***
Кожей запястий он чувствовал каждый узелок. Шёлковые крепкие ленты не натирали и были завязаны со старанием и заботой, несмотря на положение, в котором альфа очнулся. Он даже не пытался дёргаться и освобождать себя, зная, что сам однажды привёз эти ленты, сам научил этим узлами и, пусть не думал об этом тогда, сам сейчас испытал на прочность. Вот такой самостоятельный влюблённый альфа. И если они сейчас не играют в странную игру, то он здорово обидел своего гамму, чего ни в коем случае не хотел. Его зрение было ограничено плотной мягкой повязкой, а ноги расставлены на ширине ножек стула и крепко примотаны за щиколотки. Разве что поперёк торса канатом к спинке не притянули и на том спасибо. Мужчина судорожно перебирал в мыслях всевозможные моменты, в которых мог сделать что-то не так, и заодно прислушивался к происходящему в комнате. Он не был уверен, что Чонгук объяснит ему что-то, раз пошёл на такие радикальные меры, и лишь надеялся, что его не кастрируют прямо здесь и сейчас. Чон гордый, у него ласковая, но твёрдая рука. Он не омега, по природе своей чувствующий страх и уважение к альфам. Он гамма, своевольная, своенравная пташка с закованными крыльями. Тэхён напрягал слух, но намного больше, чем способны были глаза и уши вместе взятые, ему мог поведать природный феромон возлюбленного. Тонкий аромат, старательно контролируемый, всё равно касался чуткого обоняние. Горечь в обычно лёгком сладковатом запахе управляла сердцем и разумом альфы, давая знать, что пара недовольна, зла, обижена, а это недопустимо для него. Мужчина в свои мысли закапывался всё глубже с каждой минутой, что утекала мимо в этой напрягающей тишине. Он забыл о своих попытках слушать и упустил совершенно мгновение, когда кисэн поднялась с постели и, едва касаясь, дёрнула за нужные концы. Лента спала. Тэхён начал часто моргать, вместе с тем привыкая к приглушённому свету. Перед ним предстал Чонгук с веером. Он смотрел на него свысока, пусть даже кровать, на которой сидел гамма, была ниже стула, и игрался китайским расписным веером, открывая его и схлопывая. Нефритовые подвески глухо звенели при движении. Тэхён сглотнул, рассматривая своего любовника во всей красе. Его лицо не скрывали тонны косметики, как это было положено, а тело укрыто тонким недорогим ханбоком. Вьющиеся особенно короткие прядки спадали на глаза, и альфа, прищурившись и рассмотрев получше, чуть не охнул в изумлении — Чонгук отсёк свои роскошные чёрные волосы. Тэхён хорошо помнил, как они приятной тяжестью ощущались в руках, какими были шелковистыми, как приятно их было заплетать и укладывать в незатейливые причёски. Однако Чонгук уничтожил их. Возможно, это решение далось ему с трудом, но так он в очередной раз доказывал мужчине, что имеет свою волю в отношении себя и не является ничьей игрушкой. Ким просто радуется, что волосы — это та небольшая жертва и плата за его невнимательность, а не что похуже. Кто знает, что ещё мог сделать гамма в расстроенных чувствах с острым предметом в руках. Чонгук не смотрел на него долго, будто испытывал на прочность. Но альфа молчал. Сдерживался всеми силами, стискивал кончик языка меж зубов, однако ни слова не проронил. Сделать хуже не хотелось. Он лишь смотрел во все глаза на своего возлюбленного, ставшего родным птенчика, сейчас старавшегося отдалиться от мужчины. Но он видел его сомнение, затеравшееся в крошечных складочках у упрямо сжатых губ, в лучиках, расходящихся от внешних уголков глаз. — Чего пялишься, альфа? — повелительный голос прогремел в комнате, будто в тронном зале. Тэхён слегка вздрогнул. По обнажённой коже рассыпались мурашки. Чонгук резко поднялся, величественный в своём простом образе, и гордый, подошёл, распахивая веер, и, всё ещё глядя свысока, как на раба, провел самой кромкой его по ключицам мужчины, остро выделенным из-за того, что руки связаны за спиной. Ниже по смуглой коже к соскам, защекотал их. Ким дёрнулся, не оживдавший. Чон хмыкнул и продолжил свою забаву, поглаживая мощную грудь. Щекотка и странные приятные ощущения растекались патокой по телу и сознанию. Также резко Чонгук схлопнул веер и провел им по самым бусинкам сосков, прижимая жёстче. Альфа ловил не только приступы любви и нежности вперемешку со странными чувствами, но и свои новые замашки. Ему нравились эти слегка болезненные ощущения. Чонгук провел веером ровно посередине грудной клетки, немного надавливая, очертил прямоугольники чужого пресса, любуясь, но не