Слова - для песен

      В слабом освещении фонарей четыре фигуры, окружающие Горшка, выглядят, как сросшийся слой пластилина. Тот стоит один, нагорбившись, готовый к драке, волосы униженно липнут к голове, против ливня даже самый крепкий лак бессилен. Кулаки то сжимаются, то разжимаются; здесь нет страха, только азарт предстоящей разбитой губы или очередного исчезнувшего в пучине крови зуба. Из лужи поднимается, отряхиваясь, последний участник трагикомедии — здоровый мужлан в типично черной кожанке и с озверевшим от гнева глазом, которым он моргает с удивительной скоростью. Второй глаз сокрыт от мира подрагивающей от боли ладонью. Куртка ему узка в плечах, вот-вот разорвется от груды мышц. Ускоряя шаг, Князь успеет удивиться, как такой вроде бы хиленький на вид Миха способен положить на обе лопатки даже самого грудастого противника.       Это все разогрев, балет перед боем: то, как Горшка толкают в грудь, и тот невольно шатается, удерживая равновесие; то, как громогласным эхом перекатывается по языкам трехэтажный, даже нет, пятиэтажный мат; то, как группа медленно наступает, собираясь в единую тучу пчелиного роя. И среди всего этого возмущенного симфонического оркестра еле-еле выделяется более хамоватый голос, похожий на вышедший из строя инструмент. Князь переходит на торопливую рысцу, когда слышит Михино: «Больше треплетесь, заебали уже». — МУЖИКИ, ПОГОДИТЕ! — орет Андрей, в исступлении наблюдая за результатом собственного провала.       Соперники, как понятливые ученики, вняли словам с первого раза, а поэтому Горшку прилетает мощным ударом в нос. Причем с такой силой, что тот плюхается в ту же лужу, откуда только что выполз предыдущий побежденный. Сразу ерзает, поднимаясь, движения становятся дергано-довольными, тут к гадалке не ходи, чтобы понять — он этого и хочет. — Ну че, достаточно, нарик? — злобно интересуется один из членов собратства, пока другой с размаха хреначит своим грязным ботинком под живот, предотвращая следующую попытку распрямиться.       Миха дергается от резкой боли, но она его никак не останавливает — снова елозит по грязи, бормочет оскорбления и новые провокации. Князь переводит дыхание, оказываясь в самой гуще событий, тормозит около компании, поднимая обе руки в универсальном знаке мира. Он плохо видит разъяренные лица, жмурясь от хлещущего по глазам дождя, а потому они выглядят для него как что-то из дремоты в автобусе — смазанные, слишком красочные, но одновременно скудные на детали, одинаковые на вид. — Мужики, — Андрей говорит миролюбиво, почти как профессиональный дипломат, едва сдерживая себя от порыва броситься к Горшку. — Давайте сделаем вид, что ничего не произошло, и спокойно разойдемся. Мы не хотим проблем. — Если не хотите, хуле твой голубок на меня полез? — и вот ему тоже начинают тыкать в грудь. — Он не в себе. Понимаете, концерт только что провели, перебрал сильно…       Миха медленно восстает из лужи, сплевывая попавшую в рот грязную воду. Вытирает длинным рукавом кровь, струйкой пробравшейся из ноздрей, и отчетливо произносит, играя против установленных правил: — Да этот козел еще больше меня перебрал, ё моё… Прет, боров, нихера не видит. — Ты че там вякнул?! — «боров» убирает ладонь от дергающегося глаза, делая угрожающий выпад, и кожанка его трещит, как дозиметр.       Андрей перегораживает ему возможный маршрут, оказываясь между двух огней. Несмотря на то, что Горшок теперь за его спиной — ощущение опасности от него не убавилось. Ладони снова взмывают в воздух. — У него друг погиб вчера, вот и не знает, куда себя деть. Набухался вон и лезет на рожон. Мужики, правда, простите, что так вышло… — в интонациях почти мольба, ведь прекрасно же понимает взвинченность команды мстителей.       Остается только взывать к обычной человеческой эмпатии, что внезапно работает. Сказанное Князем действует на оппонентов, как ведро с кипятком. Они неуверенно замирают, переглядываются, и по их лицам каплями расползается смущение. Даже «боров» с радиоактивной кожанкой отступает, поджав и без того тонкие губы и тем самым превратив их в нитки. Слово «горе» и его последствия понимают даже сливки общества.       