Обрести счастье.

      Жить со знанием, что забыл нечто неимоверно важное, очень сложно. А мне приходится.       Жалкий, потерянный Курильщик, рисующий картины, на каждой из которых присутствует силуэт, будто бы из прошлой жизни, больше не выдерживает.       Я не помню о нём почти ничего плохого, как, впрочем, и хорошего, лишь иногда приходят рваные всполохи воспоминаний о давно минувших событиях, когда мы проводили время вместе, но не суть.       Целые воспоминания о нём будто выжгли, вырвали и скомкали, словно специально, чтобы я помучился. Когда мне снятся моменты, проведённые с ним вместе, я чувствую себя избитым огромной толпой.       Эти видения самое ужасное, но в то же время самое лучшее, что было когда-либо в жизни после Дома. Я не хочу отказываться от них, не хочу лишаться даже этой крохотной частицы, связывающей меня с ним.       Я почти забыл об ужасной еде, неприятных людях, смотрящих на меня косыми взглядами, о чудесной атмосфере Дома, о том, что такое война между вожаками. Подумать только, что место, куда меня отдал отец за год до выпуска, отложится в моём сердце неотъемлемой частью, но, спустя почти двадцать лет, практически забудется, как и все самые важные люди, ушедшие в известное лишь Принятым место.       Как и за что я любил этого прекрасного парня, совсем не помню. Может, был просто молод или достаточно глуп? Скорее нет. Настолько сильное чувство, которое мучает тебя даже спустя двадцать(!) лет не может быть просто детской влюблённостью. Это определённо было что-то необыкновенное.       — Ты обязательно забудешь меня, Детка. Но мы точно встретимся на одном из следующих кругов. Ты будешь Солнцем, а я буду тянуться к тебе. И тогда мы точно будем счастливы!       Я не забыл. Помню, что он привил мне любовь к трубкам, жёлтому цвету, коллекционированию, длинным историям и… Себе.       Именно Он, неизвестный из моих снов, вспышек воспоминаний и видений, научил меня любить Дом и людей, слушать неслышное, видеть невидимое. Я и правда забрал оттуда слишком многое, чтобы спокойно жить в наружности.       Забыть лицо того, за кого бы я, кажется, умер, как оказалось хватит пяти минут. То, что я надеялся помнить вечно, давно забыто.       — Опять притащил одуванчики? — недовольно бурчит Он. Но я не слушаю и, нахлобучивая венок ему на голову, весело смеюсь. На его лице тоже расцветает улыбка, а я тем временем сажусь его рисовать, иногда поднимая взгляд, якобы посмотреть, но на самом деле полюбоваться им. Его рисунков в моём недодневнике слишком много, чтобы я не запомнил каждую часть лица и тела.       Слишком сильно я люблю его.       Казалось, у нас была идеальная жизнь. Любовь, нежность, не удивлюсь, если вскоре во снах всплывёт обручение и подготовка к свадьбе, в общем, вся эта дребедень.       Но нет, как оказалось, ссоры у нас если и были, то очень крупные и длительные, громкие, и уничтожающие взрывной волной всякое желание находиться с нами в одной комнате.       — Курильщик, ты что, не можешь хоть раз не цепляться к Рыжей? Почему я должен постоянно краснеть за тебя? — Так не красней! В чем проблема? — говорю, медленно закипая внутри злобой. Ну почему опять виноват я? — В том, деточка, что Сфинкс тебе в лицо ничего не скажет, потому что это не возымеет эффекта! А я, между прочим, совсем не горю желанием выслушивать его! — Ну извини меня, милый мой, что она ведёт себя так! — Как «так»? — Не стыдится ничего, ну совсем! Я не могу так больше! — Ясно. Я понял, что ты не можешь принять моих друзей. Значит, у тебя не будет меня. — сказал он и уехал прочь из комнаты.       Сидя один в Четвёртой, я медленно остываю, и, не зная, что делать дальше, иду извиняться перед парнем. Без понятия за что, но острое желание попросить прощения у него я чувствую.       После той ссоры эта девушка, Рыжая, кажется, перестала существовать. Теперь я уже не вспомню ни цвета её волос, ни почему зовут девушку именно так, ни что стало с ней, ни мою злобу на неё. Примирение наше также не всплыло во снах.       Постепенно я начал свыкаться с отсутствием самого важного, сны уходят, мне становится легче. Но ведь ничто не исчезает бесследно.       