помутнело. Митя неловко упал на зад, ощутил прикосновение к колену и вовсе дернулся прочь, хотя тут же замер. Он властен над своим телом, он — это он. Митя протер лицо ладонями. Лежащий на мерзлой земле юноша выглядел так, словно сошел со страниц какого-то романа про рыцарей и принцесс. Золотые волосы, розовые, приоткрытые губы, точеное лицо. Руки были сцеплены на груди. Двубортное суконное пальто раскинуло свои полы, так напоминающие встрепанные крылья. Темно-серая тужурка со стоячим, глухим воротником была небрежно распахнута. Металлические, белые пуговицы, по шести с каждой стороны, грустно поблескивали в свете луны, заливающей проулок. Митя аккуратно расцепил пальцы убитого и дрожащими руками принялся расстегивать пуговицы белоснежной сорочки. Те вылезали из петличек туго и неохотно. Стояла тишина — отец ожидал вердикта, а вот Мите хотелось бы, чтобы на него так не таращились. Он покраснел. Стыдно вдруг стало перед этим юношей, и неясно даже, за что именно. За то, что с ним такое произошло? Что он — семинарист? Что Митя испугался и не досмотрел, не дочувствовал и толику того, что ощущал юноша? Да, Митя побоялся, но зато сложил два и два, догадался. Он распахнул сорочку. Отец над его головой сдавленно втянул воздух ноздрями. Не соски, а иссеченное тонкими порезами месиво с сочащимся наружу мясом. Митя мельком взглянул ниже — брюки были из той же материи, что и тужурка. Стандартная форма, весь комплект, даже фуражка с бархатным околышем лежала неподалеку, да и ворот пальто был черным, барашковым. — Мить? — Деньги в семье водятся, — подумал вслух Митя. Раз уж отец просит не молчать, то ладно, Митя не будет. — Это сделал мужчина. Сперва он над ним издевался, после… обесчестил и убил. Митя встал. Отец, не отрывая внимательного взгляда от трупа, медленно кивнул и сел на корточки, чтобы, раз уж никто не торопит, изучить тело немного детальнее. Митя покинул проулок. На фоне бледной луны стоял, по-мальчишески сложив за спиной руки, юноша, словно сошедший с картины. Он смотрел на Митю, чуть склонив голову к плечу. Волосы, мягкие и точно нарочно завитые, обрамляли его лицо, волоокое и грустное. Митя залюбовался невольно. Юноша был его ровесником, может чуть старше. Зрачки исчезли, и глаза затопила белесая пустота. Потекла по щекам черная кровь, закапала с подбородка на ботинки, прочертила полосы по шее. — Найдем, не пережи… Не беспокойся. Фигура юноши будто подернулась туманом, как стекло паром, и чья-то заботливая рука провела по нему тряпкой. Кровавые подтеки исчезли, являя грустное, злое, готовое вот-вот заплакать лицо. — Злишься, что не успели. — Митя дождался утвердительного, рваного кивка. — Я и сам злюсь. «Да ты же живой, тебе всяко полегче», — читалось в безнадежном выражении лица призрака. — Поможешь найти того, кто это сделал? Последнее твое сотрудничество. Юноша юмореску не оценил, мотнул головой и развел руками, как-то странно пошевелив пальцами. — Мить… Митя напоследок кивнул убитому и обесчещенному семинаристу. — Пойду, доложу ректору… — Отец, проходя мимо, к воротам, взглянул туда, где стоял призрак, и Мите на короткий миг показалось, что они обменялись взглядами. Отец поежился. — Отвратительная дрянь в городе творится… Митя… — Уже иду, — лениво отозвался он, предвкушая, как приятно будет видеть на лице городового стыд и страх. Внезапная мысль заставила Митю упереться в заснеженную улочку сапогами. — Отец, а давайте пари заключим? — Какое еще? — Поймаю убийцу быстрее вас — и получу разрешение гулять с Шабельскими. Призрак закатил глаза, наблюдая за их рукопожатием. Митя, отвернувшись от отца, показал призраку язык. Ночь и без того оказалась испорчена — Митя уже знал, что в доме горит свет, кузены мечутся по гостиной, Ниночка пытается выпытать у всех и каждого, что стряслось, тетушка плаксиво старается заснуть, но в состоянии идти против общего волнения, а Ингвар не может прибиться ни к одному из лагерей.II
Предвзятое отношение возникает из слухов, и если слухи едины для всех людей, то предвзятость эта становится густой, как кисель. Портрет соткался из слухов сам собой: запавшие глаза, обрюзгшее от алкоголя тело и лицо, тупость и небрежность в одежде, болтающийся, пустой рукав. И так как мужчина этот — неудавшийся самоубийца, то и взгляд у него мрачный и блестящий, как у загнанного в угол зверя. Ожидание этого нового лица, которое обязано было занять место на одной ступени рядом с Урусовым, теплилось лишь в самом департаменте. Тут и там звучали шепотки и сверкали перемигивания. «Будто рождения ребенка ждут», — подумалось как-то Мите, а ведь так оно и было. Ожидали нового полицейского сыскного агента, и относиться к нему нужно будет соответствующе — как к ребенку. Не выгонишь, не откажешься, к характеру примиряться будешь. «А как калека будет работать сыщиком?» — вопросил однажды Митя, как бы размышляя вслух, и отца этот вопрос не то смутил, не то слегка разозлил. «В документах было сказано, что у него заместо потерянной руки — механический протез». «У простого сыщика? Механический протез?» — Голос Ингвара можно было выжимать — так много было в нем желчи и насмешки, старательно скрытых за вежливостью. Митя невольно даже проникся к нему определенным уважением. «Ну… Сыщик он не простой, а сюда переведен за особые заслуги… и я считаю, что протез — это вполне естественно. Все же, он лишился руки на службе, и получил прибавку к жалованью». Таким образом к мысленному портрету нового лица, которого воображение без устали рисовало вот уже добрую неделю, добавились еще и седина на висках и щетина на щеках. И протез — стальное месиво, а заместо кисти — крюк.*
И этот портрет порвался и сгорел, стоило Мите увидеть новоприбывшего. Ветер то и дело распахивал клетчатый шерстяной плащ, обнажая строгую темно-синюю форму, красиво сидящую на стройной, вытянутой фигуре. Жесты, походка были ловкими и выверенными — сразу было ясно, что это не только петербуржец, но еще и ладный боец, умеющий драться. Ручку чемодана сжимала крепкая рука; пальцы слегка нервозно копошились. Мужчина был выше отца почти на голову, но не пригибался при разговоре, из чего Митей был сделан вывод: мужчина этот имеет гордость. Но и парадоксальное уязвление ужалило грудь — как это сыщик не благоговеет перед самим князем Меркуловым?.. Отец вместе с новоприбывшим подошли ближе, и Митя, наконец, увидел лицо нового сыщика. Оно источало какое-то мягкое, теплое чувство, и то ли дело было в мягких кудряшках, выбивающихся из-под фуражки, то ли в улыбке тонких губ, но лицо, породистое и грубое, казалось довольно привлекательным, пускай и выглядело немного болезненно. Мужчина повернул голову — в стороне раздался надтрестнутый, веселый свист какого-то пьяницы, — и Митя узрел его профиль: лоб, скрытый вихрастыми кудряшками, кудрявые бачки, спускающиеся к линии челюсти и чуть не доходящие до нее, прямой нос с небольшой, благородной горбинкой, распахнутые глаза, под которыми тяжелели морщины. Митя поежился в экипаже, устраиваясь поудобнее. Ни один из слухов не нашел подтверждение. Осталось увидеть один только протез… Сквозь небрежную вуаль дремы скромно приближался дуэт из двух голосов, ведущих оживленную беседу. Вуаль изрешетило кружево: Митя приоткрыл ресницы, взглянул в окно. В этот же самый момент дунул ветер, будто копил воздух в своих безразмерных легких, и клетчатый плащ новоприбывшего взметнулся ввысь, как крылья причудливой птицы. Картуз слетел с его головы, кубарем покатился по воздушным барханам и… застыл, пойманный стремительным блеском стали, подернувшимся облачками пара. Раздалась крепкая ругань возницы, тут же утонувшая в извинениях. Сам Митя, сердце которого забилось чаще, да еще и где-то в горле, захлопнул ресницы и чуть приоткрыл губы, чтобы уж точно притвориться спящим. Раскрылась дверь. Заворчала возня. Дверь