Горшок сзади почему-то хмуро молчит, и Андрею это совершенно не нравится, но он снова сдерживается, чтобы не развернуться и не заглянуть в глаза. Сейчас — нельзя, иначе разрушится карточным домиком вся легенда… Как бы он хотел, чтобы это действительно было ничем иным, как ловко придуманной ложью, пылью в глаза, чтобы всухую избавиться от пятерых качков. Пауза затягивается, никто не уверен в следующем шаге, и Князь пробует снова, не скупясь на жалостливо-убеждающий взгляд из-под поднятых бровей: — Ну так что? Расходимся?       Возможно, в другой раз он бы помог и сразился бы на стороне Михи, как истинный рыцарь, но сейчас махать кулаками тупо не за что. Горшок начал первый, спровоцировал конфликт специально, чтобы физическая боль заглушила душевную — Андрей знает его приемы наизусть, а еще знает, что так дело не пойдет. Он не позволит ему калечить себя еще больше. Мужики еще раз переглядываются, их приглушенные голоса смешиваются с ливнем, и в конечном итоге «пострадавший» от злодеяний Горшка благосклонно разрешает: — Ладно, хер с вами, понять можно. Но пусть в следующий раз на посуду набрасывается, а не на людей, — и, дождавшись лишь спокойного кивка Князя, идет прочь вместе с остальной компанией, мужики поддерживающе хлопают его по плечам.       Андрей тут же поворачивается к Михе, с неудовольствием замечая кровоточащую переносицу. Вдарили ему, конечно, знатно, хорошо, что челюсть не пострадала. Выглядит он еще хреновее, чем на репетиции, а ведь на репетиции Князь про себя подумал «жесть, хуже быть не может». Во время концерта глаза Горшка загорелись прежним пламенем, он весь отдался песням и толпе, забылся в сказочном мире, теперь же снова потухший взгляд, в котором ничего, кроме бесконечной тоски. Лицо бледное, волосы растрепаны, тело едва заметно дрожит, как у мокрой псины — то ли от адреналина, то ли от не щадящего питерского ветра, хрен поймешь. Сколько выбухал, одному богу (да даже ему вряд ли) известно, но Андрей на протяжении всего дня собирал по гримерке пустые бутылки виски и джина.       И вот он понять не может, что именно стало хуже, почему взгляд с таким отчаянием цепляется за Миху. Разбитый нос — это так, мелочь, и не такие ранения в боях получали. А вот из глаз что-то исчезло. Что-то, от чего колбасило толпы людей на выступлениях. — Че пялишься? — голос пьяный, сиплый, злой. — Нахера ты вообще за мной пошел, я не понимаю? Концерт отгуляли, и хватит. Хвостиком за мной ходить не надо. — С каких пор «концерт отгуляли, и хватит», Мих? — усмехается Андрей. — Мы с тобой целыми днями тусим. Тот отмахивается, бормоча себе под нос: — Ну, так, блин… Может, пора перестать.       Слова на ветер, в пустоту, Князь это прекрасно понимает, а потому обижается очень редко, даже если звучат самые, казалось бы, болезненные фразы. Оставлять Мишу в таком состоянии наедине с собой — не вариант, учудит что-то похуже уличной драки. Ледяной холод шевелится под оверсайз рубашкой, только сейчас позволяя оценить всю трагедию питерской погоды. Его еще кое-как спасает кожаный жилет, сшитый под средневековую шнуровку, а вот Горшок лишь в одной черной вязаной кофте. Да и то вся в грязи. — Слушай, мы тут в квартале от меня, а тебе через весь город домой ехать. Да еще в такой ливень. Погнали ко мне? Только вещи сначала надо забрать.       Миха не откажется, Андрей это знает — он всегда так. Говорит, что нужно побыть одному, а в итоге ничего больше не хочет, кроме как компании. Иногда его слова нужно выворачивать наизнанку, как просохшие вещи. Да и к тому же, поесть за чужой счет Горшок всегда только рад, учитывая особую гостеприимность Князя.       Тот думает какое-то время, глаза мутнеют от ударившего в голову алкоголя; он неторопливо осматривает Андрея, словно пытаясь прочитать что-то по его позе или взгляду. Долго поджимает губы, руки его в каком-то спасающем порыве успокоить дрожащее тело обнимают за собственные плечи. Замерз, несмотря на алкогольное опьянение? Зрачки заметно расширены, и Князем завладевает тревога… Когда успел…? Горшок не дает ему закончить поспешный анализ и медленно кивает, вжимая голову в плечи: — Ладно, давай.       Несмотря на то, что Андрей был уверен в чужом согласии, он переполняется облегчением. По крайней мере, не все потеряно, и Михе еще можно помочь. Он не сдерживается от слабой одобряющей улыбки, пока чужой взгляд вдруг виновато скользит в сторону.

