Любой русалки краше

Новгород вдохнул так глубоко, что разошлись плечи — легкие наполнил запах мокрой земли и цветущей черемухи. Вокруг царил хлеборост — отрезок от новолуния до новолуния, которые люди спустя два столетия после его рождения назовут июнем. Месяцем высокой травы и первой жатвы. Небо от рассвета розовое, будто румяное, как девица со сна. Не видно ни облака, но воздух тяжелый и душный, как перед грозой. Это из-за росы и тумана — первая облепила травы и цветы так, что те от тяжести клонились к земле, а последний почти полностью скрыл от его взгляда берег реки — а ведь до туда всего пять саженей. Рыбацких избушек на противоположном берегу не видно совсем, и очень это на руку — никто их сейчас не увидит, хоть и встаёт пашенный люд рано. За спиной — высокий, поросший луговым разнотравьем холм. А на самой его верхушке — старая бревенчатая церковь, которая от времени ушла основанием под землю и покосилась крестом на куполе. Если встать рядом, увидишь на добрых десять верст окрест только зеленый простор — начинающие колоситься поля, петляющую между холмами Тверцу и кромку леса у самого горизонта. А дальше Волгу — в русле такую широкую, будто море. Святогор повернул голову — на глаза попался куст полевых ромашек, стебли которых между собой держала паучья пряжа. На паутине повисли капли росы и в рассветных лучах сверкали, будто алмазы — Новгород тронул небольшую каплю, она съехала вниз по пряже, собрав другие, и, потяжелев, упала на землю. Из давно оставленного бабочкой кокона любопытно выглянул паук, залез вверх по стеблю, и, не обнаружив добычи, убрался восвояси. — Не тревожь животинку без повода. Святогор только улыбнулся — все-то его соколица видит. Василиса — простоволосая, босая, румяная и прекрасная, как рассвет — сидела рядом и перебирала разноцветы, которые успела собрать едва-едва встало солнце. Стебли отделяла от листьев и соцветий, чтобы потом с ними что-то ей одной известное сделать — засушить, растолочь, добавить в снадобье, а корни отнести подальше от деревни и в землю зарыть. Для этого и вытянула его из постели еще засветло, как всегда, не предупредив — чтобы помогал травы собирать. Но он уже в некотором роде привык — коли нужна ей полынь на рассвете, или мята в ночь на Благовещение, значит нужна. — А почему полынь-то? — невпопад спросил Святогор, повернув к девушке голову. — Не багульник ли в хлеборост собирают? — И его тоже. — ответила Василиса, не поднимая глаз от работы. Кончики ее длинных пальцев позеленели и наверняка саднили. — Только он нечисть не отпугивает — эту дрянь болотная трава не берет. Ага. Вот теперь понятно, зачем полынь. — Не рано ли? — поинтересовался Святогор, зажав уголком рта пшеничный колосок. — Эта братия же на Купала вылезает. Василиса перевела на него взор голубых глаз — обычно холодные, на него они смотрели лукаво и будто предвкушающе. — Так до Купала же две недели. Святогор честно силился этого не делать, но все равно упал взглядом на девичьи губы — по кромке у самого рта они были алые от клюквы, которую Новгород нашел среди зарослей можжевельника и принес ей в дар. На прошлый Купалов день Василиса, напившись у костра медовухи, обещала его поцеловать, да, видать, забыла об этом. А Святогор запомнил. Заметив его несмелый взгляд, Василиса смутилась и решила вновь занять руки работой. Может и не забыла — кто ж ее, хитрую, разберет. — Да тут и не только полынь. — продолжила Тверь, стремясь заполнить вязкую от недосказанности тишину. Взяла в руку ветвь со стрелу высотой, с багровым и острым, как наконечник, соцветием. — Плакун-трава вот. Дьякон просил — у нас в Преображении кто-то лампады по ночам повадился бить. — Ну и кто от Плакун-травы слезы льет? — Черти. — быстро ответила Василиса, а потом забавно сморщила нос. — Москве с гонцом отправлю. Святогор хохотнул — с ветки низкой березы неподалеку слетела испуганная горихвостка. Перевернувшись со спины на бок, к Василисе лицом, он подпер голову рукой. Так среди утренних кличей птиц ему Тверь будет лучше слышно, а любоваться ею — гордой и не по-женски высокой, но с покатыми, мягкими плечами — сподручней. А еще представится мгновение за босую пятку ущипнуть, когда та отвлечется. — Или вот — сон-трава. — сказала Василиса, взяв в руки хрупкий на вид цветок сизо-лилового цвета. — Ко мне попадья плакаться прибегала — дитя у нее болеет, не спит. Высушу и дам ей, пусть положит в колыбель. В тихом голосе Твери читалось спокойное, уверенное знание — она на свете едва два века живет, а о пользе растений знает больше, чем Святогоровы волхвы — аж стыдно. — А ее разве не для гаданий используют? — нахмурился Святогор. — Сон-траву? — И для них. — Василиса легко погладила нежные лепестки кончиком перста на правой ладони. — Раздам девкам нашим, кто постарше — вплетут в венки и по