давая поблажки ни себе, ни неудачливому любовнику. Всё тем же предметом он подцепил кромку слабо завязанных паджи и стянул ткань с тазовых выпирающих костей. Весь Тэхён был сложен восхитительно, лучше, красивее тех мужчин из заморских стран, которые стали появляться в книжках. Ким судорожно втянул воздух и поджал пальцы на ногах, с волнением и сквозь поволоку на глазах наблюдая за тем, как его член высвобождают из одежд, не касаясь руками. Возбуждение с готовностью шлёпается о нижнюю часть живота, оставляя на коже блестящий след. Чон забавы ради ведёт по всей его длиннее вдоль вен кончиком веера, чувствствует даже так, как пульсирует плоть. Тэхён начинает надсадно дышать, почти пыхтеть. Чонгук отнимает предмет и похлопывает по головке, пачкая расписную ткань в природной смазке. С особой медлительностью от отодвигает крайнюю плоть, очерчивает всё достоинство и игры ради прижимает его к животу, удерживая веер лишь двумя пальцами — остальные же показательно отодвинуты. — Чонгук… — хрипит Ким в момент, когда забава затягивается, а гамма ничего не делает: не говорит, не трогает руками, только измывается с каким-то садистским блеском в глазах, когда раскрывает веер и им щекочет ствол медленно, расслабляет, заставляет вникнуть и резко шлёпает. Слабо, но неожиданно. Альфа подскакивает вместе со стулом, глаза, полные непонимания, на Чонгука устремляет. У него через всё лицо мольба написана, брови скорбно сдвинуты к переносице. Но даже такой вид не жалобит кисэн. Чон хмыкает, и мужчина впервые не может разобрать его эмоции, не решается как бы то ни было трактовать. И получает новый хлопок ребром веера, то бишь его твёрдой частью. — Чонгук! — громкий болезненный стон взмывает к потолку просторной комнатки. Названный закатывает глаза. Фыркает и поджимает губы. Он раздражён непониманием альфы, расстроен и совершенно точно раздумывает, а не прибить ли тугодума на месте. Тэхён уверен, а потому быстро замолкает, словив предупреждающий хмурый взгляд. — Нет, милый, можешь звать сколько угодно, — наконец произносит Чонгук. Он и не пытается скрыть горечь в голосе. — Я всё равно сделаю это, заставлю тебя молить о прощении. Он отбрасывает веер на кровать и в мгновение оказывается нос к носу с альфой; одна его рука упирается в бедро мужчины, вторая плотно обхватила члены, сжимая и не давая нужного — трения. Пережимает орган у основания и за мучениями Кима наблюдает. Только Тэхён понять не может, что гамма испытывает при этом. Его лицо не выражает ничего, а в глазах настоящая война полыхает. — Мне не достаточно тех слов, которые ты обычно говоришь, — с шипением выплёвывает правду Чонгук. Он не имеет права на эти слова по всем правилам кисэн. Ему следует быть довольным тем, что имеет. Однако не такие отношения связывают их, как обычно бывает у кисэн и любого господина. Тэхён ему твердил о честности и равноправии, когда привлекал в сети своих объятий. — Мне надоело то, как ты врываешься сюда, только чтобы трахнуть меня и испариться с рассветом. Я устал от твоих обещаний, дорогой. И теперь будь терпелив и принимай всё, что даю тебе я. Не переживай, очень больно не будет. Каждое слово отдельное и тяжёлое, припечатывает мужчину к стулу и заставляет шестерни в голове работать усерднее. Он оплошал и допустил между ними недопонимание. Вот что произошло на самом деле. Мужчина ухмыляется краешками губ. Чонгук делает неосторожное движение вверх-вниз, строго всматриваясь в просиявшего вдруг Кима, и сам же осекается, тут же отняв руку. — М-м, господин Чон, будь чуть ласковее со своим слугой, как-никак, будущий муж, — Тэхён запрокидывает голову, выстанывая. Ему и возбуждение на мозг давит, и вид растерявшегося Чонгука, который виновато губу зацепил резцами. — Однако, наверное, я должен теперь называть тебя господин Ким? Как тебе, моя птичка? — продолжает нахально, склоняя голову к плечу, дабы заглянуть в лицо напротив. — Что?.. — шепчет Чон спустя несколько долгих мгновений и хмурится непонимающе. Весь его план, все доводы и смелость сыпались на глазах, в переносице защипало. — Только больше не сжимай так сильно, оторвёшь, милый… Как же мы супружеский долг исполнять будем? — хохмит альфа, забавляясь всё больше, и вот вроде он связан и его честь, достоинство и прочее жизненно необходимое находится в одних конкретных ладонях, а дух-то поднялся. — Поверь, я найду способ, — рыкает Чонгук на эмоциях и осекается. — Как… Ким?.. Тэхён оживляется совсем. И вот его не беспокоит