***

      Они молча поднимаются по лестнице засранного подъезда, и над головами зловеще мерцают давно не менявшиеся лампочки. Выбирать не приходится, когда в карманах деньги живут от концерта к концерту. От родителей Князь съехал относительно недавно, год назад, и самостоятельная жизнь имела как плюсы, так и минусы. Из минусов, пожалуй, что еда в холодильнике не появляется магическим образом, и нужно поднимать зад с дивана даже в самую ужасную погоду.       Князь ловким движением руки вынимает связку ключей, некоторое время звенит ими у замков, а затем со светским гостеприимством пропускает Горшка вперед. Тот едва заметно кривит улыбкой и заходит внутрь, не намереваясь осматриваться тут дольше, чем нужно. Он уже бывал в гостях у Князя, и квартирка его довольно приятная, даже можно сказать, уютная. Не уступает хозяину, в общем-то.       Выяснять, где разуваться, не нужно — это уже пройденный этап. Мише кажется, что если он сейчас без лишних объяснений пройдет на кухню прямо в грязных ботинках, ему и слова не скажут. С другой стороны, Князь — существо чистоплотное, разозлиться на темные разводы на полу вполне себе способен. Да и доводить человека зазря не хочется, все-таки он в гостях; правила приличия в его голове стоят блоком советского воспитания.       Горшок снимает ботинки лениво, неохотно, будто самое крохотное действие отягощает его невероятным грузом. Пока он копается с обувью, Андрей уже проскальзывает в прихожую, а затем на кухню. Оттуда сразу же раздается звук льющейся воды, и Горшок задней мыслью предполагает, что его планируют угостить чаем. Самое то, после тонны выбуханного алкоголя и небольшой дозировки, которые никак не помогли от чувства тошнотворной безысходности. От наивности Князя иногда веет чем-то детским или материнским: если головка бо-бо, нужно выпить чайку с малиной, и все пройдет.       Он, наконец, забредает на кухню, не особо стараясь передвигать ногами и оставаясь на уровне дверного косяка. Хотя это кухней сложно назвать, скорее, небольшой пристройкой к основной комнате, где, если ухитриться, можно что-нибудь приготовить. Места тут очень мало, крохотный столик с двумя не менее крохотными стульчиками забился в угол, небольшая плита и сервиз. Свет немного тускловатый, но зато не бьет в глаза.       Андрей, несмотря на то, что остался в прежней концертной «униформе», выглядит очень домашним — ставит чайник на плиту, достает из холодильника угощения. Их маловато, да и Мише в горло даже кость не полезет, но хозяин есть хозяин; если у тебя гость, обноси весь погреб. Кинув вялый взгляд на стол, он видит на нем несколько бутылок алкоголя. Ага, значит, все-таки питание будет не детским. А чай для кого? Князь на секунду останавливается от хозяйской суеты и смотрит на Горшка, приподняв брови: — Чего встал-то? Садись.       Он послушно подходит к столику и с видимым усилием протискивается на стул возле стеночки. Так и к окну ближе, и за Андреем можно наблюдать. Тот ставит перед ним тарелку с макаронами, пододвигает вилку и граненый стакан. Горшок уже достаточно протрезвел, чтобы с новой силой накинуться на алкоголь, поэтому его руки перво-наперво тянутся к бутылке. Пока они щедро наливают себе паленого виски, Князь куда-то выходит и возвращается уже с какой-то кофтой в руках. Кидает ее Горшку с удивленным вопросом в карих глазах и говорит очень легко, ничего не требуя: — Переоденься что ли. А то как мокрая псина выглядишь, смотреть жалко.       И ведь Горшок прекрасно понимает, что если откажется, тот в какой-то момент уговоров сдастся и настаивать не будет. Только между ними взрывной волной ударит разочарование, и больно ужалит вина. — Ладно, — соглашается и задирает вверх свой свитер, промокший насквозь. Аккуратно, с любовью, кладет его на подоконник и заинтересованно осматривает предложенный ему вариант. На лбу от разочарования скапливаются морщинки, ведь это всего лишь обычная черная футболка, и Андрей явно замечает слом ожиданий. — Э-э-э… Я решил, что тебе более яркие варианты не подойдут, — тактично глотает слово «не понравятся», в голосе заметно смущение. — Да все в порядке, ты че, Андрюх.       Он надевает ее с таким же осторожно-бережным отношением, какое ему присуще для собственных вещей. Не приторно сладкий запах Князя отпечатался на футболке, и Горшок незаметно для них обоих начинает сильнее втягивать ноздрями воздух. Ткань приятно прилегает к мокрому телу, и Мише хочется выть от того, насколько все князевское по-домашнему уютно. Взгляд Андрея скользит туда-сюда по его телу и лицу, а затем он сам садится напротив, выжидающе посмотрев на тарелку с макаронами. — А ты сам че не переоделся? — Горшок берет вилку и начинает ковырять ею холодную желтую массу. Для Князя вопрос становится сюрпризом. Он растерянно смотрит на жилет, моргает, будто в немом осознании того, что про собственное благосостояние забываешь, когда рядом вихрастый чудик вытворяет очередную дичь. Андрей машет рукой, морщится: — Я потом, все равно не особо промок. Это ты танцы под дождем устраивал, — и кивком головы указывает на тарелку. — Харе уже там ковыряться. Вместо макарон кашу сделал. — Да… спасибо, конечно, Андрюх, но как-то кусок в горло не лезет, — признается Горшок и откладывает вилку.       