Волге пустят. — А ты что же? — спросил Новгород, борясь с желанием поправить подол ее сарафана, приоткрывшего голень выше положенного. — Не будешь на суженного гадать? Василиса, помолчав, легко смахнула с щеки примостившуюся туда божью коровку. — Буду. — тихо ответила, снова обратив внимание на хрупкий цветок в ладони. Прошло пару мгновений, прежде чем она добавила: — Только мне без надобности — к смертному река не приведет. Да и не люб мне тут никто. Святогор внимательно изучал глазами изменения в лице Твери — оно стало задумчивым и чуть-чуть грустным. — А кто же люб? — спросил бесстыже, и прищурился, отчего спокойные и добрые глаза вмиг стали хищными. Василиса, растерянно приоткрыв губы, оторопела, не найдясь с ответом. Вновь повисла тишина, да такая густая, что Святогор услышал, как вокруг них стрекочут сотни кузнечиков, а у берега реки переквакиваются лягушки. — А не много ли ты знать хочешь? — отчего-то почти гневно спросила Василиса, неплотно сжав ладошки в кулаки. Уж очень она не любила, когда ее вопросами врасплох застигают. — Всего-то в кого стрелу пустить при встрече. Василиса густо зарделась и опустила голову — непослушные пряди светлых волос скрыли от Святогора выражение ее глаз. Сколько бы Тверь не гадала — видела всегда одно и тоже. В восковых отливках — медведей-близнецов. В зеркале на Святки — очертания могучих плеч. В наледи на реке в Крещенские морозы — синие, льдистые глаза. И даже в ночь на осеннее равноденствие её будил не поднявшийся ветер, а тяжелый, раскатистый зов новгородского горна. — Тетиву будет неловко натягивать. — сказала едва слышно, будто самой себе. Прежде, чем Новгород успел понять, о чем она толкует, Василиса встряхнула головой, отчего в ушах зазвенели золотые серьги — еще один Святогоров подарок. Будто опомнившись, девушка схватила с земли стебли васильков и всучила их Новгороду в руки. — Хватит вопросов. Сплети венок — помнишь, как учила? — приказала решительно, сверкнув сердитой голубизной глаз. — Пустим по реке — лишний раз припугнем русалок. Новгород возвел глаза долу — опять она за свое. Но возражать не стал — послушно принялся за работу, чтобы Василису не злить. Спустя пару минут послышался хруст сухих веток — кто-то там, в зарослях акации, хоронился. Святогор бы подумал, что там поползни вьют гнездо — недаром же вокруг целыми стайками летают, ну или гадюка их кладку нашла. А вот спросишь у Василисы — наверняка ответит полевой. Дух, который водит дружбу с мышами и домашним скотом, а свои владения обходит только ночью, когда в поле нет людей. — А от чего же васильковый венок? — внезапно подумалось Святогору. — От русалок-то? — А ты не слышал разве? — удивилась Василиса, хлопнув глазами. Когда Новгород покачал головой, стала рассказывать: — Однажды русалка в красавца с синими глазами влюбилась. Влюбилась крепко, так, что повадилась из своего озера вылезать и к нему на встречи на опушку леса бегать. Один раз пришла — а нет его. День нету, два, три. На четвертый русалка сняла с недавней утопленницы сарафан, обернулась девицей и в деревню пошла искать. А попала на свадьбу — своего синеглазого с названной невестой. Где-то вдалеке, за границей леса на том берегу, крикливо завыла, а потом стихла болотная выпь. — Русалка выманила его на опушку леса и от ревности прикончила. А на том месте васильки выросли — с тех пор мавки их не любят. Со стороны реки, все еще скрытой от глаз пеленой тумана, раздался плеск — будто кто-то в воду прыгнул. Святогор сказал себе, что это камень с высокого берега рухнул, но рукоять серпа за поясом на всякий случай нащупал. Оба прислушались — больше ничего, лягушки — и те затихли. — Совсем мерзавки от рук отбились — ни полынью, ни ладаном их не возьмешь. — раздраженно сказала Василиса, смерив берег реки недовольным взглядом. Внезапно потянулась себе за спину — к тряпичному узелку, который носила с собой, когда ходила за травами. Что-то там искала, а потом выудила на свет крупный белый цветок с желтой сердцевиной. Новгород во все глаза на него смотрел — одолень-трава. Неужто прямо к русалкам за нею полезла? Василиса потянулась к нагрудному карману на его рубахе и, аккуратно подцепив край пальцем, вложила туда цветок. А потом, замешкавшись, вдруг положила теплую ладонь между запа́хами рубахи, прямо на голую грудь — у Святогора дыхание сперло, и сердце зашлось. — Возьми. Храни у сердца. Убережет тебя от русалок. Глаза Василисы — два огромных бирюзовых самородка в обрамлении белесых ресниц — глядят на него открыто и ласково. Над светлыми дугами бровей поблескивает испарина, румянец оттеняет скулы и кончик тонкого носа. Губы такие полные, что под ними залегает глубокая тень. Любой русалки краше — аж смотреть больно. Святогор сглатывает, накрывая ее руку своей. Ах, ладушка. Что ж от себя-то не уберегла?