Vincere aut mori
Мия готовилась к чистке, как к своеобразному священнодействию, строгому ритуалу, требующему неуклонного исполнения. Подготовка прошла почти привычно: резинка для волос, чтобы не запачкать их рвотой, вода — чем больше, тем лучше, — антибактериальное мыло для рук, ополаскиватель для полости рта и жевательная резинка, чтобы перебить горько-кислый привкус, оседающий на языке. Несмотря на обыденность приготовлений, которые проходили почти автоматически, она чувствовала, как нарастает тревога. Каждая минута промедления приближала поражение. Казалось, любой миг мог стать последним: тёплый осклизлый ком, распиравший желудок мучительной тяжестью, преобразовывался в жир, заполнял тело изнутри, оплавляя контуры. Разумом Мия, конечно, понимала, что так не бывает. Но разум был нем — скальпель паники рассёк его голосовые связки, лишил возможности диктовать рациональные доводы. Освободиться стало не капризом, несущественным желанием, а жизненной необходимостью. Мысли расплывались, расходились желеобразной массой — тёмное нечто, схожее с болотным дном. Тёмное ничто. Ужасающая пульсация, канонадой грохочущая в висках, даруя ощущение, будто внутри что-то ломается, раз за разом перемалывается в труху, в колючие хлопья, в пыль. А из пыли вновь собирается в опасную гидру: на месте каждой срубленной головы вырастали две новые. Чтобы процесс пошёл легче и быстрее, требовалось выпить минимум литр воды. Главное — делать это быстро, не позволить себе задумываться. Зерно сомнения всегда найдёт благодатную почву. Мерзкое жалкое тело неизменно постарается избежать страданий, нового витка кристаллизированного мучения, растянутого на следующие двадцать минут. Мия знала, что двадцать минут сейчас лучше, чем бесконечность потом. Чем пираньи ненависти, голодно раздирающие сознание. Боль тела — всего лишь плата за собственную несдержанность. Через пытку — к совершенству. Мия коленопреклоненно замерла перед унитазом и запустила два пальца в рот. Погрузила глубоко, минуя твёрдоё, а затем и мягкое нёбо, пока костяшки знакомо не стукнулись о резцы. Вторичная боль, потонувшая в первичной: спазм скрутил желудок, напрягся брюшной пресс — и рвота хлынула на фаянс. Мутное чувство облегчения всколыхнулось под рёбрами, прогорело минутным удовлетворением, столь же эфемерным, как искорка, сорвавшаяся с палочки бенгальского огонька. Каждый последующий раз давался сложнее. Приходилось дольше водить пальцами по раздражённым стенкам глотки — глубже, глубже, глубже, пока не начнёшь хрипеть и задыхаться. Пока не придёт очередной долгожданный спазм, заставляющий вывернуться наизнанку, всем своим бездонным нутром наружу. Кожа на костяшках налилась красными полосами, истончилась, напоминая увядающий розовый лепесток, готовый разорваться от одного-единственного прикосновения. Мия сменила руку и продолжила. Глаза непроизвольно слезились от напряжения, тело крупно содрогалось. Больше ничего не получалось исторгнуть. Мия заходилась кашлем, издавала какие-то особенно отвратительные звуки — нечто среднее между хлюпаньем и хрипом, — однако сплевывала лишь бледно-желтоватую, слабо подкрашенную красным, жидкость. Желудочный сок и кровь. То ли вновь расцарапала короткими неровными ногтями мягкое нёбо, то ли проблема глубже — трещины пищевода, микроразрывы слизистой желудка. В те времена, когда Мия ещё верила, что сможет бросить в любой момент — так говорили наркоманы, так говорила она, сидящая на игле конвекционной привлекательности и соответствия чужим ожиданиям, — она читала про возможные осложнения. Впрочем, это не остановило. Не заставил бы прерваться даже синдром Мэллори-Вэйса. Победить или умереть — иных вариантов не существовало. Вот