Вместо ужина осушает стакан и морщится от того, как сильно виски обжигает горло. На него вдруг омерзительно накатывает жалость к самому себе, тут же превращающаяся в презрение — у него друг погиб, а он, бедный, страдает. И внимательный взгляд Князя совсем не помогает в усиливающемся чувстве несправедливости. Не помогает, но язык развязывает в не давящей тишине квартиры. Любой другой у него спросит, что случилось, и хрен чем поделился. А Андрею достаточно просто рядом находиться, чтобы наружу рвалось желание исповедоваться и причащаться. Горшок наливает себе еще, рука у него слегка подрагивает, а в глазах с самого дна начинает подниматься тоска. Он рвано выдыхает и качает головой, поджимая губы: — Это же вообще… это лютая херня. Ебучий бухой дегенерат. Он о чем блять думал, когда садился за руль? Да я уверен, что он даже в трезвом состоянии нихера не умеет. И нет бы самому сдохнуть… Но нет, он-то целенький-здоровенький в больнице, а Димка…       Замолкает, чтобы залить в бак горючее, и с каким-то странным наслаждением ощущает боль в груди. Ему хочется усилить ее, довести до предела, чтобы она разорвала его сердце к чертовой матери. В глаза Андрею он не смотрит, хотя прекрасно знает, что тот прожигает его насквозь с недостойной Горшка тревогой и заботой. Говорить. Говорить нужно еще… Чем больше говоришь, тем сильнее боль. — Я еще, как специально, его приглашение проигнорировал. Думаю, день рождения будут еще, че мне, ради них концерт откладывать что ли. А вот нихера больше ничего не будет, сука, — сердце что-то сдавливает, и из него ползет вверх, по горлу. — Только позавчера жил, а вчера… минута, и нет его.       Князь упорно молчит, и Горшок резко вскидывает голову, смотря прямо в серо-голубые глаза. Бегает туда-сюда по зрачкам, пытаясь отыскать в них ответ на самые волнующие его вопросы. А у самого во взгляде бешенство юродивого. — Это нечестно же… Где тут справедливость, блять, Андрей? Где она? Почему тот мудак объебанный жив остался, а Димка теперь на том свете ногами болтает? Почему именно Димку, блять? Что он сделал?       Агония доходит до гортани, застревает там прочной пробкой из-под шампанского, а у Князя в его озерах вместо привычной мудрости искрится искреннее сочувствие. И Горшок не понимает, хочет ли он прыгнуть в эту искренность с головой или же убежать как можно дальше, не выдерживая унижения. — Блять… — бормочет он и, вдруг осознавая, как сильно щиплет в глазах, быстрее вытирает их обратной стороной ладони.       Слезы все равно оставляют на щеках тоненькие невидимые следы, скатываются с подбородка и исчезают в пропасти. Горшок вновь опускает взгляд на стол, разрываясь от стыда, горя и ярости. Он почти вздрагивает, когда слышит очень тихий, спокойный голос Андрея, такой нежный, что на секунду останавливается время… — Так бывает, Мих. Жизнь вообще несправедливая хрень. Обычно самые крутые ребята уходят первыми из-за всяких мудаков или идиотских обстоятельств. — А как… — Горшок сглатывает, дрожь в голосе предает его так сильно: — …. А как тогда жить вообще, если все по таким дурацким законам работает, ё моё? — Пытаться наслаждаться тем, что остается, наверное. Иначе, если осознать всю глубину дерьма, можно башкой тронуться.       Миша только что замечает, что обе руки Князя лежат на столе, слегка вытянуты вперед. Корпус тоже нагнут. Его собственная ладонь покоится на стакане, ощупывая грани в успокаивающем круговом движении. Андрей… будто бы… хотел дотронуться? Тот замечает взгляд Горшка, резко сжимает ладони в кулаки и убирает со стола. Добавляет смущенно, пытаясь рассмешить: — А насчет этого хуеплета… Можем к нему наведаться в больницу и что-нибудь с ним вытворить. Обоссать его, не знаю. Кастрюлю на тыкву надеть и колотить по ней, пока не оглохнет.       Горшок вдруг беззубо смеется, хрипловато, но уверенно, слегка откидывая голову назад. Андрей аж весь светлеет, на его губах расплывается добрая улыбка, и щербинка в зубах делает ее еще более очаровательной. Любая его шутка может стать реальностью по капризу Михи, поэтому они оба не уверены, что предложенный план действий останется лишь тенью юмора. Но сейчас это неважно. Важно то, что золотыми подсолнухами расцвел смех.