Когда Сфинкс находит где-то маленькую копию Слепого, видения возвращаются. Незнакомец Из Снов — так я его окрестил — снова появляется на моих рисунках, яркий и солнечный, как в старом домовском дневнике, что только усугубляет проблему. Сны становятся ярче, воспоминания чётче, на картинах, что я рисую сейчас, проступают неопределённые черты лица.       Все-таки лучше забыть навсегда, чем помнить вот так. Больно до невозможности, но, к сожалению, от себя никуда не деться.       Жаль, что я слишком слаб, чтобы покончить с собой.       «На велосипеде под дождём, Разгоняя в лужах облака, Правильный диагноз подтвержден, Я болен Бесконечным зовом Далека. » — опять пишет он своим корявым почерком в моём дневнике. Я не против, наоборот, только рад.       «Ослепи весь белый свет, красным листопадом упади, праздничным листом календаря, устели мне путь, помаши мне в след Прости. Прощай! Привет? »       Верный Ваш слуга Шакал Табаки, знающий человек. — Опять ты эти «Порнофильмы» цитируешь? — спрашиваю я только для вида. Это привычка в нём одна из самых любимых, все-таки их текста мне очень нравятся. Как и он.       Вдруг, ослепленный нежностью, целую его. — Какой же ты любимый… — вдыхая самый лучший запах на свете — аромат его волос, — шепчу я, в надежде растянуть мгновение, когда мы счастливы и совсем не думаем о предстоящем выпуске, ещё примерно на вечность. — И ты, детка… И ты.       Отлично, теперь я вспомнил его кличку, только вот многих деталей по-прежнему не достаёт. Может, если сходить на руины Дома, образ Табаки со страстной любовью ко мне, проявится в полной мере и, наконец, я узнаю, что с ним и где можно найти его.       А пока я могу лишь изнывать от собственной слабости.       «Я не люблю истории, я люблю мгновения. Люблю ночь больше утра, луну больше солнца, а здесь и сейчас больше любого где-то потом. Ещё люблю птиц, грибы, блюзы, павлиньи перья, чёрных кошек, синеглазых людей, геральдику, астрологию, кровавые детективы и древние эпосы, где отрубленные головы годами пируют и ведут беседы с друзьями. Люблю вкусно поесть и выпить, люблю посидеть в горячей ванне и поваляться в снегу, люблю носить на себе всё, что имею и иметь под рукой всё необходимое. Люблю скорость и боль в животе от испуга, когда разгоняешься так, что уже не можешь остановиться. Люблю пугать и пугаться, смешить и озадачивать. Люблю писать на стенах, так, чтобы непонятно было, кто это написал, и рисовать так, чтобы никто не догадался, что нарисовано. Люблю писать на стенах со стремянки и без неё, баллончиком и выжимая краску прямо из тюбика. Люблю пользоваться малярной кистью, губкой и пальцем. Люблю сначала нарисовать контур, а потом целиком его заполнить, не оставив пробелов. Люблю, чтобы буквы были размером с меня, но и совсем мелкие тоже люблю. Люблю направлять читающих стрелками туда и сюда, в другие места, где я тоже что-нибудь написал, люблю путать следы и расставлять фальшивые знаки. Люблю гадать на рунах, на костях, на бобах, на чечевице и по «Книге Перемен». В фильмах и книгах люблю жаркие страны, а в жизни — дождь и ветер. Дождь я вообще люблю больше всего. И весенний, и летний, и осенний. Любой и всегда. Люблю по сто раз перечитывать прочитанное. Люблю звуки гармошки, когда играю сам. Люблю, когда много карманов и вся одежда такая заношенная, что кажется собственной кожей. а не чем-то, что можно снять. Люблю защитные обереги, такие, чтобы каждый на что-то отдельное, а не сборники на все случаи жизни. Люблю сушить крапиву и чеснок, а потом пихать их во что попало. Люблю намазать ладони эмульсией, а потом прилюдно её отдирать. Люблю солнечные очки. Маски, зонтики, старинную мебель в завитушках, медные тазы, клетчатые скатерти, скорлупу от грецких орехов, сами орехи, плетёные стулья, старые открытки, граммофоны, бисерные украшения, морды трицерапторов, жёлтые одуванчики с оранжевой серединкой, подтаявших снеговиков, уронивших носы-морковки, потайные ходы, схемы эвакуации из здания при пожарной тревоге; люблю, нервничая, сидеть в очереди во врачебный кабинет, люблю иногда завопить так, чтоб всем стало плохо, люблю во сне закинуть на кого-нибудь, лежащего рядом, руку или ногу, люблю расчёсывать комариные укусы, и предсказывать погоду, хранить мелкие предметы за ушами, получать письма, раскладывать