только в данном случае демаркационная линия между этими понятиями была проведена по изменчивой воде и отличалась зыбкостью. Одно слишком легко перетекало в другое. Слова ещё никогда не были столь амбивалентны. Мия тяжело отползла от унитаза и ткнулась разгорячённой, мокрой от слёз щекой в гладкие холодные плитки, покрывавшие стены. Пока она могла только дышать. Да и это, казалось, давалось ценой каких-то совершенно неимоверных усилий. Собственная грудная клетка ощущалась неправильно, будто подверглась деформации, как использованная смятая салфетка, выброшенная за ненадобностью. Мир вспыхивал и угасал в промежутке между вдохом и выдохом. Силы вяло плескались на дне, уходя по капле из изнурённого тела. Но эйфория расцветала в сознании окровавлено-ихорозным звёздами стапелии, источающими вонь гнилого мяса, и отравляла. Мие хотелось бы развоплотить себя: отсечь одним бритвенно-острым ударом разум от тела. Нелепо трепещущий комок плоти, покрытой жиром, от самоощущения, где она идеальна, исполнена в острых изломанных линиях, настолько тонка, что почти нематериальна. Мия тяжело поднялась, опираясь дрожащей рукой о стену. Зрение на секунду помутилось, и она почти сорвалась в головокружительную чернильную бездну, но удержалась. Сегодня она вновь победила саму себя. Или потерпела поражение. Итог один.Edimus, ut vivamus; non vivimus, ut edamus
У всякой истории болезни есть начало, у всякого действия — предпосылки. Мия стояла у зеркала в одном белье и придирчиво осматривала собственное тело. Она никогда не отличалась худобой, но в детстве пухлые щёки считались очаровательными. С начала пубертатного периода она набрала вес: появилась налитая грудь, бёдра округлились, между ними исчез просвет. Талия обозначалась нечётко, дряблыми линиями, по животу сбегали складки, когда Мия садилась. Хотелось чувствовать себя красивой со всеми этими новыми женственными формами, но тело вызывало отвращение. В нём не было изящности: ни нужных острых изгибов, ни глубоких ямок над ключицами, в которые могла бы поместиться маленькая рыбка, ни выступающих скул, ни тонких, немыслимо хрупких бёдер. В себе Мия не находила ничего, достойного внимания. Героини её любимых фильмов и сериалов были стройными, с чётко очерченными талиями, с идеально плоскими животами. Со страниц журналов, рекламных баннеров и обложек книг смотрели девушки, которые легко могли бы набрать озёрце в ямку над ключицей и поселить там рыбку. Это считалось красивым. Ни пышная грудь, что вызывала лишь насмешливый интерес мальчишек, ни широкие бёдра, ни пухлые щёки. Мия пыталась, конечно, пыталась хоть самую малость приблизиться к этому позолоченному эталону, сверкающему великолепию женской нежности. Рецепт был прост: меньше ешь. Еда из каждодневного удовольствия превратилась в опостылевшую необходимость — безвкусные овощи без заправки, чай без сахара, варёная курица. И всегда слишком мало, лишь сбить разгорающееся чувство голода, не дать заполнить ему все мысли. Чем меньше порция, тем быстрее результат, рассуждала Мия и урезала без того скудный рацион, пока он не истаял до одного приёма пищи в день, умещавшегося в три столовые ложки. Отвесы окрыляли. Терзающее чувство голода, особенно жестокое и невыносимое по вечерам, придавало происходящему некий оттенок возвышенного страдания, едва ли не мученичества во имя веры. Всякий раз, когда с кровати подняться было слишком сложно, Мия вспоминала, зачем всё это. Когда она никак не могла согреться, когда от холода трясло даже в двух свитерах, когда от слабости кружилась голова, мысли о будущем помогали не сорваться. Жизнь превратилась в сплошные танталовы муки — без просвета, без возможности хоть иногда ослабить