***

      Через два часа Горшок сидит на хиленьком диванчике, поджав босые ноги и уставившись в одну точку. Он только что выкурил сигарету, милостиво предоставленную Князем, и для этого даже не пришлось выходить на балкон. Жизнь становится чуть менее невыносимой. Из-за покоцанных окон здесь небольшой сквозняк, поэтому холодок щекочет кожу, не давая полностью ощутить тепло квартиры.       Андрей снова куда-то исчез, а у Миши из-за выпитого алкоголя и чая слипаются глаза — он пытается не закрывать их до возвращения друга, и это почти испытание. В голове шумят какие-то далекие ноты, сплетающие новую потенциально неплохую мелодию, но Горшок слишком устал, чтобы пытаться организовать этот музыкальный поток. Не нужно ни о чем думать, мозг забит всякой чепухой, мусором и ужасными словами; лучше вслушиваться в шепот сквозняка, шевелящего занавески, будто в морской качке.       На тело вдруг ложится что-то мягкое и теплое. Горшок резко открывает покрасневшие глаза (все-таки не сдержался и закрыл?!), заспанно оглядывается вокруг себя. На нем огромное пуховое одеяло, которое Андрей запихнул по самую шею. Приходится слегка загнуть углы, чтобы встретиться взглядом со смеющимися серо-голубыми глазами. Князь улыбается лишь легонько, будто стесняющееся, а глаза его хохочут самым заразным на свете смехом. И Горшку становится тепло совершенно не от одеяла. — Ты его из задницы вытаскивал что ли? Че так долго, блин? — грубо ворчит, кутаясь под мягкую ткань и пряча в маленькую пещерку все конечности. — Типо того. Это бабушкино, я его специально подальше в шкаф запихнул. Из-за тебя вот пришлось вытаскивать. — Я не просил. — А вот твои щенячьи глазки за тебя все сказали. — Не было у меня щенячьих глазок. — Были. Ну, если не нужно, могу забрать, — Князь нарочно тянется к одеялу, и Горшок чуть не шипит по-кошачьи, защищая подаренную территорию. — Нет уж, с одеялом лучше. У тебя тут дубак, ё моё.       Под тёплым, быстро нагревающимся одеялом в сон начинает клонить еще больше, и у Миши не остаётся сил даже упасть на бок. Хочется поскорее закрыть глаза и спрятаться в этот защитный кокон подальше от внешнего мира. Одним прищуренным глазом он наблюдает за Андреем, который все еще стоит над душой и смотрит на него так, как обычно смотрят девчонки на диких уличных котят. Горшок только сейчас замечает, что волосы у того мокрые, зализанные назад, а одет он в свободную кремовую рубашку. Видимо, за время «исчезновения» помылся и переоделся в домашнюю одежду.       Даже глаз, назначенный шпионить за Князем, начинает предательски закрываться. Горшка морит в сон так сильно, что он сомневается, где заканчивается реальность. Тело приятно слабеет, ему тепло и уютно, в голове образовывается желаемый вакуум. Где-то неподалёку раздается бархатистый голос Князя, и в нем звучат нотки доброй усмешки: — Вот это ты быстро отключился, конечно. Горшок, мало что соображая, роняет голову на грудь, бормоча на выдохе, чтобы последнее слово осталось за ним: — Да не отключился я… Но за одеяло спасибо, мадам… — Спокойной ночи, Мих.       Эту фразу он уже не слышит, убаюканный самодовольством, и, конечно же, не чувствует, как Князь аккуратно перекладывает его в горизонтальное положение. Все-таки голова короля должна покоиться на подушке, даже если это — король шутов.