пасьянсы, курить чужие сигареты, копаться в старых бумагах и фотографиях, люблю найти что-то, что потерял так давно, что уже забыл, зачем оно было нужно, люблю быть горячо любимым и последней надеждой окружающих, люблю свои руки — они красивые — люблю ехать куда-нибудь в темноте с фонариком, люблю превращать одно в другое, что-то к чему-то приклеивать и присоединять, а потом удивляться, что оно работает. Люблю готовить несъедобное и съедобное, смешивать разные напитки, вкусы и запахи, люблю лечить друзей от икоты испугом. Я слишком много всего люблю, перечислять можно бесконечно. А не люблю я часы. Любые. » — Теперь это останется у тебя навсегда, Курильщик! — грозно кричит Табаки, будто бы угрожая.       Я лишь улыбаюсь, лёжа в объятиях своего любимого. Любимого до боли в животе, до чувствительности в ногах, до окрыления. Когда я рядом с ним, кажется, что вместе мы сможем снести этот мир и построить на его месте новый.       Наш мир.       Где мы будем лишь вдвоём, и никто нам не помешает.       Откопав свой домовский дневник, я понимаю, что на его страницы вернулись записи и рисунки Табаки. Там были и цитаты «Порнофильмов», и его записи, истории, песни. На портретах парня было прорисовано лицо во всех деталях, поэтому теперь практически каждую свободную минуту я разглядываю листы стукаческой тетради, в раннее после выпуска время пустые, но теперь наполненные жизнью того, кого я любил больше всего на свете.       И, наверное, люблю до сих пор.       — Курильщик, неси пуговицы! Много пуговиц и, желательно, жёлтых!       Я, ничего не подозревая, достал из своей сумки мешок пуговиц, которые мне предусмотрительно положил отец.       Пока я выполнял просьбу Табаки, этот хитрый Шакал откопал где-то банку с жёлтой краской и, только я подполз к нему, дабы вручить мешок, нарисовал мне на лбу круг. — Теперь ты Солнце! — весело смеясь, он дорисовывает мне лучи, а я, сам того не замечая, расплываюсь в глупой счастливой улыбке.       Я больше не могу выносить это. Мечтаю уехать подальше от всех воспоминаний, которых становится больше и переживать их заново всё сложней и больней. Не хочу видеть эти серые стены и потолок, которые сами по себе украшаются моими рисунками, а в голове слышатся его одобрительные возгласы.       Хочется уехать далеко-далеко, больше не мучаться от этих снов. Я устал каждый раз искать Табаки в огромной толпе прохожих. Постоянно, заходя в магазины, я ощущаю его запах, а слыша хохот людей, вспоминается самый лучший и самый любимый смех. В моём доме начинают вять все цветы, скорее всего от отсутствия воды, ведь я постоянно витаю в облаках или сижу на работе, поэтому растения, видимо, решили, что здесь совершенно бесполезно расти, вот и решили уйти.       — Табаки, снова ты как маленький! Давай, слезай, нечего на шкафах ничейные вещи искать! — Ну мам, не руга-а-айся. Можно ещё немного? — Мы же хотели одуванчики собрать! — Хорошо, уговорил, спускаюсь.       Шакал слез с шкафа, и мы пошли собирать эти цветочки для вина, а до выпуска остаётся всего неделя. Расставаться совсем не хочется, я бы отдал всё, только бы повернуть время вспять и провести с ним ещё примерно вечность.       Снова просыпаясь в холодном поту, закуриваю. Черт, скорее бы сдохнуть уже! Я не могу так больше! От безысходности по моим щекам катятся слезы. Нет, я не хотел плакать, но эти бесконечные мысли о разочарованных фильмом, но очарованных небом глазах давят настолько сильно, что рыдания уже не остановить.       Проплакав всю ночь, я одеваюсь и еду на руины Дома. Быть может, они смогут помочь мне чем-нибудь.       Гости собираются. Началась Последняя Ночь Сказок.       Все по-очереди рассказывают истории, а я наслаждаюсь последними часами, отведёнными нам с Табаки, чтобы побыть вместе.       Большую часть сказок я пропустил, но пришла очередь Шакала и теперь, я вслушивался настолько внимательно, насколько только был способен.       «Живет-поживает на свете удивительный старичок. Живет он в тайном месте. Место это трудно найти, а еще труднее отыскать в нем старичка. У него множество домов, а может, один и тот же дом, меняющийся для каждого входящего. Иногда он окружен садом, иногда стоит в чистом поле, иногда на берегу реки, и выглядит по-разному, лишь изредка повторяя прежний облик. Бывает и так, что никакого домика нет, а старичок ютится в одной комнатушке многоквартирного дома. Бывало и так, что для жилья он выбирал дупло подгнившего дерева.       