контроль, сбросить ошейник запретов. Оказалось, что повсюду — немыслимые источники искушения. Дразнящие запахи, аппетитные блюда, изобилие сладостей в супермаркетах. Ужины дома, встречи с друзьями обязательно сопровождались едой, словно жизнь вращалась вокруг неё. Словно пища являлась краеугольным камнем бытия, обязательным атрибутом, больше, чем острой необходимостью — сладостной зависимостью, достойной презрения. Мия хотела быть выше этого, выше приземлённых потребностей своего несовершенного тела. Но орбитой, по которой вращалась вся её жизнью, незаметно стала еда. Она просыпалась с блаженной мыслью о благословенных ста тридцати пяти граммах обезжиренного йогурта, минуте незамутнённого удовольствия. На учёбе мысли вертелись вокруг двух морковок и стакана обезжиренного кефира, которые она сможет позволить себе до вечера. И так по кругу с перерывами на воспоминания о сочных горячих сосисках, о жареной картошке, блестящей золотистыми маслеными лепестками, о нежных шапочках крема, венчающих сладкие маффины. О шоколаде, так восхитительно тающем на языке. О ломтиках горячей пиццы с тягучим сыром. О дразнящих запахах, разных текстурах, умопомрачительных вкусах. О свободе выбирать. О возможности наслаждаться. Но одёргивала себя, сжимаясь от жуткой несправедливости, от ненависти к собственной физиологии, и пыталась думать о лучшей версии себя. О той, что прорвётся сквозь омерзительный кокон жира, подобно прекрасной бабочке — тонкокрылой и невесомой. Отвесы уменьшались. Мия нервно грызла ставшие ломкими и отслаивающиеся ногти. Волосы клоками оставались на расчёске, тусклые, посечённые, осыпались на плечи мёртвыми паутинками. Кожа шелушилась. Сил не хватало ни на что. Но Мия всё ещё была слишком толстой, чтобы остановиться, чтобы бросить. Ей хотелось бы возвести патологию в разряд преклонения — позволить очертаниям костей прорезаться сквозь истончившуюся кожу. Вести пальцами по телу и ощущать лишь непреклонную твёрдость, будто оно — оригами, индустриальные линии рукотворной безукоризненности, архитектура преобладания воли над слабостью. Обнаруживать беззащитно-трогательные впадины — меж дугами рёбер, в плоскости живота, над выступами тазовых костей. Сотворить себя из глыбы, как Пигмалион Галатею, прорезать из бесформенности клёпиком филигрань. Однако, балансируя на канате между голодным полузабытьем и неосознанностью, Мия сорвалась. Она не помнила, что ела. Дверца холодильника распахнулась, как врата в эмпирей, сулящий удовольствие на грани боли. Быстрые углеводы, жиры, сахар, забытые подсчёты килокалорий, несовместимые сочетания продуктов, стёртые вкусы, тяжесть, падающая в желудок. Чувство насыщения не приходило, внутри разверзлась бездонная яма, объятая алчным пламенем голода. В какой-то момент, между животным поглощением жареной курицы и кексов, Мия почувствовала переполненность. Голод не затих, он по-прежнему вился огненными щупальцами, просто к нему добавилась мучительная тошнота. Тело казалось воздушным шариком, набитым камнями. Мия едва успела склониться над раковиной до того, как её вырвало. И в этой отвратительной череде сокращений, в напряжении, в кашле и попытках сделать вдох между приступами заключалось очищение, возвращение к прежней лёгкости, красоте мотылька, распахнувшего крылья. В первый раз даже не пришлось помогать себе пальцами. Но только в первый раз.Maximis minimisque corporibus par est dolor vulneris
