Лавандовое дыхание.

Не смял звезды сирени белоснежной, Хоть и желал Владыку побороть… Во всех грехах он был — ребенок нежный, И потому — прости ему, Господь! — М. Цветаева

Чуя никогда не сможет его понять. Он, вроде, не делал ничего особенного. Он, конечно, всегда выкидывал нелепые шутки, делал странные вещи, пел непонятные песни, он вообще только и делал, что дурачился и нес чушь. Но такого, вязкого, сладкого и переливающегося, особенного, он никогда не делал. Он мог уверять его, что земля плоская, держа глобус в руках, что китов не существует, пока смотрит с ним документальную передачу, что на самом деле инопланетяне существуют, пока слушает новости, что призраки ходят по верхнему этажу высотки мафии, собираясь сожрать душу каждого, при этом накидывая на себя покрывало и врываясь в, о боже, позор, кабинет их босса. Жизнь Дазая была для него безделушкой. Он разбрасывался ей во все стороны: он готов выпрыгнуть из окна, да его придерживает рука Чуи, он готов направить свой пистолет себе в висок, да за запястье держит Чуя, он готов выпить растворитель или кислоту, но ее отнимает Чуя. Чуя. Бедный Чуя… Сколько нервов, сколько слез, сколько времени унес у Чуи этот бинтованный обмудок. Он сидит точно так же, как тогда, когда Чуя получил нож в живот и присоединился к портовым крысам, точно так же, но в руках его книга, так та еще и перевернута. Он читает свою психологию, свои детективы, пока Чуя, между тем, разрывается от Порчи. Но он, каждый, каждый божий раз, успевает. Успевает аннулировать и ткнуть к себе ближе, намереваясь нести до базы на руках, потому что у Чуи даже челюсть не собирается двигаться, успевает до того, как он взрывается от проснувшейся мощи, скребущей изнутри. А на вопрос «И какого ты меня тащил? Чтобы потом потребовать с меня? Пятки целовать не буду» всегда отвечал «Да на тебя, Чуя-кун, после порчи без слез не взглянешь». На кого тут без слез не взглянешь, так это на Дазая. Еще ребенок, а уже весь с ног до головы обмотан бинтами, скрывая ужасающие порезы, а на шее так вообще следы от петли. Один глаз скрыт той же бинтовой повязкой и Чуя мечтает почаще видеть оба его глаза. Они пустые. Но они все еще его. «Да черт бы побрал этого Дазая Осаму. Чтоб его портовые ящерицы загрызли.» — мог бы преспокойно думать Чуя. Да только при появлении этого суицидника у него мозг сворачивался в трубочку, а сердце жалось то к потолку, то к полу. Дазай издевательски улыбается, тянет привычное «Чуя-кун» и начинает затирать про кошек, которых только что видел на улице, про сцену с Элис и Мори, что увидел утром, про то, как подшутил над Хироцу-саном. Он несет такую ересь и даже не представляет себе, что чувствует Чуя. Он уже откровенно говоря устал. Он таскается с ним, как с собственным ребенком. Эта мысль была бы потешна, не будь плачевной. Дазая нужно отдергивать от того, чтобы тот не улегся под машину на переходе, нужно следить за тем, что просит наливать себе в баре, смотреть куда тот сворачивает ночью на заданиях, держать за предплечье у воды, чтобы не сиганул. Сплошные мороки. Чуя готовит ему завтраки по утрам, укрывает ночью одеялом, просит снимать бинты, с ним, дома. И ему откровенно приятно, что Дазай, искрясь лучистым доверием, к своему напарнику, открывает изрезанные участки кожи, открывает синюю от веревочных вмятин шею. А Чуя только гладит его кожу, пока Дазай разбито смотрит в глаза, что у Чуи вся жизнь перед глазами проносится. Он просто не может его понять. Он не может его прочувствовать. Когда Чуя рядом с ним, ему кажется, что он не чувствует почву под ногами. Это чувство так бесит. Это слишком странно. Они играют в видео-игры плечом к плечу по ночам, смотрят идиотские телешоу, лежа друг на дружке, они отбиваются от врагов спиной к спине, выпивают в Люпине, опираясь на столешницу и касаясь друг друга руками, смотрят друг дружке в глаза, пока скрываются в убежище, целуют за ухо или в висок, когда все заканчивается. Но он не может отрицать, что ему