Поэтому найти его так нелегко. Никто из побывавших у него в гостях не сумеет описать его жилище кому-то другому, не сможет указать дорогу и объяснить, как туда попасть. Желающих много, но находят нужное место лишь ищущие без устали, умеющие ходить невидимыми путями, читать тайные знаки и видеть вещие сны. Но даже они, достигнув цели, часто уходят ни с чем, потому что старичок упрям, несговорчив и не любит делать подарки.       Все дома старичка разнятся снаружи, но очень похожи внутри. В них тесно от огромного количества предметов. Иногда их так много, что самому старичку почти негде пристроиться. Зато у него все всегда под рукой. Трудно выдумать что-либо, чего у него бы не было.       Музыку он прячет в ракушках, в черепах мелких животных и фруктовых косточках. Запахи — в бобовых стручках и ореховых скорлупках. Сны — в пустых тыквах-горлянках. Воспоминания — в шкатулках и флакончиках из-под духов. У него имеются крючки любой формы и веревки любой толщины, горшочки всех форм и размеров, кроме очень больших, и кувшины — тоже небольшие, но разнообразные. Свистульки, окарины и свирели, пуговицы и пряжки, коробочки с сюрпризами, драгоценные камни и камешки, цену которым знает только он сам, приправы, семена и клубни растений, потрепанные географические карты с отмеченными затонувшими кладами, фляжки, серьги, подковы, игральные карты, гадальные карты, фигурки из дерева, золота и слоновой кости, крошащиеся кусочки метеоритов, птичьи перья, браслеты и бубенчики, яйца, содержащиеся в тепле, насекомые в янтаре и немного игрушек. И почти каждый из этих предметов не только то, чем он кажется.       Приходящим к старичку не нужно ни пряностей, ни мирры, ни ладана, ни драгоценных камней. Всем им нужны лишь шестеренки от разбитых часов. То, с чем старичок расстается крайне неохотно.       Некоторые из гостей попадают в расставленные им возле дома ловушки. Другим он отказывает по самым разным причинам. У него имеется список вопросов, не ответив на которые не получишь подарка, таким он отказывает с особенным удовольствием.       Самые невезучие гости находят в доме лишь мумию старичка, давно отошедшего в мир иной. Он лежит в коробке из-под стереосистемы, окруженный высохшими букетиками, разрисованными ореховыми скорлупками и поблекшими открытками. Некоторые гости хоронят его перед тем, как уйти, другие вытряхивают из коробки и колотят, отводя душу, есть и такие, которые остаются ждать непонятно чего, может быть, другого старичка, сменщика, раз уж этот умер. Все они уходят ни с чем. Мумией старичок может оставаться сколь угодно долго, его это не стесняет.       О нем ходит множество легенд и слухов. В местах близких, далеких и очень далеких о нем рассказывают сказки. В самых старых он описывается сидящим на вершине горы, с двумя клубками — белым и черным. Один он сматывает, второй разматывает, сменяя день ночью, а ночь — днем. В более поздних сказках говорится, что он вечно вращает огромное колесо, одна половина которого летняя, а вторая зимняя. И что летняя часть колеса — красная, а зимняя — бела, как снег. Есть и другие истории, но все они заканчиваются одинаково — вручением даров. Тот, кто находит старичка, получает от него подарок, за этими подарками и охотятся все, кто его ищет.       Везучим гостям он дарит колесики от разбитых часов. Самым везучим — перо цапли. Первое означает одно, второе — совсем другое. Первое у него просят все, второе не просит никто, потому что о втором подарке никто не знает. Он не упоминается ни в одной легенде. Колесико от часов можно потерять, обменять или кому-нибудь подарить. Перо цапли исчезает, попадая в руки нового владельца, а следовательно, им можно только владеть.       