***

      Андрею снится что-то очень неприятное и тревожное. Он не может разобрать, что именно — темные образы смешиваются воедино, пляшут в жарком танце, запрыгивают на грудь. Они вязкие, похожие на черные нити паутины, к которым Князь намертво прилип и никак не может сделать вдох, ведь сердце тоже покрывается нефтяной жижей. Он будто бы слепой и зрячий одновременно, чувствуя с отчаянием только то, что ему отсюда не выбраться, ни за что и никогда, а чей-то стонущий глухой голос ревет прямо в уши протяжным гудком поезда.       Он тянет руки вверх, к спасительному свету, и ему вдруг становится еще страшнее — свет обманчив, это не солнце, а огромное пышущее жаром нечто, притягивающее и поглощающее все, до чего дотянутся его лучи. От него исходит радиоактивная энергия, слепящая взор. Оно разрывает изнутри, душит, жмет, кусает, колотит, и Андрею больно, так больно, что из горла наружу рвется дикий нечеловеческий крик…       Просыпается Князь так же резко, как заснул до этого. Первое время он не открывает глаза, вслушиваясь в темноту вокруг себя и боясь увидеть огромную черную дыру, которая утянет его внутрь. Сердце колотится часто, слишком часто — это уже не тревога, а паника; страх перекрывает доступ к кислороду. Вдруг шлепающие по полу шаги, какие-то шорохи… Совершив усилие воли, Андрей все-таки решает вернуться в реальность и легонько приоткрывает веки, заспанно пытаясь установить источник звуков.       В дверном проеме комнаты появляется Горшок, все еще закутанный в «бабушкино» одеяло, шлейф его волочится сзади, собирая по комнате всевозможную пыль. На кухне горит свет, а в коридоре темно, поэтому его фигура замирает где-то в сумраке, пряча очертания лица. Он хочет было вернуться на царское ложе, но кидает взгляд на Князя и секундно замирает, вглядываясь в темноту. Судя по интонации, кривит уголком губ: — А я думал, ты спишь, — и тут же спохватывается расстроенно. — Разбудил тебя что ли, блин? Я думал, тихо ушел…       Андрея все еще зажимает страх, однако знакомый сиплый голос имеет на него успокаивающий эффект. Все это был кошмар, не более, неприятный странный сон, из которого у него получилось вырваться. Миха мнется с ноги на ногу, и Князь лениво-демонстративно мотает головой из стороны в сторону, бормоча: — Да нет, я сам проснулся… Просто хрень какая-то снилась. А ты куда уходил? — Воды попить. А то понимаешь, горло пересохло так, что глотать трудно было, — и уточняет с плохо скрываемым любопытством. — Что за хрень? Андрей вздыхает, хмурясь и пытаясь вспомнить кошмар: — Не знаю, я ж говорю, сам ничего не понял. Тени какие-то и радиоактивное солнце… — Нихрена себе, прикольно, — одобряет Горшок. — Мне бы лучше такое снилось. — М-м-м… Не надо. Это только на слух классно звучит. А так… реально хрень.       Возможно, что-то в его голосе меняется, возможно, Миха сам напридумывал, что услышал в нем смутную тревогу или какой-то лишний вздох… Однако Князь вдруг видит, как сумеречная фигура у двери выбирает траекторию не до дивана, а до его «кровати» на полу. Матрас после прошлой ночевки Яши и Балу куда-то пропал, а Андрей тогда был слишком пьяным, чтобы осознать этот факт на следующее утро. Ребята искренне признались, что понятия не имели о местонахождении матраса, поэтому пришлось смириться с трагической потерей и в случае незваных гостей стелить на ковре.       Горшок останавливается возле Князя, медлит, и в его темных глазах сверкает нерешительность. Тот с интересом наблюдает, затаив дыхание и не понимая следующий шаг. Секунда. Другая. И Миха внезапно забирает с дивана подушку и опускается рядом с ним, одеяло — в сторону. Бормоча специально грубовато «Подвинься, что ли» и устраиваясь плечо в плечо к Андрею. Тот послушно-ошарашенно предоставляет место под своим одеялом и пялится в потолок, к горлу подступает странное предвкушение, а сердце колотится так же часто, только теперь не от страха. Все, на чем он может сосредоточиться, это тепло чужого плеча…       Какое-то время они оба молчат в неловкой паузе с замершим на губах временем и пытаются не вслушиваться в тихое дыхание друг друга. У Князя возникает до боли романтичное и невероятно