Время урожая

Тончайший лен — столь тонкий, что светится, — привезли из Египта. Он стоит целое состояние здесь, в стране, где льна не вырастить на морской воде и в раскаленном песке. Серебро столько не стоит, золото столько не стоит. Царица Селевкидов может обернуть свое тело льном в несколько слоев. Неважно, что это тело уже не стоит подношений — после девяти-то детей; зато царица будет стоить их всегда. Продав всего одно платье, она могла бы накормить целый город. Но город задумал предать ее, и Клеопатра, Богиня Плодородия (1), не станет его кормить. Пусть принесут жертву и задобрят ее, тогда она подумает, достойны ли сытости нищие и сироты Антиохии. Чаша успела нагреться на солнце и остыть. Вино уже трижды меняли на охлажденное. Клеопатра ждала вечность, солнце купалось в водах текущего вспять бесценного Оронта (2), и он становился так похож на Нил, колыбель египетских фараонов, в которой и Клеопатру вынянчили. О Нил, дарующий жизнь; Нил, отец пустыни, чьи истоки неведомы, берега которого — плодородный ил... Грипус остановился в пути, чтобы поохотиться. Как будто мало охотился на Александра и его воинов. — Он ведь объявил себя твоим сыном, мать, — сказал Грипус перед отъездом. — Твоим и Баласа. Взял прозвище Забина. Выкупленный у богов. Тонко. — Мой сын Антиох умер, — холодно ответила Клеопатра. — В девятилетнем возрасте. Тому есть свидетели. — Да, — неприязненно произнес Грипус, — твои сыновья частенько умирают. Но это ведь было не на твоих глазах? Боги, ты даже не знаешь, где он похоронен. Вдруг это и правда твой первенец? Клеопатра пожала плечами. Она не помнила Антиоха. Он родился слишком рано, чтобы проникнуть в ее сердце. — Его отец был самозванцем, — сказал Грипус, — что удивляться, если кто-то пожелал стать ему самозваным сыном. Вот так Клеопатра и поняла, что Грипус стал опасен. Куда опаснее своего брата Селевка, который теперь любит мать из могилы (3). Говорили, что она убила Селевка из-за жажды власти, как только он попытался сместить соправительницу-мать. Разумеется, нет. Она убила его за Лаодику — свет ее жизни, самую прекрасную дочь, истинную наследницу, которую он позволил отдать — которую отдал на поругание парфянину Фраату. А потом как ни в чем не бывало пил на свадьбе опозоренной сестры, с платья и бедер которой еще не смыли кровь после изнасилования; пил так, что в Антиохию его вернули в собственной блевотине. Слуги — и те побрезговали его отмыть. Поэтому она не жалела о своем приказе лучникам — только о незнании, что отдать такой приказ следовало раньше. Пока Грипус управлялся с самозванцем, она разослала соглядатаев по всему городу. Так и выяснила, что Антиохия предала ее — преступную властолюбивую мать — и готова склониться перед новым царем. Антиохия свое получит, думала Клеопатра и без конца расправляла льняное полотно; получит, как только царица Селевкидов соберется с духом и покончит с очередным опасным сыном. Когда-то у нее было больше решимости. Может, потому что она была моложе и плохо просчитывала последствия. Теперь оба обстоятельства изменились. Воды Оронта, огибающие крепостную стену под дворцом, начали темнеть. Грипус, говорили ей, точно вернется сегодня — с головой Александра, которую покажет матери при собрании всей знати, чтобы она прилюдно опровергла притязания мертвеца на царство Селевкидов. Но даже если каким-то чудом этот Александр и есть Антиох — как она сможет узнать ребенка, отнятого у нее трехлетним, в чертах, которые несколько дней гнили в полотняном мешке на жаре? Замысел Грипуса нелеп. Но что если он раздумал? Хватит ли у нее решимости приготовить новую чашу завтра? Поднести Грипусу на серебряном блюде? У нее еще трое малолетних сыновей. Она сможет долго быть царицей Селевкидов. Но сможет ли приготовить новую чашу? Когда Грипус наконец явился, от ее решимости остались крохи, а уснувшее в Оронте солнце сменили светильники. Мешок при нем смердел, будто сточная канава, но Клеопатра не зажала нос, не поморщилась, хотя ее служанок явственно мучили рвотные позывы. — Возлюбленный сын, — сказала она и простерлась ниц, — щит царства Селевкидов. Этой победой ты доказал, что достоин быть его единственным правителем. Царица приветствует тебя и поздравляет. Грипус опустил мешок на пол прямо перед собой. Не позволил ей встать. Клеопатра поднялась сама. — Ты верно устал с дороги, — она взяла чашу — служанок стоило пожалеть, смрад и так разнесся по всем покоям — и протянула Грипусу. — Освежись, потом расскажешь о своих подвигах. Едва ли гонцы передали их в точности. — Если только преувеличили. Грипус подошел на расстояние шага, протянул руку. Теперь ей видно: он стал таким взрослым; черты лица определились, расправились плечи. Грипус отпустил бороду и заплетал ее на манер фараонов Египта. Война кует мужей — если есть, из чего ковать. И он, в отличие от Селевка, не пьет. Как от Деметрия мог родиться столь сильный сын? Может, стоит оставить его в живых? Уступить ему трон? Сердце у Клеопатры забилось чаще. Она готова была не дышать, чтобы не выдать себя. Грипус принял чашу, задумчиво покрутил — и вдруг схватил Клеопатру за волосы, дернул, заставил запрокинуть голову. От неожиданности и боли она даже не испугалась, только колени подломились. Теперь она смотрела на Грипуса снизу вверх, схватилась обеими руками за его пальцы, пыталась разжать по одному. Вино плеснуло на драгоценное платье. — Ты что?! — Хотела обмануть меня, мать? — рявкнул он. — Притворной покорностью обмануть? Многоголосый визг служанок наполнил покои, следом — топот солдатских сандалий; а потом визг нота за нотой оборвался. Мягко как листья упали тела. Грипус за волосы развернул ее посмотреть, как они трепещут в агонии, а их перерезанные горла отправляют последние улыбки царице. Грипус склонился к ней. — Думаешь, соглядатаи есть у тебя одной? — зашипел ей в ухо. — Думаешь, мне не донесли о твоих планах? Думаешь, я не знал, что ты отправишь меня в могилу вслед за старшим братом, а за мной одного за другим — троих младших? Еще можно спастись, говорила она себе, извиваясь в его крепкой хватке, пытаясь извернуться и укусить, ударить, расцарапать ногтями. Он не посмеет навредить царице Селевкидов. Еще есть лазейка. — Если я не опознаю его, — собственный голос — слишком громкий, слишком испуганный — был ей неприятен, — если не заявлю при всех, что этот Александр — не Антиох... Грипус рассмеялся. — Уже неважно, опознаешь ты его или нет. Он снова дернул Клеопатру за волосы. Крикнул солдат. Те заломили ей руки, силой разжали челюсти. Вино полилось ей в горло, полилось через край, полилось с губ; она пыталась откашляться, выплюнуть, вино бурлило в горле и все равно текло глубже, пока не закончилось. Края мешка упали, открывая зеленую от гниения плоть, и Клеопатра увидела... увидела... Увидела.