захлопнулась. Стукнуло, звякнуло, едва слышно лязгнуло, туго выдохнуло. — Князь Меркулов… — Попрошу вас: Аркадий Валерьянович, — улыбнулся отец. Митя чуть не взвыл, но сделал вид, что просто завозился во сне, и страдальчески уперся лбом в холодное оконце. — Учту, Аркадий Валерьянович… — Хрипловатый, теплый, дружелюбный голос зазвучал чуть неуверенно: — Наш попутчик… — Мой сын, Дмитрий. Пусть и дальше спит. Не по этикету, быть может, но он утомился с вечера. — Он и есть Истинный Князь? — Митя чуть бровью не дернул: мужчина звучал восхищенно. — А как его дар помогает расследованиям? Я много слышал об этом, но из первых лиц оно как-то, знаете, поживее… — Да много чем помогает. Предотвращать, находить, заглядывая в воспоминания убитого… — Удивительно… Понадобились все усилия, чтобы не зарумяниться. — И как обычно идут дела с поимкой этих убийц? — Так же, как и всегда, но чуть быстрее. Помолчали чутка. Тряслась кибитка, стучался лоб об оконце. — Вы, Андрей Иванович, сами изъявили желание покинуть Петербург? — Сильная рука перевалила Митю прочь от окна, и он безвольной куклой упал в другую сторону, щекою прямиком на надежное плечо отца. Митя шумно выдохнул, и ему вторил иной выдох, неживой; приоткрыв ресницы, он увидел, что из рукава мужчины дыхнуло серебристое облачко пара, растворяясь в механической ладони. — Обычно все как подстреленные бегут прочь отсюда. — Да, сам. Вернее, не совсем так. — Живые пальцы переплелись с механическими, филигранно повторяющими человеческие. Пястные кости напоминали сломанный каркас веера. — Поначалу я задумывал остаться в академии, но… Обстоятельства сложились таким образом, что я решился отправиться сюда. «Обстоятельства, решился… — Митя закрыл глаза. — Темная вы лошадка, Андрей». — У вас хороший, я бы даже сказал — восхищающий послужной список. — Полагаю, я создал заведомо хорошее впечатление. Отец приобнял Митю. — Найдете этого убийцу — уступлю вам свое место в департаменте. Андрей Иванович тихо рассмеялся. Дальнейший разговор звучал легко и непринужденно, как и должно быть у мужчин, которые обсудили все важные моменты, и теперь стараются выцепить друг у друга как можно больше деталей. Митя задремал.III
На лестнице пахло пылью и затхлостью. Каждая ступень отдаляла Андрея от света, льющегося с окон на первом этаже, и потому смущенная голова у него кружилась. Вскоре к ощущению головокружения из-за нелогичного света — выше ведь должно быть ярче и чище — прибавилась еще и тошнота. Залепила плотной тканью рот и нос, так, что лицо взмокло. Вонь духов словно растворяла сама тьма. «Желтые духи, — подумалось Андрею. Он неспешно переставлял ноги, и мысли совпадали с его походкою. — Тяжелый запах, бархатистый… Имбирем отдает… Такими духами на бумагу брызнешь — и останутся тяжелые, пахучие кляксы…» На лестничном пролете тьма густела чернилами и особенно сильно пахла этими же духами, тяжелыми и желтыми. Золото, заливающееся в нос и мешающее вдохнуть. «Гадко как воняет…» Понадобилось сжечь две спички и обжечь о них пальцы, дабы найти свой номер и оглядеть пролет. Не то зеленые, не то желтые бумажные обои с цветочным узором, подернутым плесенью ближе к потолку, да столик, поразительно не вписывающийся сюда. Андрей, потирая обоженные пальцы — была за ним привычка пользоваться по большей части живой рукой, даже если пользование идет в ущерб ему, — фыркнул невольно. Он прямо как этот столик. Все в нем — темное и вонючее до тошноты, а рука, чудо инженерии, — отличается и выбивается пошло и кричаще. Запах исходил, кажется, из соседствующей комнаты. «Духи разлили», — кивнул сам себе Андрей и отворил. Неожиданно яркий свет ударил по свыкшимся с тьмой глазам. Дверь щелкнула за спиной, отрезая его от клубящийся тьмы и отчаянной вони. Первым делом Андрей осмотрелся. Узкая кровать, накрытая пледом, стояла у правой стены, а слева располагался широкий диван. Одна сторона его была особенно вдавлена вглубь, отмечая, что прошлый житель был любителем сидеть ближе к окну. На столе красовалась керосиновая лампа с на удивление чистой колбой. Андрей открыл шкап. На дверце было зеркало. Тоже чистое. В нем отразился бледный, призрачный свет, льющийся в окна, и сам Андрей — черный, уставший силуэт. Уставший… Андрей потер глаза, сел на кровать и сцепил пальцы. Какое-то время он изучал блики на механической руке. Поправил трубку, как его учили «те французы». Неизменно он зарекся называть этих людей, этих инженеров с повадками людей будущего, Эпохи Стали, давших ему вторую жизнь, только так. Брат говорил, что они идут против Воли Божией. «Ты доводишь до крайности каждый раз! Каждый раз! Мы волнуемся за тебя, тревожимся, а ты — вон, пожалуйста. Сперва… — и никогда брат не произносил вслух — только лишь однажды сделал это. — После вот, под поезд бросаешься. Под поезд! Что мы не так делаем?!» Механический мизинец замолотил воздух. Андрей сжал палец, рванул костяшку. Где-то в плече дернулась вставленная в сами вены трубка. Андрей поджал губы. Стук в дверь заставил его дернуться. — Открыто. Белый свет, льющийся в окно, занавешенное белыми занавесками, заиграл на коже вошедшей в скромную квартирку девушке. Светлые волосы были забраны в косу, выпавшие пряди обрамляли лицо с приподнятыми бровями и маленьким ртом. Она поправила на своих девичьих, совсем еще молодых плечах шаль. — Вы, Андрей Иваныч, не желаете ли чаю? — Она не смотрела ему в глаза, чтобы не смущаться, и избегала взгляда на его руку, чтобы не смущать. Совсем молодая, лет пятнадцать. — Ужина? — Не отказался бы от чая. Как зовут вас? — Настастья?.. — с особой вопросительной интонацией, какая бывает обычно у таких вот скромных с виду, но бойких внутри девушек, ответила она. — Настасья, а кто тут в соседней комнате живет? — М-м… Юрий Василич Березников? Духи выветрятся скоро. Обычно так сильно пахнет перед тем, как он собирается на прогулку ночную. Говорит, тошнит от уличной вони, вот и брызгается. — Странный какой… — Петербургский. Очень приветливый и улыбчивый человек, — извиняющимся тоном сказала Настасья, улыбнулась и хватила шаль на груди. — Сейчас подам чаю… В ожидании чая Андрей снял плащ и тужурку, оставшись в одной сорочке. Чемодан раззявил свою пасть, вывалив брюки в качестве пародии на длинный, изогнутый язык. Андрей покопался немного в вещах, даже опустился с корточек на колени, и нашел все-таки письмо от племянника. Губы сами собой, неконтролируемо, растянулись в тонкой, умиленной улыбке. Взгляд, уже выучивший содержимое каждой строки наизусть, сам выцепил те самые теплые, мягкие, пушистые слова: «Я предан вам, дядя», «Дядюшка, вы бы знали, какие тут чудесные, живые люди!..», «Все душевные силы свои вкладываю в надежду на ваше здоровье, дядюшка». Звонкий голос, в котором звучала искренняя улыбка, пестрел среди скачущих строк, написанных идеальным каллиграфическим почерком. Сердце начинало биться чаще и где-то глубже в легких при одном только воспоминании об этом мальчике. Андрей самому себе дал обещание завтра с утра навестить Ромашу в семинарии и расспросить обо всем, абсолютно всем. Сказать, что его отец все так же неспокоен, что Ромаша сам, сам пишет себе дальнейшую судьбу, что он, Андрей, теперь будет с ним рядом, и все будет хорошо. Столько хотелось рассказать любимому племяннику!.. Андрей рассеянно кивнул Настастье и обжег язык чаем, и даже улыбнулся этому несчастью. Как же Ромаша, верно, повзрослел за этот год. Андрей помнил, как навещал его тот же год назад, летом, в Петербурге. Помнил, как расцвело редко улыбающееся лицо мальчишки, как улыбка чудным образом затмила залегшие под глазами круги. Ромаша был открытым, вдумчивым, с вечно опущенными ресницами и почти постоянно напуганным дыханием. С ранних лет из-за отца он научился чувствовать других людей и угождать им, и порою Андрей скорбел по убитому молитвами и строгими