Все мы родом из детства. Наши сильные стороны, наши слабости, остовы большинства фобий, паттерны поведения в той или иной ситуации, фундамент личности — из ранимого, ломко-хрустального детства. У детей быстрее заживают раны, повышенная регенерация, благодаря которой редко остаются шрамы, но высокая лабильность психики — каждый удар по ней может стать фатальным. Расколоть цельность, словно жеод, и бросить сияющее наслоение кристаллов потенциала, уверенности в себе и собственной безопасности. Детство Мии — корни цикуты, уходящие ядовитыми сплетениями глубоко в прошлое. Добровольное шрамирование в попытках заслужить любовь. Мия была недостаточно хороша по всем пунктам: недостаточно умна — четыре, а не пять, старайся лучше! — недостаточно усердна, недостаточно красива. Его забота проявлялась в порицании, иголочками уходила под кожу — и несмертельно, и даже не особенно мучительно, но в какой-то момент, кроме этих зазубренных, зубастых обломков стали, внутри ничего не осталось. Каждое действие оценивалось через бег иголочек по венам, через поиск одобрения, через мазохистское желание поластиться к руке, что не давала тепла. — Не трать время на всякую ерунду. Как будто тебе в жизни пригодятся твои стишки. Лучше займись математикой. И не дуйся, я же думаю о твоём будущем, — говорил он, а Мия слышала: «Всё, что тебе интересно — ерунда». — Ну ты же девочка, — говорил он. — Девочки так себя не ведут. Иголка, иголка, иголка. Проникающая острая боль, привычное осуждение. Каждодневное несоответствие прокрустовому ложу стандартов и клеймение осознанием собственной дефектности. Какие они, правильные девочки? — Ты только не обижайся, я говорю это только потому, что ты — моя дочь, — начинал он и, казалось, с радостью бы открестился от всякого родства. — Но посмотри на себя в зеркало. Сама же потом плакать будешь, что ни один парень тебя на свидание не позовёт. Займись собой, пока есть время. Зарядка там, диеты всякие... И Мия смотрела. Видела жирные бёдра, мягкий живот, обвислые щеки — отчётливое отражение собственной непривлекательности, повод для едко-кислотного стыда, расплавляющего изнутри. Что нужно сделать, чтобы он гордился ей? Чтобы чувствовать себя правильной, достойной любви. Последующий подростковый бунт низвергнул авторитеты с постаментов: большая любовь покрылась рубцами и обратилась великой ненавистью. Но там, под разорванными в кровь корками, нарастающими друг на друга, погружённая в летаргию продолжала влачить жалкое существование потребность в признании. Мия отрицала очевидное и злилась до кровавого марева перед глазами, до желания скрежетать зубами, до подсознательного желания выплеснуть обиду, выместить боль, чтобы она больше не вскипала в ней. Есть ли что-то более жалкое, более нелепое и парадоксальное, чем абсолютная любовь ребёнка к родителю? Привязанность, для которой не требуются причины, которая сковывает по рукам и ногам до определённого момента, которая тяготеет к прощению, идеализации, которая способна подарить большую радость или причинить огромную боль. Любовь, подобная аксиоме. Не нуждающаяся в доказательствах. Мие бы злиться на его жестокость, неважно сознательную или действительно рождённую из извращённой, прогнившей заботы, на каждую иголку, сделавшую её особенно уязвимой, неспособной противиться внешнему давлению. Но она злилась на себя. На тщедушную надежду исправиться. На то, что пыталась выкроить себя по его лекалам и чувствовала удовлетворение лишь тогда, когда уменьшались цифры на весах, когда собственная бестелесность претворялась в жизнь. Ей хотелось быть красивой. Ей хотелось есть. Мия считала калории, доходя до попыток выяснить калорийность зубной пасты, и выставляла ограничения — тысяча, шестьсот, триста килокалорий в день. Пробовала питьевую диету — существование на соках и бульонах, клубочек боли в эпигастрии, что неторопливо раскручивался. Практиковала сухой голод в течение нескольких дней. Но организм неизменно брал своё, а воля