По всей квартире раздается противный, но долгожданный звонок в дверь. Осаму поднимается с крохотного диванчика и встречает Чую, сразу же пропуская его в квартиру без лишних слов. Они проходят в комнату, усаживаются на пол, и Дазай достает из рядом валяющегося мусора бутылку с недопитым дешевым алкоголем.
— А воды обычной попить у тебя есть? — Накахара первый нарушил тишину, скидывая с себя обувь.
— Есть, щас.
Он вышел из комнаты, тут же возвращаясь обратно с кружкой воды.
— У какого ребенка ты ее стащил? — парень усмехнулся, увидев рисунок таблицы умножения, и выпил залпом всю воду.
— Ой, иди ты нахер, — шатен присел рядом, и тут же поменялся в лице, убирая все наигранные эмоции. — Принес?
— Угу, — Чуя безразлично улыбнулся и достал из внутреннего кармана своей куртки два небольших шприца с иглами, заодно и снимая верхнюю одежду.
Дазай как бешеный выхватил наркотик из чужой руки и воткнул в вену на внутренней стороне локтя, благо он заранее снял с этого места бинты, а футболка с коротким рукавом не мешала. Он прикрыл глаза и поднял голову вверх, получая мазохистское удовольствие от одного факта наличия героина в своей крови. Накахара на это лишь мило улыбнулся.
— Херани и мне, — рыжий протянул второй шприц Осаму, стягивая с себя толстовку, чтобы не мешала.
Юноша взял мединструмент и осторожно, боясь сделать больно, кольнул иглой в вену на чужом запястье, а затем оба шприца отправились в мусорку.
Нужно скоротать время до начала действия веществ, поэтому Чуя схватил с пола бутылку с алкоголем, отпивая немного. Дазай же допил все до конца.
— Может в бутылочку? — он положил бутыль на пол, уже зная ответ.
— Давай.
Никого из них не волновало, что они сейчас одни в квартире. Во всем доме. Он давно должен был быть подлежен сносу, и все жители съехали еще несколько месяцев назад.
Дазай крутит, и ему выпадает Накахара. И он все равно победно улыбается, хотя ничего другого выпасть не могло. Притягивает рыжего к себе за талию и целует в губы. Нет, это не любовь. Это удовольствие ради удовольствия, никакой любовью здесь и не пахнет. Они даже не друзья. Просто люди, связанные судьбой, не более.
Чуя закидывает руки на шею напротив, зарывается пальцами в копну каштановых волос. До секса никогда не доходило, лишь поцелуи и редкие засосы. Но Осаму мысленно отсчитывает последнюю минуту.
Он чувствует, как чужие руки на шее постепенно слабеют, как Чуя обмякает, не в силах ничего более сделать, и вновь улыбается, но на этот раз по-злому, не предвещая ничего хорошего.
— Какого.. черта? — язык заплетается из-за невозможности контролировать собственное тело.
— В воде был фенобарбитал, ты сам подписал себе приговор, — Дазай толкает его в грудь, и тот обессиленно падает на пол. — Можешь кричать сколько влезет, тебя все равно никто не услышит, — он срывает с Чуи штаны и нижнее белье, пока юноша пытается сопротивляться, и, предвкушающе ухмыляясь, резко на сухую вставляет в него два пальца.
Крик. Накахара чувствует себя просто ужасно, униженно, сломленно. Боль разрывает на куски все тело, и первая слеза безвольно скатывается по щеке. Он кусает собственную руку за запястье в попытке смягчить боль, другой отпихивая Осаму от себя, хотя тот этого даже не чувствует, лишь наслаждается чужой болью, страданиями.
Шатен двигает пальцами внутри него. Раздвигает их в разные стороны, прокручивает, каждым действием доставляя еще больше боли. И пропихивает в Чую третий палец. Он громко вскрикивает, а слезы скапливаются в уголках глаз. На шее оставляют кровавый укус, но боль от него не сравниться с болью внизу.
Пальцы убирают, и парень на секунду расслабляется, но его переворачивают на живот, ставя в коленно-локтевую. Он слышит, как звенит бляшка ремня и звук расстегиваемой ширинки. Накахаре заводят руки за спину, сжимая запястья до онемения ладоней.
— Только не выплевывай, я не хочу, чтобы такие красивые зубки сломались, — Дазай засовывает в чужой рот сложенный надвое ремень, и рыжий понимает, к чему это, поэтому вынужденно слушается, ведь шансов вырваться у него уже нет.
Он судорожно дышит, чувствуя, как его хватают за талию. Футболка скатывается вниз, к шее, оголяя спину. Укус рядом с лопаткой сопровождается болезненным шиканьем.
И в него входят.
Чуя громко мычит, едва не прокусывая ремень от рвущей напополам боли. Он дергается, пытается вырваться, но сил нет, их не хватит. Из раскрытых в шоке глаз ручьем текут слезы. Хочется уснуть. Навечно.
Единственный друг, человек, которому он доверял, сейчас ломает его ради собственного удовлетворения.
Дазай начинает двигаться. Каждый толчок отдается новой волной боли по всему телу и громким гулом в голове, перебивающим мысли. Накахара не может ни двинуться, ничего, лишь терпеть и молить о смерти.
Толчки становятся более быстрыми и легкими из-за жидкости. Из-за крови. Его порвали. Он лежит одной щекой на полу, раздирая ее и грудь о неровный деревянный пол с кучей потенциальных заноз, лежит и тихо ревет, уже абсолютно не в силах даже пошевелиться. В глазах темнеет из-за слишком сильной боли, и если бы не ремень, то зубы раскрошились бы друг о друга. Чуя не может напрячь ни одну часть тела, будто оно и не его вовсе. Нет возможности уйти, остаться более менее целым. Хотя даже если его отпустят, он предпочтет смерть, нежели жить с таким на душе.
Он слышит чужой довольный выдох, и кровь смешивается со спермой, внутри все ужасно жжет. Из Накахары выходят, переставая придерживать, и он падает на бок, не в силах даже убрать руки из за спины. Лишь сжимается в комок, сильнее кусая ремень, чтобы не издать ни звука от жгучей ужасной боли. Прячет лицо в пол, и тихо плачет, проклиная свою судьбу.
—Ты такой прекрасный, — Осаму нагибается к чужой шее, оставляя легкий поцелуй, будто ничего до этого не было на самом деле.
— Я тебя люблю, Чуя.
Это последнее, что слышит Накахара, прежде чем отключиться, не в силах более терпеть усталость и боль.