криками отца детству мальчика, а порою это казалось ему даже лучшим способом повзрослеть. Ромаша поддерживал и бескорыстно любил, неизменно плакал, провожая Андрея, понимая, что с Андреем уйдет и циничное великолепие большого, развивающегося мира. Ромаша истолковывал Божье Слово по-своему, иначе от толкования отца — какого-то извращенного и… больно яркого. Потому от своего родного брата Андрей не получил ничего, кроме презрения. Едва ли не с кулаками Иван упрашивал-заставлял Андрея уйти в монастырь. Сам Андрей, по натуре тихий и расслабленный, тогда был на грани; слезы у него схлестнулись с гневом. Обида, разочарование, жалость к самому себе и ненависть к брату — все это сошлось в узкой точке, вкруг которой все потемнело и затерялось, ровно как и воспоминания. Кто знает, что в тот момент в его глазах увидел Иван, но кричать прекратил, только тихо, отрывисто попросил хотя бы «не позориться» и не подавать никакого заявления. Ромаша выслушал. Андрей по сей день втихую корит себя за тот вечер, в которой не выдержал и, плача, излил все свои мысли одиннадцатилетней, невинной душе. По-другому нельзя было. Андрей бы не справился. Андрей, скривившись, проглотил чайный осадок, связавший ему рот. Утром же навестит. Прямиком с постели — в семинарию. Может, Андрей заберет его из общежития сюда, на квартиру. Нет — так ладно, будет навещать при любой возможности. С этими мыслями, наполненными трогательными воспоминаниями, Андрей разделся и лег в холодную постель, завернувшись в одеяло и выпростав из-под него свою механическую руку.IV
— Нет, Ингвар, нет и еще раз нет. Nein, wenn Sie das Russische nicht verstanden haben. — Не ерничайте, все настроение перед лекцией отобьете. Митя закатил глаза, успев заметить, что Ингвар зеркально отразил этот его мученический жест. В груди, поднимаясь к горлу, родилось что-то забавное и светлое, напоминающее светленькие кудряшки пухленьких Купидонов. — Митя, ну правда. Я впервые прошу вас о крохотном одолжении. — И глазки щенячьи такие, ну загляденье. — Я был бы не против помочь вам с платьем или с вашими волосами, которые по своей природе не умеют лежать по пробору. Я был бы рад помочь вам с самими ухаживаниями, Ингвар! Вы одумались, и я счастлив… И даже не солгал. Видеть наконец-то цветущую Ариадну было так приятно, словно она была Мите сестрой родной. А стесняющийся ее Ингвар? Ох, какая трогательная пара! Странная до скрипа зубов, но все-таки интересная. Эти двое стоили друг друга. Оба не умеют оказывать знаки внимания и в упор не видят очевидных вещей, румянца на щеках друг у друга, мыслей, которые текут одинаково и про одно и то же. Митя не знал, как возможно такое непонимание отчаянно влюбленных друг в друга одинаковых людей, но в жизни еще много сюрпризов скрывается. Пора бы и привыкнуть. — Я счастлив, но с приглашением я вам не помощник. — Ну Митя… К сожалению, Митя лишился удовольствия лицезреть отчаянно просящее выражение лица Ингвара и выслушивать его делано плаксивый тон. Они оба резко повернули головы в сторону и, ведомые общей привычкой, остановились. Митя жаждал понаблюдать за зрелищем, а вот Ингвар, кажется, еще и повозмущаться. — Ах ты шмаль!.. — взревел мужик, красный от злости. Перед ним на корточках сидел юноша в пальто и фуражке. Митя присмотрелся и увидел разбросанные по площади учебники, уже порядком измоченные в снегу. — Зенки разуй свои! Прут и прут!.. — Право, ведь это вы в меня врезались, — спокойно и звонко ответил юноша, не прекращая собирать учебники и запихивать их в распахнутую пасть сумки. Мужик задохнулся возмущением и сделал резкое, нелепое движение ногой. Юноша отпустил придавленный чужим ботинком учебник и легко поднялся с корточек. Он оказался выше мужика на целую голову, но было видно, как ему это приятно. — Прошу, давайте не будем доводить до крайности и мирно разойдемся. Мужик вместо ответа по-бычьи втянул воздух красными ноздрями, размахнулся… Юноша ловко присел, уходя из-под медленного удара, схватился за учебник и… с силой дернул, вырывая книжку из-под ботинка. Мужик оскользнулся и с грациозностью падающего дерева грохнулся на площадь, гулко ударившись о нее, точно мешок с морковью. — Уй-юй-юююй!.. — законючил он, без стеснения потирая ушиб. — Ух, курва!.. Юноша отряхнул учебник и засунул его в сумку, поправил фуражку, чуть сбившуюся от маневра. — Вам помочь подняться? — невинно поинтересовался он. Мужик взревел. — У вас ничего не болит? — ласково спросил юноша. Он смотрел прямо в глаза мужику, и тот как-то странно замер. Так замирает мышь, завидившая кота. — Вы, должно быть, ушиблись… Я прошу прощения. — Уууйди! — истерично заорал мужик и, вопреки своему возгласу, сам поднялся и сам засеменил прочь. Юноша, гордо развернувшись, вздернул подбородок, тут же наткнувшись на наблюдавших за картиной Митю и Ингвара. С минуту три пары глаз изучали друг друга так основательно, как обычно старые знакомые выискивают изменения в своих друзьях. — Ловко, — оценил Митя. Из-под раскрытого пальто парня проглядывала темно-серая тужурка и такие же брюки. — Семинаристы все охочи до наказывания злых людей? В глазах семинариста заискрились веселые огоньки. Ингвар пихнул Митю в бок, и это еще сильнее развеселило юношу. — Мить, нельзя так!.. — Ну почему же нельзя? Все дозволено, на что Бог глядит. А вы гляньте, — семинарист возвел глаза к небу, — пасмурно с утра, ему с небес ничегошеньки не видно. И он прыснул от смеха и протянул раскрытую, приветливую ладонь. Пальцы на ней были… нет, не музыкальные. Музыкальные созданы для игры на гитаре, пианино или скрипке, они гибкие и чуткие. Эти пальцы были, скорее, цыганскими. Как у фокусников, карточных шулеров и укротителей диких зверей. — Виталий Алачеев. — Ингвар Штольц. — Дмитрий Меркулов. Приятно познакомиться. В глазах Виталия разожглись угли. Он коснулся пальцами своих губ. — А вы кажетесь интересными людьми. Кажется, я даже слышал о вас, Дмитрий. — Я Истинный Князь. — Завидев, что его слова не возымели должного эффекта — треклятые революционеры! — Митя с горечью и нежеланием добавил: — Мой отец — начальник губернского отдела полиции. Лицо Виталия как остановилось, замерло, замкнулось. — Чудесно. Слышали об убийстве Петра Зощенко? Митя подавил в себе раздраженное отчаяние. Встреча с другом убитого в самом начале дня, ну что за наказание?.. — Сперва преступник обесчестил его, после убил. Слова треснули Виталия точно в лоб — он покраснел и нахмурился. На ресницах заблестели то ли шокированные, то ли злые слезы. — А точно не наоборот? — набычился он, сжимая лямку сумки, и с учетом его роста жест казался хрупким и до ужаса нервозным. — Кто этих ублюдков разберет… — Бог судья, — пожал Митя плечами и с удовольствием отметил, что юноша с силой сжал зубы. — Таким судья должен быть только народ и родичи убитого. — Мы, вроде как, живем не в деревне на отшибе. Судьей будет полиция. — Я вас умоляю!.. — закатил глаза Виталий, и жест вышел выразительно, Виталий аж побледнел. Мученики на иконах так же выглядели. Митя не удержался от тяжелого вздоха — аж снежинки защекотали ноздри. — В деревне бы виновный откупился ведром водки и десятью рублями, — встрял хмурый, серьезный Ингвар. Сотню раз Митя видел в участке испуганных, ревущих женщин, и все, как одна, боялись только медицинского осмотра. Городские относились к подобному с решимостью, а простые клеветчицы боялись как огня. Деревенские даже не обращались в полицию — как и сказал Ингвар, вот только семинарист забывает о том, что тут-то случай совершенно другой. Митя не мог бы с уверенностью заявить, что после изнасилования юноша обратился бы в полицию, а тут еще и… — Не забываем про убийство. — И что ж ему? Каторга в десять лет? Всего-то? — Про личное давайте речь не заводить. Я понимаю, что он был вам другом, но… — Тут… еще и другое. В семинарии все не