The stupid, the proud

Это было почти невыносимо: смотреть, как убийца его матери может продолжать находиться на свободе. Барри продолжал слышать тихое, вызывающее оцепенение спинномозговой жидкости опухолью в голове «Я убью твоего отца». Он слышал это днем, находясь на очередном месте преступления, составляя отчеты или же стремглав мчась по улицам города навстречу опасности; он слышал это в одиночестве, когда раздумывал о том, правильно ли то, что он по-прежнему не упрятал Тоуна в сердце ускорителя, чтобы тот мог лишиться всего, кроме напоминания о своем величайшем творении; он слышал это в компании, будь то Джо, постоянно уточняющий, все ли с ним в порядке, или же Циско, когда он искренне смеялся в ответ на его шутки. Тоун говорит о том, что не станет убивать отца или кого-то другого без надобности, даже не станет убивать его — в этом времени, что бы это ни значило, но Барри не может принять подобные обещания, когда день и ночь в голове вертится лишь одно, заглушая остальные звуки, точно он тонет, а помощь где-то сверху уже и не надеется его вытащить. Он чувствует фантомные прикосновения к своим плечам — руки Тоуна, что прислонил его к себе, точно утешая; и каково же было в этом утешение, когда тот произнес ту фразу, что застряла в нем навечно? Фантом — не призрак, а что-то, что действительно ощущалось, как боль у людей с отрезанными конечностями, — постоянно напоминал о себе ноющим ознобом, и Барри думает о том, что его фантом обзавелся нервными окончаниями; точно болел зуб, который стоило удалить, но он не может: боится резкой режущей боли сильнее постоянного тихого, но пронзающего сознание писка где-то вдалеке. Фантом сжимает его руки, сковывает движения, точно удушливая веревка, сместившаяся удавкой с шеи на предплечья. Это, думает Барри, было нечестно. Неоднозначно. И ближе к ночи фантомные конечности на его плечах исчезают, и Барри ощущает себя не свободнее. Как раз напротив — ведь они сменяются на материал черной ткани на ключицах Тоуна, к которой он тогда прислонился щекой; на ладонь на его затылке, что препарирует доли его мозга сквозь кожу, видит его всего нагим, каков он есть; на молчание без боли, которому невозможно было поверить, потому что давящее присутствие Тоуна не могло нести в себе ничего хорошего, даже если это хорошее и было. Каждую ночь Барри открывает все окна, лежит на спине, чтобы понимать, что все, что было в его голове — иллюзия и никак не больше. А во сне вновь маяком светит: «Я убью твоего отца». Горячая задняя кортикальная зона его мозга, что приносила ему здравый смысл подсознания, была безусловно права, когда вновь и вновь повторяла за него эти слова; а сознательный Барри имел сомнения. Когда Тоун окровавленной губой касается его, Барри чувствует электричество: не влечение, а заряд такой силы, что должен был казнить его как опасного преступника, раз уж он позволил Тоуну сделать с ним такое, заставил сомневаться в собственных ценностях, в себе самом. Ему хочется вернуться к простому, к черно-белому, безоправдательному и обидчивому, но он не может и винит в этом себя не меньше, чем Тоуна. Возможно, собственное самобичевание было и его, Тоуна, заслугой тоже. И эта мысль вызывает ненормальную симпатию, фиксацию, которую он повторяет себе из раза в раз, стараясь отвлечься от фантомов уже не прошлого. Ему хочется навредить Тоуну так, как тот разрушил жизнь ему; не физически — нет-нет-нет, — а войти длинной иглой для пункции до самых костей, анализируя гной и зараженные (или, быть может, мертвые) клетки, что выходят наружу под давлением. Заставить того признать, что тот весь и полностью отравлен ненавистью, с гнилью внутри, что поражает все органы один за другим. Печень, сердце, мозг. Ничего здорового. Барри думает, что в нем и самом есть эта опухоль, точно она передается воздушно-капельным путем; что эта опухоль в его голове, оставленная Тоуном, неоперабельна и угрожает ему кровоизлиянием, когда настанет нужный момент. Казалось бы, со временем опухоль должна была уменьшиться в размерах, но он бежит в прошлое, и та разрастается, оболочка ее растягивается, и Барри кажется, что с каждым разговором с Тоуном она вот-вот да лопнет, убивая его здравую часть и его самого. Он хочет показать Тоуну, как это: когда знаешь, что в голове находится