Шестеренки старичок дарит нехотя, перо слишком редко, а других подарков у него не просят почти никогда. Лишь один-единственный раз у него попросили сон. Очень хитрый сон — обучающий видеть чужие сны. Попросил его маленький мальчик и унес с собой одну из тыкв-горлянок с заткнутым дурман-травой горлышком. Через несколько лет этот же, уже подросший, мальчик пришел с еще более странной просьбой. Старичок был заинтригован. Он выбрал самое красивое из имевшихся у него яиц — зеленое с белыми крапинками. — Они очень нежные, — предупредил он. — Будь осторожен. Грей его у сердца, а когда она вылупится, пусти в ручей, где нет хищных рыб. На сороковой день она созреет. — А на двадцатый? — спросил мальчик.       Это был очень странный мальчик, и старичка немного встревожила судьба зародыша в яйце, но он любил дарить необычные вещи, а мальчик был единственным за много лет, кто просил не то, что просили все. С ним было нескучно.       Скуки старичок боится больше всего на свете. Иногда, утомленный однообразием своих подарков другим, он дарит что-нибудь самому себе. Выбирая самые простые предметы. Ничего ценного, ничего особенного, но приятно получить в подарок что-то необычное, особенно, если не помнить, что даришь себе это сам. » — Скажи, Табаки, эта сказка про тебя? — Да, но никому не говори!       Мне приятно до невозможности, что Шакал доверил мне эту сокровенную тайну. — Слушай а можешь подарить мне… Наши воспоминания? Я правда не хочу забывать тебя… Я хочу помнить вечно. — Позже, Курильщик, позже.       «Те, кто будут жить, не теряя веры в чудо, обретут его». — сказал Слепой и я уже хотел было спросить у Табаки, что это значит, но, увидев его блестящие в темноте глаза, только крепче обнял.       Слепой сообщил, что ему требуются два добровольца. Опытный проводник для неопытного проводника и сторож. — Последняя должность пожизненная, — закончил он и соскочил со стремянки.       Едва он с нее спустился, включились все настенные лампы, и все вокруг засобирались.       Я не сразу сообразил, что Ночь Сказок кончилась, уж очень внезапно это произошло.       На свету отовсюду повылезали грязные тарелки, объедки, оплывшие свечи и набитые пепельницы. Сделалось неуютно, как будто мы вдруг очутились на вокзале, и, как на вокзале, все вокруг обнимались, прощались и дарили друг другу всякие безделушки на память. Рядом со мной присел Черный, хлопнул меня по плечу, сказал: — Ну, пока, старик… еще увидимся! — и сразу куда-то ушел. Потом меня целовала опухшая, зареванная Спица, Конь подарил маленькую метелку на счастье, а Лэри так страстно обнял и залил слезами, что я, не удержавшись, тоже начал всхлипывать.       Нагореваться и как следует проникнуться прощальными настроениями мне не дали. Быстро и тихо несколько человек взвалили на себя рюкзаки и ушли, увлекая за собой длинный хвост провожающих.       Македонский помог мне влезть на подоконник, и оттуда мы смотрели, как они пересекают двор.       Было еще темно, но свадебное платье Спицы как будто светилось, и я отчетливо различал ее в толпе, ее и Лэри в белоснежной оперной рубашке. Почему-то из событий той ночи это мне запомнилось ярче всего, как все они шли через двор к воротам, с женихом и невестой во главе процессии. И кто-то тащил шлейф Спицы. Впереди, наверняка, шагал Черный, с сурово поджатыми губами и здоровенным рюкзаком, но его сверху было не различить, я только знал, что он тоже там. Он, и Конь, и Пузырь, и Прыщ, и Генофонд… и Рыжий. И те двое из кемпинга.       На самом деле их немного уехало, но в темноте казалось, что намного больше, и я даже забеспокоился, влезут ли они в тот свой автобус, ведь Черный говорил, что он совсем небольшой.       Потом ворота закрыли, провожающие вернулись, и мы попытались еще немного уютно посидеть при свечах, но атмосфера была уже не та, все плакали, шептались, прощались и что-то друг другу дарили, но уже тише. Как-то спокойнее.       Оказалось, что у меня в руках и вокруг целая куча всяких подношений, а я не помню большую часть дарителей. Горбач влез на одну из верхних кроватей и заиграл на флейте. Красавица и Кукла шепотом обсуждали подвенечный наряд Спицы.       Старик-сторож исчез. Из необычных гостей у нас остался только Р Первый. Он сидел на придвинутой к шкафу кровати и пил текилу Стервятника прямо из бутылки.       Слепой подсел к нему и о чем-то спросил. А когда Ральф поперхнулся, постучал его по спине. Мне стало интересно, о чем они говорят, и я переместился поближе. — Смотрите, — сказал Слепой, вставая. — Вам решать.       