так, как вам кажется. — Виталий весомо обжег их взглядом. — Кто-то сохраняет веру от родителей, и такие быстро учатся курить, пить и проигрывать деньги от родителей в картах. Кто-то верит душою, поэтому исправно учатся и не портятся, как бы не давили. Пета таким и был. Я представить не могу, как… как он ненавидел себя в тот момент. — Почему?.. Митя очень пожалел о том, что оставил трость дома. Так бы отдавил Ингвару пальцы на ногах. Или в нос бы ручкой треснул — чтобы не повадно было совать его, куда не просят. Виталий прекратил сжимать лямку и засунул руки в крупные карманы пальто. — Пета ходил на все службы, молился три раза в день и каждый раз перед едой. Он был… Чистым. Мы насторожились, когда ночью зашел инспектор и сказал, что к Пету пришел дядя с визитом — а дядя у Пета и правда был. Пета не вернулся — инспектор, бухой черт, махнул рукой: «Да забрали на квартиру». А потом вот, из полиции пришли. Мертв, — голос дрогнул. Митя вдруг понял, что Виталий прятал в карманах дрожащие руки. Глаза, мутные от слез, заглянули куда-то в черепную коробку, остро и болезненно. — А перед этим обесчещен. Его склонили к мерзейшему из грехов. — Смерть должна была окупить это все. Виталий сделал неуловимый шаг… Митя с трудом заставил себя двинуться и прикрыть собой Ингвара. А так хотелось посмотреть, как Виталий разбивает ему нос!.. — Не окупит, Ингвар. — Да как же… — Заткнитесь, Ингвар, и так человека из себя вывели, — проворчал Митя. — Все в порядке. «Ну, как же. Бедный весь, кулаки сжимаешь. Мысленно небось вырываешь наглому реалисту язык. С корнем». Митя скривился — собственный язык показался ему слишком большим. Семинарист отрывисто мотнул головой и выдавил из себя улыбку. — Знаете… — Вить! — веселым колокольным перезвоном этот крик вонзился в напряжение, занавешенное идущим снегом. — Виталька! Хожу, ищу, а он… — Сбивает с ног простых граждан. Виталий бросил Мите быстрый, искристый взгляд, и повернулся к своему другу. Тот мчался на всех парах, аж фуражка подскакивала на светло-русых, пушистых волосах. — Ингвар, Дмитрий, позвольте представить, это Кирилл. — Ингвар, Дмитрий, очень приятно, — и Кирилл отвесил шутовской поклон, наклонив голову так низко, что фуражка слетела прочь. Он ловко поймал ее и, выпрямляясь, одарил Митю сладкой улыбкой. А потом его губы раскрылись в широкой улыбке, и Митя чуть не охнул: зуба сверху, слева, не было. Зияющая дыра выглядела такой большой, что аж сердце у Мити забилось чаще: он не ожидал увидеть столь явный и грубый изъян у такого с виду приятного человека. Кирилл, заприметив его взгляд, рассмеялся. — О бутылку отхерачил, — поделился Кирилл. Виталий взглянул на него выразительным, смешливо-осуждающим взглядом. — Не сквернословь! — Я еще не начинал даже. Ох, да и тебе ли браниться? Когда в церкви последний раз-то был? — Кирилл повернулся к Мите и Ингвару: — О чем вы беседу вели? Я помешал? Если так, то глубоко прошу прощения, я бы вмешался более ярко… — Ой, все, чшшш, раскудахтался. Я как раз хотел пригласить наших новых знакомых нанести нам ночной визит. Обсудить, так скзать, происшествия. Кирилл прекратил улыбаться, будто за этими словами крылось гораздо большее значение, нежели могло показаться на первый взгляд. Внимательные, голубые глаза цепко оглядели сперва Митю, после Ингвара. Тут его взгляд застыл. Вновь исследовал фигуру немца… — Этот — сын начальника полиции… — Да понятно, — отмахнулся Кирилл, даже не понизив голос, из-за чего Виталий страдальчески поморщился и отшатнулся, будто его оглушило. — А этот — реалист, ему ж нельзя. Наши-то реалисты жертвуют учебой. Митя повернулся к Ингвару, собравшемуся что-то возразить. Взял за рукав и оттянул немного в сторону. Друзья убитого, столь близкие, многое могут рассказать. О связях, о духáх — Митя не понимал, почему именно они так прицепились к его мыслям, — о, может быть, каких-то странных вещах, происходивших той ночью. Да и Митя сам был не прочь прогуляться и развеяться — благо, что ночь с субботы на воскресенье, и днем можно будет как следует отдохнуть. Самого ночного променада Митя не боялся — право, ему ли бояться каких-то странных мужчин? А Ингвар… Без него Мите как-то безвкусно. — Ингвар… Если пойдете со мной — помогу устроить вам с Ариадной свидание. Серые глаза наполнились слезами обиды и отчаяния. Он злостно нахмурился. — Ну хорошо, не хотите — и ладно, мне же лучше. Не будете… — Во сколько приходить к вам? — резко повернул голову Ингвар — отрывисто, чтобы уж точно не передумать. Улыбка у Кирилла была точь-в-точь как у сытого кота. — К одиннадцати часам. Виталий с видом обаятельной барышни — на которую он был похож так же, как отец Мити на балерину, — обнял локоть Кирилла. Для этого ему пришлось чуть пригнуться. — Сейчас объясню, где и как пролезать. Умеете лазать по стенам?..*
Митя стоял и отстраненным взглядом рассматривал здание семинарии да оглядывал улочки, останавливаясь на проходящих по своим делам людях. Всем видом Митя старался показать беззаботность, парадоксально повелевающую поторапливаться, но, видно, выходило у него плохо. Воссоединение дяди с племянником длилось, по мнению Мити, излишне долго, если учесть, что на простой обмен приветствиями и последними новостями должно уходить не более пяти минут. Барашковый, черный воротник расстегнутого пальто уже побелел от налипшего снега, а парень все бормотал и бормотал. Его живое лицо вечно менялось — то брови заломятся, то улыбка растянет розовые губы, то румяные от холода щеки побледнеют. Но по большей части Митя рассматривал, конечно, его темные кудри, так чутко обрамляющие свежее лицо. Кудри… Митя вздохнул и завистливо отвернулся. Кому-то достается элегантный, вьющийся хаос, а кому-то… Отец как нарочно отдал все то, что нельзя было как следует поднести в светском обществе. Не кудри, а кудряшки, как у барашка. Митя покраснел и рванул рукав плащ-пальто, ссыпав с себя снежные блестки. — Ром, никуда — слышишь? — никуда не выходи, тем более вечером. — Да объясните вы мне, в чем дело, или так и будете загадками говорить? — Парень сжал бледными пальцами локти Лебедева. — Дядюшка, я не пойду никуда, я вам обещаю, нам, в общем-то, и нельзя даже, но нечего опекать меня, как ребенка. — Семинариста вашего ночью нашли убитым. — Пету, да? — мрачновато переспросил Роман. — Зощенко Петра, верно. — И Лебедев вдруг перешел на французский: — Я не хочу, чтобы с тобой произошло то же, что и со мной. Зощенко убили — и видит Бог, это лучший исход для него. Позор несмываем, он бы и без того самоубился, а так хоть без греха обошлось. Митя не успел изумиться, как тут же поразился с новой степенью. Парень, образец спокойствия, разозлился и так же на французском пылко ответил: — Да как вы можете такое говорить! Разве смерть — это благо? Вы… Да я бы не пережил, если бы вас убили! А вы пережили! Человек все переживает!.. И Пета бы пережил, мы бы помогли ему! — Ну все, все, Ром… — Нет, не все. Не смейте никогда больше говорить об этом в таком ключе. Вы остались живы дважды, дядюшка. — Бледные, чуть дрожащие пальцы переплелись с механическими. — Пожалуйста, цените это. Не только в себе, но и в других. И мы могли бы не переходить на французский. Ваш друг владеет им не хуже русского. Я прав? Митя пожал плечами и поднял брови. Губы парня дрогнули, пародируя улыбку, и он перешел на русский. — Позвольте представиться, Роман Лебедев. Пальцы были влажными, но холодными. Митя метнул быстрый взгляд на разом помрачневшего Лебедева. — Дмитрий Меркулов. Что-то лукавое сверкнуло в скупой улыбке Романа, и Митя понял, что встретившиеся им с Ингваром семинаристы уже обо всем ему доложили. И всего за два часа — Митя проводил Ингвара до училища и остался на лекции по химии и большей частью дремал, принимая заинтересованный вид, иногда становясь свидетелем шутовских разборок реалистов; на