сдавала, и Мия успевала перехватить лишнюю морковку, яблоко или полупрозрачный хлебец. Отвращение к себе настигало мгновенно, истязало безжалостно. Вынуждало раз за разом становиться на весы, страшась привесов, смотреть в зеркало, улавливая, как тело распухает, обращается в комок жира буквально на глазах. Мия кусала губы, заходясь безудержным плачем, и вцеплялась пальцами в бока, бёдра, собирая кожу в складки. Сжимала до синяков, и боль приносила временное облегчение, так как затмевала моральные муки. Она аннигилировала мысли, спрессовывала мир в примитивное тупое ощущение, остаточную пульсацию. Тающий след, подобный тому, что самолёты распыляют в чистом небе. Синяки выцветали слишком быстро. Страдание тоже способно вызывать привыкание.Est quaedam flere voluptas
В первый раз, когда Мия приложила канцелярский нож к коже, чуть выше запястья, было страшно, тяжело надавить, чтобы остриё взрезало эпидермис. Собственная кожа показалась немыслимо толстой: наливалась красными пятнами, но кровь всё никак не выступала. Мия шипела сквозь сцепленные зубы, жмурилась, глаза непроизвольно слезились. Перед ними расплывались яркие пятна, расфокусированные контуры предметов. Боль распускалась, оплетала лианами руку и уходила вглубь, заключая разум в алую дымку — афотический слой глубоководного отчаяния. Но в нём умирали всякие высверки плотоядного самоуничижения. Но чем дальше, тем больше требовалось. Мия находила новые способы, запоминала особенности: резать бёдра больнее, чем предплечья, затуплённое лезвие лучше острого, тушить сигареты особенно мучительно о внутреннюю сторону плеча. Если с ожога постоянно снимать корочку, то обнажённая плоть будет вспыхивать жжением от малейшего соприкосновения с одеждой. А вот порезы лучше тщательно бинтовать или заклеивать пластырями, чтобы не пачкать одежду кровью и не провоцировать ненужный интерес. Если позволить ране воспалиться, то боль разольётся и вокруг неё — жаркая, постоянная, независящая от прикосновений или расцарапывания свежего струпа. Шрамы получались нежно-розовые, как разрубленный пополам дождевой червь, и так же тянулись извивами и полукольцами, разомкнутыми спиралями. Астеризмы сигаретных ожогов, скопления мелких точек от горячих головок спичек, вдавленных в кожу. Шрамы не были красивыми или уродливыми, они просто становились частью Мии. По злой иронии их она принимала просто и естественно, как часть себя, в отличие от всего остального тела, которое требовало модификации. Срывалась Мия всё чаще. И срывы не приносили удовлетворения. Круг замыкался, как клетка, утыканная ржавыми лезвиями. От приступа обжорства, когда неважно, что есть и как, главное, больше, как можно больше, — однажды Мия поймала себя на том, что потягивает, словно сок, из упаковки майонез, — до чистки. Рвотный рефлекс угасал, и двух пальцев, раздражающих глотку, больше не хватало. Мия пила до двух литров воды за раз или слабый раствор соды, глотала зубную пасту, чтобы спровоцировать рвоту, использовала ватные палочки, продвигаясь туда, куда не дотягивалась пальцами, по мягкому нёбу. С каждым разом ощутить пустоту становилось сложнее. Губы трескались, кровоточили, и Мия непроизвольно подцепляла пожелтевшими резцами сухие чешуйки кожи. Рот казался сверхчувствительной открытой раной — не получалось без боли есть ни горячее, ни солёное. Сразу после чистки горло саднило так, что сделать хотя бы один глоток воды было слишком больно. Она раз за разом обещала себе, что бросит: это не болезнь, это просто метод контроля, завтра посидит на сухом голоде, и всё будет хорошо. Всё будет хорошо, думала Мия и сплёвывала кровь, сбегающую по губам. Клеила пластыри на незаживающие язвы на костяшках, расширявшиеся