приятно. Ему приятно, что это что-то для него. Ему тепло, от осознания, что Дазай возвращается к нему домой. Тепло, от осознания, что он спит под его одеялом, что именно ему рассказывает свою чушь, что именно его касается, когда страшно, больно или плохо. Господи, как плохо. Так плохо… Закатное солнце красное, как никогда. Чуя видит его. Видит с камеры, как развивается черное пальто, как разлетаются кудри, как глубоко он вдыхает и…. Чуя несется с такой скоростью, что даже самые лучшие бегуны мира позавидовали бы. Ноги заплетаются, рыжие волосы щекочут шею, он падает, раздирая ладони о кафель на лестнице, совсем не обращает внимание на совсем никакую для исполнителя портовой мафии боль, встает и бежит дальше. На счету каждая секунда. Он буквально вышибает дверь крыши и скользит к Дазаю, который стоит к нему лицом с закрытыми глазами, расправив руки. Чуя подлетает, со всей силы хватает его за черный галстук и тянет на себя. Тот ни разу не колеблясь, повинуется. Славно. — Да не собирался я прыгать, успокойся ты, Чуя-кун. — он и не пытается выдернуть свой галстук из рук рыжего коротышки, лишь предельно спокойно убирает ладони в карманы своих брюк. Чуе очень хочется хорошенько ему вмазать. Или обнять. И полететь вместе с ним. Он все же выпускает его из своих рук. За его спиной кровавое месиво на небе, облака розово проплывают только вверху, открывая вид на, боже, огромное солнце. — Да ты!.. Больной на голову! Придурок! Я тебя, собака ты вонючая, ненавижу! Прошу, прекращай уже. — орет Чуя, уперевшись в колени руками и пытаясь отдышаться. В уголках глаз скапливаются слезы, но это от солнца, да, от слепящего солнца. Он не поднимает голову на эту тупую тупую тупую мумию, а пытается сглотнуть скопившуюся слюну во рту, что отдает металическим привкусом. Вероятно, прикусил язык, пока пытался схватить эту недо-птицу. У Чуи бешено колотится сердце и он даже на секунду мечтает о том, чтобы оно остановилось уже наконец. Мучения хотя бы прекратились. — Я думал, что ты хочешь, чтобы я прыгнул. Разве тебе не станет легче? Разве не твои обязанности облегчатся, если я выпью растворитель? Разве не с твоих плеч слетит камень, если я выстрелю себе в висок? — Дазай показательно достает из черного плаща пистолет и машет им у своей головы. Чуя кидается на него, моментально выбивая орудие пыток из руки. Он падает на шершавую поверхность крыши, но Чуя упорно пинает его ногой и тот все же, наконец-то, по мнению Чуи, падает с высоты пятидесятого этажа. Дазай не оборачивается. Даже не моргает. Он смотрит ему в душу и Чуе кажется, что он сам сейчас полетит с высотки. — Как ты, идиота кусок, тупорылая шпала, ненавижу-тебя-Дазай-чертов-Осаму, не понимаешь?! Он разгибается, но только чтобы схватить Дазая за патлы и пригнуть к уровню своего лица. Он смотрит ему в неприкрытый бинтом глаз и мечтает сорвать ту повязку. Дазай усмехается и за это Чуя клянется, что готов вмазать ему в солнечное сплетение или куда ниже. Но он лишь впивается в его губы. Он лишь знает, что Осаму этого и ждал. С усилием и агрессивно целует, так же быстро отстраняется и отпускает его кудри из ладони. — Ты где свою шляпу посеял? — с издевкой произносит Дазай. — Ты еще, мразь неблагодарная, спрашиваешь? Посеял, пока за тобой никчемным бежал. — Чуя отворачивается и отходит к двери. — О боже, как мило, Чуя-кун. Неужели я тебе дороже подарка Мори-сана? — слезно и приторно произносит Дазай. Актер долбаный. Все как обычно. — Обломись. Ни в коем случае. — Как же так? Чуя-кун, не говори, что тебе и вино твое меня дороже. Ты меня не ценишь. — Ты идиот? Ты сравниваешь себя с Шато Петрюс восемьдесят девятого? Я откровенно боюсь рушить твою самооценку, придурок. Чуя молча ждет. Слушает тишину. А потом разворачивается и говорит, умудряясь вместить всю свою боль со спокойствием в одну всего лишь фразу: — Пойдем уже домой, Осаму. Чуе не нужно смотреть назад, чтобы понять, что Дазай идет за ним. Всегда идет. Чуя его совсем не понимает.