одной из них двое юношей даже к доске вышли и исчертили всю ее тьму белыми чертами и цифрами. И сами испачкались, и разозлились, и остались ни с чем. На физике эти же двое вновь проявили чудеса сообразительности и особое, кровожадное рвение к конфликтам, но Митю поразил еще и Ингвар, который, видно, был в своей стихии: в особо острый момент спора он, не отрывая виска от кулака, вяло кивнул подбородком на доску: «Формулу неправильно вывели». На него тут же накинулись, но преподаватель — сухой старичок — удивительно зычным голосом пресек любые конфликты. Митя заглянул в тетрадь Ингвара и увидел ровные столбцы решения — а двое умников у доски не добились такого же идеала за целый час бурной битвы. «А как к Ариадне подойти, так вы ни бе ни ме», — не удержался Митя и получил злобный взгляд из-под светлых ресниц. Племянник и дядя сердечно попрощались, и тоненькая фигурка Романа скрылась за воротами. — А если вы знакомы с этим убийцей? — без каких-либо предисловий начал Митя, поравнявшись с Лебедевым и заставляя свой голос звучать небрежно и гладко, даже незаинтересованно. Но «то же, что и со мной» звучало очень уж… Болезненно. — Вы будете расследовать это дело? — тем же тоном отозвался Лебедев. Руку он держал под плащом. — Мы с отцом заключили небольшое пари. Поймаю убийцу раньше его людей — и получу дозволение гулять с дочерьми одного человека. Лебедев хмыкнул. Какое-то время они шагали молча. Из-за снега не было видно горизонта — лишь светло-серые очертания зданий и деревьев выделялись вдалеке, на фоне светлого неба. Дышалось легко и хорошо, полной грудью, и Митя даже жалел, что этот смутный, холодный запах нельзя оставить где-то в волосах или на коже. — Прошу прощения за то, что подслушал ваш разговор. — Мы и сами виноваты, нечего было заводить эту тему. — Вы подавали заявление? — неожиданно даже для самого себя спросил Митя. Лебедев вздохнул, вынул из-под плаща руку. Мизинец дрожал, как от нервного тика, и Лебедев щелкнул им. Что-то тонко лязгнуло. Выдохнул пар. Выдохнул Лебедев. — Нет. И без того пошли слухи, а если бы я подал заявление, то плакала б моя репутация. Мне было всего лишь двадцать три, многое тогда зависело от простых кривотолк. — Насильник теперь гуляет на свободе. И, быть может, теперь повадился еще и убивать. — Может быть, — слегка раздраженно бросил Лебедев. Тошнота, напоминающая ту, которая наступает вместе с голодом, завозилась в горле. Стало лениво-вяло. — А как вы лишились своей руки? Надоедают такими вопросами, я понимаю… — Сумку с уликами пытался из шпал выдернуть, и на меня налетел умрун. Я его упокоил, а сам запутался в лямке и грохнулся на насыпь. — Лебедев звучал монотонно. И правда, видимо, надоело одно и то же говорить. — И тут — товарный поезд. Вот мне руку и оттяпало, по самую ключицу. Службу не потерял стараниями французских инженеров. Механики, физики, биологи… Брат, правда, против был, говорил, что Бог забрал, то нельзя ворачивать. Три года уже хожу с этой рукой. — Он вытянул ее. Митя изучил плавные, изящные переплетения трубок и истертых пластин, по которым шел окантовкой рунный став. Изнутри на ладони, где у людей была линия жизни, у Лебедева была трещина, из которой дыхнуло облачко пара. — Заедать стала последнее время… — У меня друг… — Митя поморщился невольно от того, что сказал, не подумав, — …механик. Думаю, сумеет как-то с чем-то помочь. От счастья будет прыгать, когда увидит вашу руку вблизи. Лебедев усмехнулся. Митя, поймав его быстрый взгляд, представил, как этого мужчину, тогда двадцатитрехлетнего, опускают до отвратной мерзости, и стыдливо нахмурился.V
— Вечно на какую-то жуть меня приглашаете, — с деланой тоской пропел Йоэль, и это звучало так тоскливо, точно какая-нибудь элегия. — Никакой с вами романтики. — Ну как же никакой? Свидание под луной… — В холод, — проворчал нахохлившийся Ингвар. — А как чудесны поцелуи на морозе! Отогреть друг другу лица губами!.. — И примерзнуть. — Нормальные люди, Ингвар, людей целуют, а не автоматоны. — Кстати о них! — тут же оживился и отогрелся Ингвар, расцвел, прекратив кутаться в шинель. — Рука у него и правда механическая? А как работает? В трубы заливается вода шприцем, да? И нагревается от жара тела. Но как же оно присоединяется к… — Ингвар, прекратите, от вас у меня вот-вот начнется мигрень, — поморщился Митя. Йоэль хмыкнул и засмеялся, не размыкая губ. Ночь дышала свежестью, а небеса ссыпали с себя оборванный пух; волосы Йоэля сказочно сверкали. «Еще пару дней беспрерывного снегопада, и весь город укроет покрывалом, как пряник глазурью», — подумал Митя. Где-то вдалеке их приметил городовой. Митя кивнул ему, и городовой, икнув — Митя не слышал, но догадался, судя по охватившей мужчиной дрожи, — приложил пальцы к фуражке, вытянувшись. «Вольно», — еще раз кивнул Митя. Но городовой, видимо, старался изо всех сил показать пылкую любовь к работе. Городовой стоял у проулка, где нашли убитого, и Митя отчетливо видел блекло мерцающий силуэт. Холодно было — ужас один. Кончики ушей Йоэля покраснели, а его великолепный — в смысле «торжественный» и «великий» — нос вовсе напоминал по цвету спелую землянику. Одно хорошо было — плащ-пальто, сшитый Йоэлем, согревал подкладкой альвийского шелка. — Господа… — с делано небрежной торжественностью начал Митя, останавливаясь и окидывая широким жестом белое, трехэтажное здание. — Вот и бурса Екатеринославской Духовной Семинарии. Нам в третье окно слева. Инспектора заменить не успели, но стараемся не шуметь. Йоэль, будьте так добры…*
Когда все расселись наконец, Митя разрешил себе осмотреться — и лучше бы он этого не делал, тогда бы не давило ощущение больничного убожества. Истертое окно с облупившейся краской едва-едва вошло обратно, да и то стараниями Ингвара — заодно он еще и петли починил. Русоволосый мальчуган с веснушками на носу и на больших ладонях взобрался на расшатанный подоконник и занавесил окно периной. Тут же Кирилл зажег керосиновую лампу, и убогая комната озарилась светом, от чего Мите стало еще хуже. Стены были облупившимися, по пыльному потолку ползли переплетенные ветви трещин, паутина свисала тонкими нитями. Три кровати — две у стен по обеим сторонам от окна и одна у двери, поставленная боком. На стене, справа от древней двери, было много сколов. От ручки, догадался Митя. Все расселись на полу, расстелив пледа и простыни, и Митя покорно это стерпел. Хуже уже все равно не будет. — Настоящий альв! — восхищенно ахнул веснушчатый мальчуган. — Альв он кукольный, — улыбнулся Митя. — Вот еврей самый настоящий. Мальчуган заулыбался. — Я Илья! Светловолосый юноша щелкнул его по руке, и тот рухнул лопатками на его колени. Атсмофера какого-то теплого, родного хаоса Мите не нравилась. — Федор, — сдержанно представился светловолосый. — А со мной вы уже знакомы, — улыбнулся, демонстрируя отсутствие зуба, Кирилл. — Дмитрий. А эти господа — Йоэль и Ингвар. Это Кирилл… Митя едва успел договорить: в комнату ввалился Виталий, громко хлопнув дверью. — А это Виталий. — Не шуми ты, — зашипел на Виталия светловолосый, — а то инспектор устроит выговор. — Не устроит. — В улыбке Виталия сверкнуло что-то демоническое. Его кажущиеся сейчас черными волосы были чуть встрепаны, оставляя фантазию для того, чтобы представить на его макушке пару рожек. — Я подмешал в его водку опиума. — Он же… Он же может умереть! От того, чтобы вскочить, являя собой чистую справедливость, Ингвара удержала ладонь Мити. Он с силой надавил ему на колено. — Не умрет, — устало поморщился Виталий. — Никто от водки и опия не помирал еще. Да, Ромаша? Ромаша невнятно что-то промычал — он один не сел к остальным на пол, а остался за столом, строча что-то на бумаге. В царившем полумраке его шея с отчетливо проступающими позвонками выглядела ужасно тощей. Потом Ромаша, видно, сообразил, как двусмысленно