бомба, контролируемая другим человеком. Случай подворачивается, и тогда он говорит: «Спасибо», — точно это тут же его исцелит, вернет утраченный контроль, позволит не по-геройски отомстить. Тоун выглядит так, что Барри готов использовать свою скорость и запечатлить это выражение в пикселях, потому что в памяти подобное точно не останется: Барри уже знает, выучил, что плохое всегда перевешивает хорошее. Он не знает, что делать дальше, потому что язык не поворачивается говорить что-то благодарное, просить о помощи, точно она ему нужна, — нужна, да, но он скорее задохнется, проглотив собственный язык, чем произнесет это вслух, пусть и с целью использовать правду против Тоуна. Да и Тоун ему не поверит, даже зная, что это правда, чистая, точно она была синтезирована в лабораториях — в С.Т.А.Р. Лабс, под его же присмотром. Тоун не поверит его словам, но правду, добытую опытным путем, доказанную, тот как ученый принять будет обязан. И тогда, быть может, они оба станут немыми, обретут свой собственный язык из общеизвестной правды, тонны манипуляций, что один применяет к другому, и обиды, растворенной в ненависти. Они оба хотят одного: пережать сонную артерию, заставить другого задыхаться, захлебываться углекислым газом в легких, пока остатки кислорода жгут кровь своей токсичностью. Только Барри еще и хочет ощутить безопасность, не понимая, вопрошая: почему не от Джо, от отца или Айрис; даже Харри успешно заменил бы Тоуна своими резкими наставлениями. Но услышанное в ночь убийства Норы Аллен от отца — «Беги, Барри, беги», — повторяемое настоящим убийцей его матери нужно сильнее, чем что-либо еще. Барри не знает о мотивах Тоуна: тот хочет убить его, попасть домой, обратно в будущее, но что сподвигает того отдать ему то самое ценное, чего он не мог добиться пятнадцать лет и больше трех попыток конфронтаций с Обратным Флэшем? И Барри пытается не держаться за это, не додумывать за Тоуна. Выходит безуспешно, и он чувствует непосильную усталость, что ощущается так, словно фантомная веревка на его плечах привязана к камню, а камень тянет его на дно, к синим водам без малейшего проблеска света. Усталость ощущается нуждой опереться о черную ткань щекой или лбом — ему, если честно, без разницы. И, когда он вновь путешествует во времени, набираясь сил на то, чтобы не позволить Тоуну видеть его таким слабым, когда он понимает, как можно щекотать эго нарцисса своими словами, ему ужасно хочется выдохнуть и передать контроль Тоуну, словно это была эстафета, а он уже набегался и настрадался в одиночестве. И тогда Барри, говоря это роковое «Спасибо», делает то, что не должен бы. Осторожное, усталое, немое касание, словно продолжение предыдущего злого, отчаянного, сменившегося на понимающее. Он думает, что сейчас самое время проливать слезы: за то, что он позволяет слабости одолеть его; за то, что он так и не сдержал данное себе обещание; за то, что так он предает отца; и даже, быть может, Эдди, погибшего ради его спасения от того, на чьи плечи сейчас он кладет ладони, будто надеясь на то, что фантом перейдет от него к Тоуну, а он — наконец — излечится, привыкая к ампутированной жизни с Харри вместо лже-Уэллса. Слезы не появляются, точно он действительно обязан будет ослепнуть после, точно вот оно — физиологическое подтверждение того, насколько опухоль разрослась, переходя на слезные железы. Барри думает, он уже должен был давно утратить зрение в оправдание всему, что он позволил Тоуну делать. Тот громко вздыхает, обжигая губы горячим воздухом, разрывая прикосновение, и усталость Барри умножается стыдом, что шепчет голосом Тоуна насмешки со всех сторон. Ему хочется уйти от этого голоса навсегда, хочется слышать его вечно через наушники, через мудрое «мистер Аллен». Возможно, именно в этот момент, когда Барри слаб, а Тоун дарит ему то, чего он хотел с одиннадцати лет, хорошее, даже гнилое, может перевесить плохое. Он прячет голову в свитере Тоуна, когда прикосновение исчезает, не способный отказаться от этого мимолетного ощущения безопасности, подаренного бывшей отцовской фигурой, научной влюбленностью. Он чувствует тревогу, что вот, сейчас оно закончится, сейчас Тоун окончательно разорвет все связи с потенциально хорошим — совсем как тогда, в центре ускорителя частиц, с закрытой червоточиной, тот