тупое желание взять Миху за руку и переплести пальцы, потому что их зажатые позы сейчас походят на первое свидание девственников. Ему не нужно смотреть на Горшка, чтобы ощущать от него искрящееся током напряжение, какую-то внутреннюю борьбу с самим собой. В голове стучит только один вопрос «Зачем?», и мудрый внутренний голос отвечает сам же: «Потому что он подумал, что тебе все еще страшно». Да, но зачем так? Зачем так близко? На эти вопросы мудрый внутренний голос ответить не может, поэтому они остаются висеть в воздухе, пока Горшок не разрывает, наконец, неустойчивую тишину: — Ты кстати дорисовал обложку? — его голос звучит хрипло, не похоже на самого себя. Князь, остерегаясь спугнуть лишним движением, отвечает: — Почти, осталось немного фон подправить. Как тебе вчерашний концерт? Такой зал огромный собрался, я думал, драки сто процентов будут.       Глупый вопрос, нахрена он его вообще задал? Им обоим так неловко, что Андрей начинает бояться — Горшок не выдержит первым и вернется к себе на диван. Но тот пока держится и держится весьма достойно. — Да нормальный зал, — молчит и вдруг усмехается: — Прикол, ко мне после концерта какая-то баба подошла и сказала, что, если я на ней женюсь, она с помощью эзотерики мне вечное счастье наколдует. От анекдота становится чуть легче, и Князь хмыкает: — Ну и что ты? Надеюсь, свой шанс не упустил? — Ага, вот завтра в загс идем. — Класс, поздравляю. Может, раз уж такая пьянка, скажи ей, чтобы и мне вечное счастье наколдовала. Соглашусь даже на вечную радость. — Да ради тебя я постараюсь и вечную любовь попрошу, — Горшок по-дружески толкает плечом. — Какая щедрость… — бормочет Андрей и думает о том, что с влюбленностью проблем у него, к сожалению, нет.       Они снова замолкают на какое-то время, уже в более спокойной обстановке; оба успевают привыкнуть к близости, и их тела расслабляются, наслаждаясь теплом друг друга. Неожиданный вопрос Михи стрелой пронзает воздух: — Андрюх, как ты думаешь, у меня вообще жена будет? С таким образом жизни-то?       При слове «жена» у Князя что-то неприятно колет в сердце, и ему почти смешно, как быстро в нем воспалилась ревность к несуществующей пассии. А ведь и правда, им обоим придется возмужать и вступить в брак с выбранной ими женщиной… Знакомство с родителями, свадьба, дети… Андрей не представляет себе такую жизнь и представлять не хочет. Но еще больнее представлять, как она появляется у Горшка. Для чужого счастья приходится перешагивать через себя. — Да будет, конечно, не переживай. Есть куча сумасшедших, которые обожают непостоянную жизнь, и им такой брак подойдет идеально. — Ну… Легко рассуждать, ё моё. А вот ты сам бы… Будь ты женщиной, допустим. Вышел бы за меня?       У Князя в душе что-то падает. Он заметно вздрагивает и поспешно ерзает, чтобы скрыть реакцию тела. Сердце готовится уничтожить грудную клетку. Как же хочется иногда заглянуть в чужую башку и понять, куда там какие проводки ведут… Непредсказуемость Горшка прямо-таки пугает, и его поведение невозможно разгадать, невозможно разобрать по деталям, невозможно предвидеть. А по интонациям хрен что скажешь. Вот что он сейчас спросил? Понял ли сам, или тут его детская наивность? — Че молчишь? — напрягается Миха, и… у него тревога в голосе.       Андрей моргает от неожиданности, потому что не ожидал такой настойчивости по вопросу, который довольно легко списать на шуточный. Слова вырываются из него раньше, чем он успевает их обдумать, но дело даже не в их значении, а в отчаянии, которое тенью прячется за слишком честным ответом. — Да, вышел бы, — отчетливо произносит он и не знает, чего ожидать. Горшок молчит немного, а потом вдруг легонько трется плечом. — Ну и хорошо. Жаль, ты не женщиной родился, конечно. — Ты так сильно хочешь со мной пососаться? — у Андрея срабатывает какой-то защитный механизм, и ему становится обидно.       