звучал его молчаливый ответ, и развернулся. Митя невольно сжал коленку Ингвара крепче — уж больно красив был юноша. Кудри, заправленные за розовые уши, аккуратные брови и прямой нос с небольшой горбиной. — Опиум, смешанный с алкоголем, работает как успокоительное и обезболивающее. Но в водку, — чуть-чуть обвиняющим тоном нажал Роман, — его добавлять не стоит. — Там не было вина. Да и не пил бы он вино. Знает, что уволят скоро, вот и бухает от отчаяния. Свинья. — Да кто его уволит, Господи Боже, — закатил глаза Федор. Из-за манеры говора его фразы звучали как церковный напев. — Ты как маленький, честное слово. Не уволят его, рекруту абсолютно наплевать… — Рекруту не наплевать, он просто надеется на наше благоразумие, — перебил его Ромаша. Федор ударил пальцами по ребрам Ильи. — Это называется «взваливать ответственность на плечи воспитанников». Которых и без того с трудом штук двадцать набирается. Вылетели же все после первого курса. А те, кто остался на второй, не прошли экзамены к третьему. — Позвольте полюбопытствовать. — Глаза всех семинаристов тут же вперились в Йоэля. Митя же с невинным видом убрал ладонь с коленки Ингвара — тот с испугу и не шевелился. — Откуда же у семинаристов взялся опиум? — Да из аптечной, — махнул рукой Виталий: он один не казался очарованным красотой альва. Пальцы его как-то странно шевелились. — У нас есть такая: пыльная, узкая комната в одно никогда не моющееся оконце. В палатах находится. Там тоже никогда ничего не выметается и не чистится. — Ты один там и лежишь. — У меня говение! — элегантно, шутовски крутанул кистью Виталий. — Это у тебя после говения, идиот, рвота желудком, не жрешь ничего неделями. — Отстань ты, Федька, тошно аж. Я не о том. Я к тому, что у нас тут везде и все такое. Пыльное и покрытое плесенью. А учебники французского? Они ж скоро в руках рассыпаться будут! А идиш? — Тут Виталий, кажется, вошел во вкус, его голос становился громче и громче — видно было, что он совсем увязался за мыслью. — У нас отменили идиш, господин Йоэль, вы-то хоть представьте! Какое это поразительное свинство! Церковь испытывает кризис, но вместо того, чтобы хоть что-то сделать, люди цепляются за какую-то первобытную ерунду. Французский изучаем как придется, идиш бросили на половине алфавита, зато просвиры печем и молитвы от поноса знаем!.. Мите показалось, что у двери и позади, у окна, что-то дрогнуло и рассеялось, растворилось в полумраке какой-то сизой дымкой. Стук, дважды ударивший о дверь и напоминающий больше стук ветви об окно, заставил Виталия умолкнуть. Он, осознав свою оплошность, не растерялся, решительно вздохнул, совсем как учуявшая дичь гончая. — Вы двое — в шкаф. Еврей, в окно. — Темные глаза, казалось, заиграли живым пламенем. — Живо. И так много было в этом взгляде необъяснимого, тянущего за что-то в груди, что Митя покорно утянул за собой Ингвара, успев краем глаза заметить шевеление лоз и изящно ныряющую в окно тень. — Во что ввязался… Во что… — тихо-тихо, одними губами, канючил Ингвар. — Ради любви, — так же тихо шикнул Митя и втолкнул его в тесное царство рубашек, ряс и брюк. Шкаф качнулся, когда Митя влез внутрь, но места хватило всем, ни одна тужурка не обиделась. Виталий, стоя задом, хватанув рубашку на спине, стянул ее и бросил в шкаф, закрыл двери. Митя опустил голову, лбом обрушившись на плечо Ингвара. Тот попытался возразить, но Митя, и без того раздраженный, ущипнул его за плечо. Погасла керосиновая лампа. Виталий, судя по звукам, заворачивался в одеяло. Лязгнуло, тихо-тихо, на грани слуха. Отворилась со скрипом дверь. — Спите? — свистящим шепотом спросил мужской голос с каким-то неуловимым акцентом. — До вас спали, — отозвался таким же шепотом Виталий. Мужской голос хмыкнул. В узкую щель шкафа затекал лунный свет, как-то странно растворяющийся и очень похожий на туман — стоячий и белесый. Митя отстранился от плеча Ингвара и тихонько дунул. Туман пугливо заклубился, тускло замерцал, подсвечный луной. Дымок, потекший от двери и окна, был таким же. Мысль укусила Митю прямиком в горло и вжалась в плоть острыми клыками. Вся сонливость и очарование тревожной тишиной тут же исчезла, как ядом вымыло. — Потише о поносе беседуй. — Так точно, — сдавленно прошептал Виталя. — Все, спите. — Спим, спим… Дверца тихо прикрылась. Митя подумал… и укусил Ингвара в плечо. Тот ожидаемо ойкнул: — Да что вы!.. — И Митя заулыбался — так забавно звучал оклик Ингвара. «Да» дало петуха, и «что вы» прозвучало жалко, сдувающися шепотом. Ингвар умолк, беспокоясь, что их обнаружат. Но в комнате было так же тихо. — Ингвар, я давно хотел сказать вам, — не понижая тона заговорил Митя, — что я влюблен в вас той же любовью, какой любит вас Ариадна. Ингвар сдавленно выдохнул и зашипел, едва Митя положил ладонь ему на грудь: — Я вас ударю сейчас. — А нас и не услышат, — ласково и в полный голос сказал Митя. Ингвар все не понимал его отчаянных потуг и… нервно вывалился из шкафа. Митя аккуратно вылез следом. — Ты снял крючок? — спросил Федор, привстав на локте. — Не снимал я, — насупился Ромаша — он был на той кровати, что стояла у двери. Из-под нее выкатился Илья. Ингвар метался диким взглядом от одного к другому, а потом пугливо зыркнул на безмятежно поднявшего брови Митю. — Это я снял, чего вы, как маленькие, — пробурчал Виталий, садясь и заворачиваясь в одеяло. Федор зажег лампу, и стали видны потухшие глаза и встрепанные волосы. Виталий напоминал тощего, взъерошенного ворона. — Когда успел-то? Лампа начала сходить с ума: свет замигал, заискрился. Ингвар сел перед ней на колени. Митя мысленно дал себе подзатыльник: теперь придется с ним мириться. Сам немец не догадается, что Митя проверял, а не от всего сердца действовал. — А я такой, неуловимый. — Балбес Ромаша вновь оказался за столом, зажег свечу и опять принялся писать. «Летопись ведет, что ли…» Виталий извлек из складок одеяла колоду карт, потрепанную и потемневшую, и, тусуя колоду своими ловкими, худыми пальцами, взглянул на Митю. Между ними натянулась на мгновение незримая нить, тугая и крепкая, и тут же словно обвисла, едва Виталий отпустил его. — Ингвар, а хотите, я вам погадаю? Вам в ваших делах сердечных поможет… — Я в это не верю, — отстраненно отозвался тот. В попытках отойти от шока он разобрал лампу на составляющие и теперь корпел над ними. — Я был бы не прочь заглянуть в будущее, — нежно улыбнулся Йоэль, за что получил наполненную счастьем улыбку Виталия. Голос Ромаши оторвал Митю от мыслей. — Пройдемте на крышу. Финальный акт сегодняшней скомканной ночи, так сказать. А эти пусть себе гадают. Господин Йоэль, вы удружите своими растениями?..*
— Вон. — Роман поднял руку и указал в скопление звезд, прочертив видные одному ему линии. — Созвездие Ориона. Я лет с шести зимой каждый раз, выходя на улицу, встречаю его пояс. — Вон там большая медведица, — меланхолично указал Митя. Он не стал тыкать пальцем, а вяло махнул рукой. Звезды никогда его не интересовали. Даже в моменты душевных подъемов он видел только общую красоту ночного, звездного неба. В платье ты оцениваешь юбку, пояс, воротник и рукава, оборки и кружева, а в небе… Просто усыпанный драгоценной пылью бархат. И серп луны. Митя растерянно моргнул и перевел взгляд на Романа, кротко сжавшего его руку. Глаза семинариста отражали разбитый небесный хрусталь, блестящий от слез. Было тихо, как бывает только зимней поздной ночью, когда звезды под луной-дирижером поют свою, морозную, скорбную песню, от тишины которой шумит в ушах. Эту интимную тишину нарушал только звучащий снизу и приглушенный из-за вставленной в окно шинелью шепот, тугой и сдавленный, скакавший из-за хохота. — Обещайте, что найдете того, кто это сделал. — Из глаз вытекли слезы. Влажные царапинки заблестели серебром. — Это так отвратительно. Все… все грехи, весь ужас… Я не понимаю, как такое возможно… Поддавшись необъяснимому и, несомненно, жалкому душевному порыву, Митя утер влагу с его щек. «Я ничего не могу обещать. Это не решается простыми обещаниями». Ромаша глухо всхлипнул. Митя сжал его холодные пальцы. — Сколько тебе было, когда дядя тебе все рассказал? — Одиннадцать. С запада на город наползала туча, своей тушей закрывающая чистые, поющие звезды. Она рвалась, точно грязная вата, несла с собой предчувствие беды. Ветер закружился, залезая под одежду, охлаждая грудь. Там, глубоко внутри, зарождалась горячим дегтем липкая тошнота, раздражение, обида и жалость. — Сейчас снег пойдет. Спустимся… — Дмитрий, пожалуйста. Митя промолчал, сжав зубы.VI