давит на его горло и непонарошку собирается его убить. Пальцы Тоуна поднимают его лицо за подбородок, и, ссутулившийся ради этого уже прошедшего, Барри оказывается ниже, явно дразня эго Тоуна. Он понимает это по дрогнувшему левому уголку губ, точно часть его неожиданно сводит судорогой, как при инсульте. И лучше бы того действительно хватил инсульт, думает Барри, когда Тоун, не опуская пальцами его подбородок, оставляет обескровленное, теплое и властное прикосновение к верхней губе, на мгновение захватывая ее. Будто тот надеялся на то, что во рту Барри до сих пор оставался ощутимый фантомный след крови из несуществующего прошлого. Аллен отводит взгляд, и Тоун убирает свои пальцы, на мгновение отстраняется, будто понял что-то невероятно важное. Барри чувствует, как настоящие руки заменяют фантомы, повторяя прошлые больные прикосновения, от которых не оставались гематомы, но дрожали стенки желудка, говоря, что это неправильно. Он стоит так секунд тридцать, позволяя себе такую слабость ради удовлетворения потребности в безопасности, когда чувствует, что этого никогда не будет достаточно, и он всегда будет хотеть большего, хотеть действительных гематом от присутствия лже-Уэллса, оставляемых его добрым словом или же делом. — Скажи уже что-то, — произносит Барри, и ему чудится в собственном голосе злость, хотя все внутренности заполнены болезненным отчаянием. Тоун перекладывает одну руку с его плеча на затылок — совсем как в прошлый раз, думает Барри, но немного ошибается, потому что тот спустя пару мгновений тянет его за волосы чуть в сторону, и Барри смотрит на склоненное вниз лицо Тоуна. — Замолчи. Становится страшно; страшно-комфортно. Вот он, прежний Тоун, которому можно было отдать контроль над собой и над последствиями, но никогда не стоило — слишком высока была за это цена. Барри молчит. Тоун мелко улыбается, точно готовый вновь заразить его сознание своими жестокими словами и действиями, добавить в испорченную пластинку что-то новое. Рука с его плеча исчезает, Тоун отпускает его волосы, по-прежнему, впрочем, держа ладонь на его затылке. Барри чувствует легкое прикосновение к своей шее и едва начинает терять это отвратительно комфортное, превращающееся в панику, как его заменяет спокойно доверчивое, но настороженное. Тоун считает его пульс. Количество ударов в минуту, думает Барри, у него запредельное всегда, когда он находился в рядом с тем, кто убил его маму. И Тоун, кажется, читает его мысли, потому что тот (Барри не видит, но чувствует, что так оно и происходит) ухмыляется в ответ, произнося то, что после всего этого должно было вызывать непрекращающееся виноватое перед отцом и матерью: — В пределах нормы. Ровный. Два пальца, прижатые к его артерии, по-прежнему лежат на ней, и Барри становится ужасно от осознания того, что все, что он сейчас получает от Тоуна, будет использовано против него, и ему станет больнее, чем обычно. — Я не убью твоего отца, Барри, — говорит Тоун близко к уху, пока его лицо вновь было прижато к тоуновскому плечу; и он думает о том, что все его неозвученные мысли, все секреты и желания — все это было известно Тоуну еще до того, как они появлялись в его голове. Точно тот действительно, словно фильтр, выбирал — контролировал — то, что ему можно и чего нельзя. Пальцы, прижатые к артерии, не исчезают, но вместо этого Тоун обхватывает его шею; сбоку, как не удалось бы лишить воздуха (не то чтобы у Тоуна не получилось, если бы тот этого не захотел, но Барри неосознанно замечает это осторожное). И затем происходит то, чего он совершенно не ожидает: ни от Тоуна, ни от ситуации. Тот делает пару шагов в сторону, вынуждая его пятиться назад, пока он не чувствует за собой неровную стену Хранилища времени, точно оказываясь в ловушке, а фазировать еще не умеет. — По-прежнему в пределах нормы, — уже с видимой легкой ухмылкой замечает Тоун, чуть отстраняясь от него, точно тот гордился тем, что доверие Барри, разрушенное и растоптанное (дважды), позволяло по-прежнему им пользоваться. И гордиться было чем, зло думает Барри. Тоун убирает от него руки, и какая-то низменная, тоскливая и ностальгирующая по хорошему часть Барри разочаровывается, что все заканчивается. Впрочем, Тоун вновь подымает его голову за подбородок, легко касаясь его пальцами, и с каким-то