Он и сам знает, что будь кто-то из них другого пола, все было бы намного проще, чем есть сейчас. Возможно, они бы действительно уже женились хер знает сколько времени назад. Подарили бы друг другу кольца из крышечек от пива или баранок, и плевать, одобрили ли их родители брак или нет. Играли бы свадьбу прямо во время репетиции или после концерта… Господи, да будь кто-то из них женщиной, они бы сейчас делили совместную кровать без единой капли смущения. Миха, между тем, обижается взаимно: — Че ты сразу, блин. Я просто рассуждаю, — но на вопрос про поцелуй не дает ни положительного, ни отрицательного ответа. — Ладно, хватит болтовни. Я спать.       Демонстративно отворачивается от Князя на левый бок в позе оскорбленного эмбриона. Не уходит, хотя мог бы. Без теплого плеча становится холодно и неуютно, и Андрей незаметно подвигается чуть ближе, как маленький замерзший зверек к человеческому костру. Теперь заснуть будет намного труднее, учитывая некоторые обстоятельства.       В висках пульсируют бесконечные вопросы к Горшку, и Князь придумывает лишь один вариант, чтобы получить на них ответы. Он некоторое время решается на действие, с усилием вглядываясь в темный потолок и соединяя на нем невидимые точки. У них двоих было полно «странных» моментов, которые в дальнейшем не обсуждались или списывались на неудачные приколы. Но это могло стать исключением из правил.       Князь решительно выдыхает, проклиная себя за трусость, а Мишу — за его двусмысленность, и тоже переворачивается на левый бок. Чужое тело сразу напрягается, Горшок явно бегает глазами, пытаясь понять, какого хрена творится за его спиной. Однако долго ему мучиться не приходится — Андрей обнимает его сзади, перебрасывая руки через бок Михи и чуть притягивая его к себе. Голову он склоняет, носом легонько касаясь темных мягких волос.       В ответ — полнейшая тишина и никакого сопротивления. Горшок замирает в положении застреленного зайца, настороженный и сосредоточенный. Непривычно и одновременно приятно заставлять останавливаться гиперактивного ребенка, который, наверняка, без конца ворочается даже во сне. Миха очень горячий, но это температура — привычная вечному сумасбродству и бомбе медленного воздействия; Князю с его холодными руками греться одно удовольствие.       Он поверить не может, что его сейчас не послали нахер и не убежали прочь с выражением омерзения на лице. Да, Горшок все еще безумно напряжен, и даже с близкого расстояния можно услышать, как усердно скрипят шестеренки в его мозгах. Но раз он не отстраняется, значит, все нормально? Значит, … взаимно?       Даже его волосы пропахли дешевым сигаретным дымом, но среди него пробивается что-то очень приятное, будто запах морозной свежести. Князь не замечает, как склоняется к макушке еще сильнее, одновременно придушивая на корню желание переплести ноги — не все сразу. Грудь у Горшка вздымается очень часто, ходит туда-сюда, как на волнах во время шторма, Андрей же пытается сохранять собственный ритм, наконец, прикрывая глаза.       Спустя некоторое время оба расслабляются, привыкают, и гробовая тишина квартиры, прерываемая лишь тихим сбитым дыханием, уже не так сильно давит на ушные перепонки. Князь начинает дремать, когда чувствует, что Миша аккуратно дотрагивается до его руки, будто пробуя на ощупь, и немного поглаживает с совершенно ребяческим трепетом. Он засыпает с сонной улыбкой и теплой мыслью о том, что все-таки существуют исключения из правил.       И все же на следующее утро они не обсуждают произошедшее. Просыпаются в этих странных объятьях и со стояками, встают и идут завтракать, будто бы ничего и не было. Как не обсуждают они букет, подаренный Горшком Князю во время одного из концертов, а на полушуточный вопрос раздается смущенное «Я перепутал». Не обсуждают и пьяный поцелуй, который разгорелся до такой страсти, что они чуть не сломали друг другу зубы. Не обсуждают ревность, любовные песни, интервью с восхищенными словами «Вот была бы у меня такая жена, как Князь», совместные поездки с неловкими разговорами, случайные откровенные прикосновения, томные взгляды и долгие объятия, которые почти превращаются в медляк… Не обсуждают то, как Князь иногда ложится возле спящего Горшка и осторожно обнимает его сзади, позволяя себе закрыть глаза. И если один из них, наконец, решается на разговор, другой удивленно поднимает брови и отмахивается: «Да не неси пургу, нам еще альбом доделывать».