Облака разорвались и освободили небо — лишь где-то вкруг города они образовали нечто навроде гнезда. Виталий потянул носом, прошел мимо ворот и нырнул в проулок. — Пета… Пета, слышишь?.. Не мешай. Я сам все сделаю… Сам… Чужие шаги, размеренные и спокойные, звучали для Виталия как звучит для приговоренного к казни лязг, с которым его палач точит лезвие своего топора. Этого не избежать, словно бы с самого рождение было предначертано переступить черту, отделяющую от простых людей, и войти в царство иных, испорченных. Виталий учуял запах. Тот самый, которым пах дым от свечей после гадания. Тяжелый, бархатный, душащий запах цветов и имбиря — так бы пахла кровь самой Мораны, если бы нашелся человек, способный пролить ее кровь. Кровь, имбирь, чужой ужас, — этим всем были наполнены его голодные ночи. К горячей коже липли простыни, потолок пыльной комнатки лазарета кружился то в одну, то в другую сторону, накреняясь на разные бока, голодный желудок сводило спазмами. Дорого он платит за дозволение поворошить чужое прошлое и заглянуть в будущее. Хорошо, что не кровью; очень хорошо, что не своей. — От вас так вкусно пахнет. — Он сцепил пальцы, неловко-нервно улыбаясь. Мужчина остановился так близко, что стоило протянуть руку… — Что это за запах? Кротко-любезно мужчина шагнул ближе, и Виталий всем своим естеством выказывал, что он открыт, он жаждет, он — не толпа, он иной и готов к подобному; готов к экстазу, скручивающему члены, головокружительной страсти и греха, рожденного в чреве… Чужая рука, пахнущая кровью Мораны, легла на шею. — Юноша… — Пожалуйста. Четыре стены, свечи, иконы, молитвы. Я так устал. Меня тошнит уже… — По щекам потекли слезы, затекали в уголки дрожащих губ. — Умоляю вас… Не могу так больше. Одно и то же изо дня в день, и ради чего?.. А вы… Я чувствую, вы… Пожалуйста… И мольбы утонули в чужих губах. Виталий, содрогаясь от отвращения и рыдая теперь по-настоящему, обвил руками его шею и привлекся к его телу своим. — Крохотный вопрос… — невинно, пылко взглянул на мужчину Виталий, отстраняясь, беря его за руку, трепетно и чутко; своей сутью коснулся он ветвей его вен, бьющихся под тонкой кожей запястья. — Ну же, какой, мой мальчик?.. Виталий выдохнул, коснувшись чужого сердца, которое пускало артерии и переплетения вен, точно семя, которое, засаженное в землю, пускает корни. Налетел ветер, сковывая тучами звездное небо. Виталий ощутил невесомость и тошноту, и сквозь состояние этого падения улыбнулся, в невнятной, животной ненависти оскалил зубы: — Вы веруете в Бога?..VII
Митя вернулся домой и сразу же попал под обстрел из гневных тирад отца, которые, впрочем, тут же заглохли, стоило Антипке показаться на пороге и испуганно заявить, что отца вызывают в участок. Уже на пароконе — Митин, увы, сломался, — отец продолжил диктовать морали. Митя покорно соглашался и не спорил — и это было бы тяжело, потому что в животе у него копошилось трепетное ожидание. Ночной визит в семинарию казался ему дурным сном, какие мелькают под веками обычно после напряженного дня. Странный Виталий, успевающий всюду, серебристый туман, мольбы Ромаши, — все это будто не коснулось Мити напрямую, а просто прошло мимо. В департаменте царил полумрак и тишина, столь внезапная после царящего на улице бурана. Митя хотел было пойти за отцом, отряхнул плащ-пальто от налипшего снега, но замер у дежурной части. На стуле сидел, привалившись спиной к столу и плечом к стене, Виталий; он прижимал к носу платок. Рядом с ним стоял, напряженно скрестив руки на груди, Лебедев. — Что у вас? Лебедев повел отца по коридорам в направлении мертвецкой, из которой доносился ропот голосов. — … Городовой доложил. Увидел Алачеева в полуобморочном состоянии, зажимающего кровоточащий нос. У насильника сердечный приступ, но… Сами взгляните… Дальше Митя не стал слушать. Ничего нового все равно не услышит. — Твоих рук дело? — Мыслей, Митенька, — блекло улыбнулся Виталий, убирая от лица платок и наблюдая за садящимся Митей. Взгляд был цепкий, птичий. — Слышал, ведьмы могут насылать на поселения целые ураганы, заставлять полыхать поля. Даринке до подобного еще ой как далеко, но Митя рассуждал от обратного. Хотя бы от того, что Виталий не был маленькой девочкой. Ведьмак, выходит. — Буран — это уже не я. Меня бы не хватило. — Улыбка растянула губы, будто вырезаные на лице одним движением острого лезвия; цвета в губах почти не было: — Когда ты догадался?.. Митя положил ногу на ногу и не без удовольствия начал загибать пальцы, неосознанно — действительно, он не успел даже подумать!.. — пародируя отца: — Дымка, которой ты скрывал возню в комнате и шкафу. «Сердечные дела» Ингвара. Карты. Взгляд. — Митя поздно спохватился. Мизинец остался не загнут. Вот же ж… Митя раздраженно махнул рукой, загибая его: — Еще тогда, когда ты велел лезть в шкаф, я почувствовал эту… это… ощущение. — Митя аж поморщился от того, как скомкано он звучал. — Сначала я даже подумал, что ты девушка. Не встречал еще колдующих парней. Виталий помолчал немного прежде, чем заговорить своим хрипловатым голосом: — У нас это все обычно по женской линии передавалось, и… Естественно это было — ведьма рожает, за домом следит, оберегает гнездо родное. У моих родителей сын сперва родился, спустя шесть лет они зачали еще одного, и в этот раз детей под сердцем оказалось сразу двое. Мальчик родился на свет, а вот девочку удушило пуповиной. — Виталий умолк, облизнул губы. В участке было неспокойно, в коридоре, около мертвецкой и в кабинете отца горел свет, а вот тут, около дежурной части, было темно — только лишь приглушенный, цвета горчичного меда, свет падал от далеких керосиновых ламп. — Я с детства неправильно рос, вел себя не так, как надо. Мне десять было, когда раскрылась вся эта ерунда, и с тех пор родители как с ума сошли. Позор же — у бывшего военного не сын, а непонятно кто. — После чего? — Брат… порезался. — Виталий провел пальцем по внутренней стороне худого запястья. — Вернее, изрезался. А я же маленький был, не понимал, что он это сам, даже подумать как следует не мог. Он разозлился, что я без стука вошел, а я взял его руку и шептать начал, уж не помню что. Но крови как не стало, а шрамы все затянулись и стали розовыми. Родители из-за этого ссорились много. Отец твердил, что матушка нагуляла меня с каким-то цыганом, а она плакала и говорила, что у них так по женской линии обычно все было. Но бить он ее не бил. Однажды попытался и пролежал с горячкой неделю. Он суеверным был. Едва мне четырнадцать стукнуло, как тут же отослал меня сюда, в семинарию, чтоб Бог исправил. — Виталий вяло развел руками: — Не работает, как видишь. Только зря к парням привязался… — Уйти хочешь? — Бог нагнетает. Я не суеверный, а верующие семинаристы не такие набожные, чтобы над ними иронизировать, но чувствую, что я лишний. — Ты везде лишним будешь, если рассудить. В семинарии, в реальном училище, в деревне… — Митя потерял мысль: Виталий выглядел так, словно вот-вот уснет. — Жил бы я в деревне — убили бы меня. И мы бы его… — Голос Виталия становился глуше и тише, он дышал поверхностно. — Дегтем бы меня обмазали… — Воскрес, тварь!.. — ударилось