Р Первый схватил его за руку и рывком усадил обратно на кровать. — Ты пошутил? — спросил он.       Слепой сказал, что и не думал шутить. Вытащил из кармана и передал Ральфу скомканный коричневый конверт. — Если передумаете, откройте. Когда покончите со всеми другими делами. Ральф тут же встал и осмотрелся, как будто Слепой напомнил ему о куче важных и неотложных дел. — Ладно, — сказал он. — Сколько еще продлится эта ночь?       Слепой пожал плечами.       Как только Ральф ушел, он занял его место на кровати и схватил оставленную Валетом гитару. Попытался играть, но ему мешала перевязанная рука, и он размотал повязку.       Сфинкс сел на пол рядом с кроватью, на которой устроился Слепой, и Табаки тут же перестал ездить по комнате и тоже перелез к ним. А еще через какое-то время подсел Македонский.       Слепой еле слышно тренькал на гитаре, Табаки насвистывал, Сфинкс с Македонским сидели молча. Утро все не наступало.       Я, подполз поближе к тем четверым и, прижавшись к Табаки, заснул. Уж не знаю, сколько еще терпели остальные. Перед рассветом меня разбудили тихие звуки флейты, доносящиеся из коридора. Тоскливые и заунывные. Я открыл глаза, увидел, что за окнами проступает предутренняя синь, и опять заснул.             Примерно в это же время кто-то погладил меня по голове. Взъерошил волосы и отошел. Я никогда не узнаю, кто это был.       Те, что ушли под утро, постарались сделать это незаметно.       Разбудил меня Сфинкс. — Вставай, — сказал он. — Выпуск пропустишь!       Лучше бы он завел будильник у меня над ухом, честное слово. Я так и подскочил. — Уже?!       В комнате царил полный разгром. Как после всех веселых ночей. Вполне ожидаемый разгром, но от этого не менее неприятный. И ни души, кроме нас со Сфинксом. — Все уже ушли? — Ушли, — подтвердил Сфинкс с кривоватой улыбкой. — И знаешь, — добавил он, — тебе придется помочь мне, потому что больше некому.       Синяки у него под глазами были жуткие. Чуть не в поллица. Он явно вообще не ложился, не то его одежда была бы такая же измятая, как у меня. Я проснулся на одном из брошенных на пол матрасах, среди своих подарков. Маленький веник Коня отпечатался у меня на щеке, а фонарик, подаренный Горбачом, я раздавил во сне, и меня это ужасно расстроило. Больше всего меня заинтересовал пустой флакончик из-под духов, который я бережливо прикрывал ладонью. — Потом склеишь фонарь, — сказал Сфинкс. — Спрячь всё в сумку, тут скоро разнесут все по камешку. — Почему? — спросил я. Мне очень плохо соображалось в то утро. — Потому что, — ответил Сфинкс.       Я собрал все свои подарки и спрятал в сумку. Раздавленный фонарик завернул в отдельный пакет, чтобы как-нибудь потом склеить. А дальше мне пришлось варить нам кофе и делать уборку, чтобы не было противно его пить, все одному, потому что Сфинкс без протезов ничем не мог мне помочь, а Македонский так и не появился. Конечно, я не убирал по-настоящему, как убрал бы Македонский. Просто распихал основной мусор по черным мешкам, расправил смятые покрывала и вытряхнул пепельницы. И только когда мы допили кофе, спросил, куда все-таки подевались остальные. Я чуял что-то нехорошее в том, что мы со Сфинксом остались совсем одни, не то спросил бы раньше. — Скоро узнаешь, — сказал он.       Меня разбудил кондуктор. — Мужчина, конечная, вы выходите?       Я вышел и, идя к руинам Дома, думал о своём сне.       О том, куда все ушли я узнал довольно скоро. Именно это знание до сих пор преследует меня и мешает высыпаться по ночам. И еще то, что я никогда не узнаю, кто же из них взъерошил мне волосы, уходя, так что всякий раз, думая об этом, я представляю разных людей, и получается, как будто они все сделали это. Ну разве что Толстый бы не смог. А потом ещё и Табаки появился, всё такой же яркий и солнечный, он позволил вспомнить себя.       Флакончик тот я всегда носил с собой, но только сейчас понял, что беды все из-за него.       Когда я открыл бутылек, всё и началось, ведь там хранились наши воспоминания.       И вот я здесь, на руинах дома, стою в отчаянии и чего-то жду. Может быть, здесь мне суждено умереть, а может, по словам Слепого, жить, и, не потеряв веры в чудо, обрести его?