любопытством произносит (голосом лже-Уэллса): — Вы согласитесь, если я сделаю вам больно, мистер Аллен? — и Барри понимает, что это очевиднейшая манипуляция, но она по-прежнему работает, будто садизма и ненависти Тоуна к нему не существует; она на время забыта. Барри становится по-настоящему страшно: не из-за того, что происходит; за себя. Стоит ли согласие удовлетворить потребность Тоуна в причинении ему боли того, чтобы он мог вновь почувствовать себя нужным этому человеку? Он молчит. — Барри? И тогда, прикрыв глаза и ожидая просто какого-нибудь удара, он едва кивает в ответ, не способный на то, чтобы вымолвить нужное, лестное Тоуну «да». Впрочем, и его движение головой наверняка увеличило нарциссизм Тоуна вдвойне, думает Барри. Тот вновь кладет ладонь на его шею, чуть надавливая, и Барри готовится к тому, что ему придется задерживать дыхание, задыхаться по собственной воле, но тот никак не увеличивает силу, и это несоответствие реальности потрошит его сознание множеством вероятностей тоуновских мотивов, о которых он не имеет понятия. Он хмурится и открывает глаза: нужно было наблюдать, чтобы делать какие-либо выводы; ему нужно быть готовым. Тоун лишь смотрит на него, чего-то выжидая, и Барри вновь думает о том, что вот оно, то, что нравится тому больше всего, — внушение ему тревоги и страха своим бездействием. Взгляд Тоуна острый, точечный, словно тот оценивает, где ему разрешено навредить ему, а где это станет опасно. — Давай уже, — зло выдыхает Барри, чуть дергаясь вперед, когда проходит достаточное количество времени. И тут же Тоун сжимает ладонью его горло сильнее, лишая воздуха. Начинает кружиться голова, а сквозь тихий противный звон в ушах слышится немного далекий голос: — Ты думал, я хотел оставить тебе пару гематом? Я могу, если попросишь. Он насчитывает восемь секунд, а затем совершенно резко вбирает в легкие воздух, чуть задыхаясь от колющего горло ощущения, которое заставляет его согнуться пополам, чтобы оправиться. Тоун, как замечает Барри, стоит на пару шагов дальше, видимо, предусмотрительно чуть отойдя назад. А затем тот говорит ему то, что буквально парализует на месте. Это та фраза, от которой его должно было бросать в холодный пот и страх, такой, какого перед Тоуном прежде не бывало. — Я хочу, чтобы ты сам, добровольно встал передо мной на колени, — произносит тот и с усмешкой добавляет: — Я могу сесть в инвалидное кресло, если тебе так будет проще. Он смотрит на Тоуна, думая, что это, должно быть, шутка. Он бы никогда не позволил упасть себе настолько сильно, чтобы подарить убийце его матери, по-прежнему находящемуся на свободе, такую сатисфакцию. В висках отчетливо ощущается неровное биение сердца. — Нет. — Разумный выбор. Я уж было подумал, что ты настолько отчаялся. Слова Тоуна режут не хуже скальпеля, а затем тот мягко произносит: — Подойди, — и Барри, даже не подумав, подчиняется, точно такое поведение заложено в его ДНК; в голове появляется мысль, что Тоун, должно быть, и вовсе переписал его молекулярную составляющую при взрыве ускорителя, экспериментируя над ним, пока он был в коме. Подобная мысль хотя бы сколько-то оправдывала то, как он ведется на слова Тоуна вновь и вновь. И ведется даже не в такой мелочи, потому что спустя оцепенение, когда он вновь находится в движении, приходит осознание той мимолетной упущенной, но невероятно опасной мысли-желания угодить Тоуну, встать перед ним, подымая голову вверх и признавая влияние того на его жизнь, на рассудок. Признать то, что все его создание принадлежит убийце его матери. Отдать контроль и доверие. Он мог говорить о прощении — и да, кажется, что он действительно это сделал, что ему удалось избавиться от настойчивого кошмара, но выбросить того из сердца никак не получалось. И не получится, зло думает Барри, — Тоун в этом убедится. И он снова теряет себя в том, как Тоун кладет ладонь ему на затылок, прижимая к себе, как другая рука его проводит по его спине. Барри больно: он понимает замысел Тоуна, и тому даже не нужно его озвучивать; они оба знали, что тот был прав. Оболочка опухоли в его голове истончается, угрожая вот-вот закончить его или закончить его жизнь — совсем как Тоун, что эту опухоль ему и подарил. Барри тяжело выдыхает и позволяет ей лопнуть, когда ничего с этим не делает.