о стены и отскочило от коридоров, выбравшись под медовый свет керосиновых ламп. — Отставить!.. — рявкнул отцовский голос, и дальше заговорил что-то совсем неслышное и неразборчивое. Виталий поймал взгляд Мити и улыбнулся краем бледных губ. — До старости доживет. Страдать будет. Много страдать. Это я обещаю ему. — Виталий сжал кулак, и туго обтянутые кожей костяшки хрустнули. — Каждый день. Ночь, утро, вечер… До глубокой старости и после смерти, в гробу страдать будет… Каждый день… Каждый день… Шепот угас. Ресницы затрепетали и замерли, затушив собой пылающий в угольных глазах костер. Виталий провалился в сон, так похожий на обморок. Бледный, тощий, с запекшейся у ноздрей кровью и кругами под глазами, черными, как глаза ворона. Митя невесомым жестом убрал бусинку слезы с уголка его глаз и, не сдержавшись, провел по всклокоченным, тугим волосам. Рожек не было. Усмехнувшись самому себе — ну какие там рожки?.. — Митя поднялся и спокойно направился к выходу, на свежий воздух. Уже у двери его спину огладил тихий оклик. — Мить, завтра утром, в десять. У семинарии. Не тянуло в груди, не возникало ощущения паники и тревоги; хрипловатый, слабый голос просто произносил слова, не вкладывая в них ничего иного. — Я приду, — кивнул Митя, не оборачиваясь. Они были похожи — Лебедев и Виталий. Оба столкнулись с жестокостью и пренебрежением со стороны чужих людей и с равнодушием, идущем от своих близких, и выучились кусаться, делая это по-разному: первый в силу возраста укрылся цинизмом и мраком, второй же, не желая угасать в своей юности, смеющимся оскалом. Они лишились родных, их здоровье убито, они чужды в этом мире, они такие разные — но такие похожие своим общим смыслом горя и потерь. …Но обернуться Мите все же пришлось. Он услышал топот и гул голосов, глянул через плечо, увидев отца и Лебедева. За их спинами нервно переставлял ногами городовой. — На каторгу в пятнадцать лет его, уж мой шурин позаботится… Митя поймал взгляд Лебедева и сжал дверную ручку. — Это он? — Кто?.. — начал было отец, но Лебедев молча кивнул. — Убийца?.. — Секрет, папá. И кстати, завтра я приглашаю Зиночку на прогулку по заснеженным полям верхом на вашем пароконе!.. — Не ты преступника нашел. — Лебедев, — кивнул Митя. — А он — со мной. — Андрей Иванович? — разочарованно протянул отец, и Лебедев поднял брови, мол, ну, вот так, Аркадий Валерьянович, учитесь проигрывать.VIII
Небо было светло-серым. Ветер лениво трепал волосы и полы пальто, дул на снежную муку, рассыпающуюся белоснежной, блестящей пылью. Виталий выглядел посвежевшим. Губам вернулась розовая свежесть, глазам — блеск. Ворот, отделанный черным барашком, стоял лишь с одной стороны. У Мити при виде этого чудом не начинался дергаться глаз. — Дайте-ка угадаю, — сощурился Виталий, улыбаясь сытой собакой, — дома сна не дали? Полночи кузенам пересказывали произошедшее? — Не делай так никогда. — Как? — В голову не лезь. — Ну, прощения прошу, — пожал он плечами. — Я на тебя карты бросил, так они три голодных дня покрыли. — Голод в обмен на знания?.. Почему не… не кровь там или волосы? — Ты запутался, Мить, — сказал вдруг Виталий, прерывая бессмысленную беседу. Мите не понравилось это, и он глубоко вздохнул, едва не зевнув. Да, кузены всю ночь не давали уснуть и игнорировали голые намеки покинуть комнату. Алексис с Санечкой успели выспаться, в отличии от Мити и Ингвара. Немцу хоть бы хны — лег прямо в одежде и затарахтел неисправным двигателем. Манера Алексиса произносить любую фразу так, будто она оканчивалась многозначительным многоточием, убаюкивала и навевала сон, так что Митя не помнил, как и где заснул. — Когда мы успели перейти на ты?.. — невинно-угрожающе спросил Митя, лениво отводя взгляд. — Не делай вид, что зол. — Виталий извлек из рукава — или воздуха?.. — колоду растрепанных карт. — У меня по матери в предках цыгане были. Как думаешь, может, от них передалось?.. — Карты зашуршали в ловких пальцах. — Или прокляли все-таки?.. Митя сдался и убедил виновницей этого своего полумертвого состояния зверскую усталость и снежную погоду. Он сам знал фокусы и умел их показывать. Умел монетку меж костяшек вертеть, заставлять ее исчезнуть или «раздвоиться», знал много фокусов с картами, часть из которых — запоминание, а часть — ловкость рук, которую Митя тренировал, сидя перед зеркалом. Все это он почерпнул у мошенников, и это не повод для гордости, но какая разница, если ловкие выкрутасы придают лишнего шарма образу? — Сдвинь на меня. Левой рукой, от сердца… Ты запутался, и распутаться не можешь, — с видом гадалки-шарлатанки сказал Виталий, вынув карту. — Зимнюю меланхолию преодолеть тебе поможет что-то новое. Ты устал, но сам не справишься, — и показал карту. — Король мужчину означает, — встрял Митя в поток этих фраз, почему-то раздражающих. — Знаешь толкования? Удивляешь… Это провинциальное тыканье как молоточками по нервам било, да и сам Виталий… Митя бесился от того, что не понимал его. — Ладно, не сердись… Я одну только ищу… вот, ее. — И Виталий протянул ему туза червей. — От Ариадны. Мы с ней один литературный кружок посещаем. Передашь своему немчику. Он счастлив будет. Почерк, которым была исписана грязно-белая сторона карты, действительно принадлежал Шабельской. Видимо, изумление отразилось на лице, потому что Виталий рассмеялся, а Митя из-за этого принялся себя корить: — Говорю же, что погадал! Да и Ариадна про этого реалиста мне говорила, а там не догадаться — это уже совсем быть слепым да глухим. — Голос стал мягче: — Не понимаю: ты считаешь, что я этого не умею, потому что парень? И слава же Богу — кто б стал терпеть пьянствования и буйства странной девчонки? Хотя… Я разницы не вижу, — странно блеснув глазами, закончил Виталий. Глаза его поднялись к небу. — О, а вот и Мара Мораныча летит! Ты ж истинный князь, точно! Ваша светлость, — и поклонился, шаркнув ногой и вспоров снег, и ни грамма искренности не было в этой пародии на подобострастие. Митя не выдержал — поправил его воротник и одним верным жестом зачесал его встрепанные волосы. Виталий только пискнуть успел. Князь… Да, князь, да, Мара. Митя повернулся к ней, зловеще красивой и укрытой, как плащом, своими же угольными крыльями. — Потрясающие перья, belle femme. Щеки Мары вспыхнули, но она не потеряла горделивого достоинства и обняла Митю под локоть. — Спать надо. Меня два дня не было, а ты уже с ума сходишь. — До свидания, Виталий. — Спорить с Марой было себе дороже — искусает же… Мите на мгновение захотелось прижаться к ее костлявой фигуре и вдохнуть полной грудью запах орхидей и горячих перьев, но он подавил это сонное желание. — До свишвеция. Свидимся еще. Только заслышав лязг ворот Митя понял, что за странные нотки были в голосе Виталия, и блаженно покраснел. — Ну все, — по-своему поняла это Мара. — Жар. Набегался? — Да… И только сейчас Митя вспомнил про убитого семинариста. Оглянувшись через плечо на проулок, он никого не увидел и спокойно выдохнул. Хороши убитые, которые не противятся.*
Митя махнул кистью, и чудесным образом меж его пальцев оказался туз червей. Ниночка ахнула: — Как ты это так?! Санечка не ахнул, но явно был восхищен не меньше нее. — А вот, — подмигнул Митя. — Да в рукаве спрятал, — закатил глаза Ингвар. — И как бы я так просто извлек ее оттуда? Легко выводимый на конфликт Ингвар втянул воздух ноздрями, но Митя заулыбался и протянул ему карту. — Присмотритесь лучше. Сдается мне, это почерк Ариадны Шабельской. И она, кажется, приглашает вас куда-то. — Дмитрий… — Было нелегко, но я ведь обещал вам… Ах, и насчет Лебедева — завтра он нанесет визит и позволит вам изучить руку начиная от самого крохотного винтика. — Дмитрий!.. — плаксиво оборвал его Ингвар, сведя брови к переносице, и Митя сдержанно улыбнулся. Все на своих местах. Осталось лишь выспаться хорошенько.