рваными кругами, изъеденными кислотой. Правила себя лезвием вдоль расходящихся ветвей вен, кажущихся гнилостно-зеленоватыми благодаря нездоровому цвету кожи. Алые чернила по разорванному пергаменту, раскрытые края ран. Это был отдельный круг ада, некая персонализированная пытка. Круговорот от холодильника до унитаза, изощрённость в поисках спасения. Жизнь без интересов, без удовольствия, без удовлетворения первичных потребностей. Отсекая друзей и общение, потому что в дымке бесконечного раздражения и бессилия сложно не огрызаться на тех, у кого жизнь удалась. В полусне распадающейся реальности, в тенетах зависимости, среди режущих лесок боли. Стандартная пустота разговоров позволяла не задумываться лишний раз, отвечать по заранее заготовленным шаблонам. — Ты в порядке? У тебя нездоровый вид. — Да, просто усиленно готовлюсь к экзаменам. — Мия уяснила, что не стоит пытаться улыбаться: выходило скорее страшно, чем обнадёживающе-дружелюбно, особенно если лопались подсыхающие ранки на губах. — Хочешь, сходим куда-нибудь? Посидим в кафе? Тебе нужно отдохнуть. — Нет, спасибо. Я, правда, очень занята. Давай в другой раз? Другой раз никогда не наступал. Приятельские отношения распадались, что только облегчало жизнь, ибо скрывать своё состояние приходилось от меньшего количества людей. Дома было проще: усердие в занятиях учёбой — на самом деле Мия только тупо смотрела в учебник, не видя ничего, мелкие гусеницы строк не имели смысла, — только радовало его. Она включала кран, пока вызывала рвоту, чтобы звук бегущей воды заглушал кашель. Иногда прибегала к помощи «бисака», чтобы наверняка избавиться от всего лишнего. И ночами корчилась от боли в животе — кишечная колика потягивалась, как игривый котёнок, готовящийся к прыжку, проносилась по всем изгибам и петлям. Когтистая боль. Мия лежала на полу, подтянув колени к груди и крепко зажмурив глаза, ожидала, когда всё кончится. Но время преобразовывалось в условность, его течение регулировалась ритмами болезненных вспышек. Колото-резанная вечность. Мия желала исчезнуть.Ultima ratio
Мысль о смерти как о лучшем исходе казалась инородной, словно заноза, застрявшая под кожей. Мешает — да страшно решиться хоть на что-нибудь. Однажды Мия излишне глубоко порезала руку и задела вену: рана раскрылась сардонической улыбкой, брызнула тёмной кровью, сбегающей тонким ручейком; вниз срывались крупные капли, разбиваясь о пол. И первой реакцией стал страх. Он остро кольнул в подреберье, стиснул диафрагму, заставив пропустить вдох, замереть в бессмысленном созерцании сотворённого. Как просто, оказывается, вести заточенным краем по трубкам сосудов. Почти небольно, если лезвие достаточно острое, чтобы резать, а не рвать. Мия шумно выдохнула и всё же потянулась за бинтом. В ней излишне отчаянно трепетало, подобно мотыльку в закупоренной банке, где выгорал последний кислород, желание жить. Впервые столь яростное за последние несколько месяцев прогрессирующей атрофии чувств. В сером пепле прогоревших эмоций промелькнула искра. Слишком крохотная для спасения. Скорее подталкивающая к окончательному самоуничтожению. Цепляться за жизнь, в которой даже не можешь достичь желаемого, в которой влачишь существование массы жира и не заслуживаешь безусловной любви по умолчанию, не за достижения или внешность, разве не самая великая слабость? На одну чащу весов была возложена минутная храбрость, а на вторую — череда бесцветных дней, рвота, боль, уродство в зеркалах, тремор, кровь, невозможность приблизиться к желаемому. Будто оно маячило совсем рядом, на миллиметр дальше вытянутой ладони, однако слишком далеко. Всегда слишком далеко. Мия держала лезвие в руках как последний довод.