то, что он почти полностью обнажённый с полувозбуждённым членом наперевес, привязан к стулу, обласкан. — Мне не позволили сделать документы на твоё семейное имя, — рассказывает он честно. — Но даже если бы было можно, я бы всё равно дал тебе своё. Чтобы никто не нашёл, чтобы каждый знал, чей. Я не позволю им появиться в твоей жизни после нашего брака, слышишь? Чонгук, я уберегу тебя ото всего. Ты только… Только разреши, позволь мне получить каплю твоего доверия в последний раз. Чонгук шокирован. Удивлён, выбит из колеи заявлением Тэхёна. Он позабыл все свои мстительные планы и как дышать тоже позабыл. — Это… Вы берёте меня в мужья? — недоверчиво переспрашивает гамма, во все глаза глядя на своего господина практически сквозь рукава, стыдливо скрываясь. — Получается, беру, — улыбается Тэхён ему нежно. — Ну что, теперь, может, развяжешь и позволишь поцеловать себя, мой будущий муж? Чонгук судорожно, сбито выдыхает весь воздух из лёгких и не спешит наполнять их. Секунду, вторую, третью не дышит. Ничему не верит, своим глазам, ушам — не в силах так сразу. Невозможно ему, кисэн, которого в руки подобной судьбы отдали родные родители, поверить в эту сказку. Кисэн не выходят замуж. У кисэн нет будущего. Нет детей, нет возлюбленных, нет… Свободы. Но он… Что он слышит прямо сейчас? Непроложенная тропа его жизни, залитая топкими болотами обязательств и порушенных ценностей, вдруг становится крепкой мощёной дорогой, словно на центральной улице перед дворцом, и всё это для него. Для мальчика из публичного дома. Кисэн не куртизанки, но все знают, какие услуги они могут оказывать за деньги. И вот это всё — для него? — Чонгук-и, — Тэхён шепчет его имя, не желая напугать. — Ну что ты, пташка? Гамма шмыгает носом и, пугая альфу своей резвостью, падает на колени у ног Кима, спешно и ловко распутывает свои узлы, освобождает затёкшие руки и кидается тому на шею, зарывается носом в волосы, с надсадным сопением втягивая носом привычный ставший самым родным запах. Крепкие руки обвивают его тело, прижимая к себе. Тэхён не без облегчения поднимается со стула, перешагивает через спавшие паджи не глядя — на руках у него слишком ценная ноша, и её он опускает на идеально разглаженную, застеленную постель. Усаживает и сам опускается на колени рядом, меж разведённых в стороны ног, к которым губами припадает сквозь тонкий слой одежды. От лишней ткани избавляется за мгновения. И с той же быстротой доводит до состояния умопомрочения руками и касаниями уст, добирается поцелуями до возбуждённого органа и без предупреждения вбирает его в рот сразу наполовину. Чонгук валится на спину, скрывая лицо тыльными сторонами ладоней. Он мелодично громко стонет, услаждая слух своего господина и без смущения подаваясь навстречу горячим губам. У них всё перевёрнуто, всё не так — и даже в постели Тэхён вытворяет бесчинства, по определению входящие в обязанности кисэн. Гамма сдаётся уже спустя несколько минут нехитрых ласк, выстанывает сорванно об этом, но мужчина не отстраняется и облизывается, глядя прямо в глаза любовнику, который и не пытается больше соображать, просто задвигается дальше на кровати, ползёт спиной к подушкам, и альфа вслед за ним. Тэхён наваливается сверху, не давая двинуться дальше, и нашаривает сладкие губы, делясь вкусом через прикосновение наглого языка. Чистое мучение — эти кусачие поцелуи, разбежавшиеся по всей груди. Тэхён нависает над ним, на мгновение в глаза заглядывает, провоцируя сердце сорваться в новую бешеную гонку одним взглядом горящим, и вновь опускается. Чонгука пронимает дрожь, а всё альфа, которому издевательства подобного рода доставляют эстетическое удовольствие — он проводит широким мазком языка по припухшему соску, легко цепляя зубами чувствительную бусину, не жалея слюны, а после отрывается и дует, дышит где-то рядом, уже расцеловывая кожу в другом месте, но так близко, что жар и холод не успевают сменять друг друга и мешаются в единую гремучую смесь, подрывающую хладнокровие кисэн к квисинам. — Ничья, пташка? — мурлычет мужчина, подобравшись губами к красной горячей мочке. Чонгук ему судорожным выдохом отвечает, стискивая кожу лопаток альфы сильнее. — Чудесно пахнешь, мой хороший, — Тэхён спускается пониже, обнюхивает за ухом, под линией подбородка, водит носом по шее у заветной жилки, даже не пытается держать себя в руках, когда зубами оттягивает тонкую кожу и наслаждается чувственным стоном. — Прекрасный, такой замечательный. Я знаю, тебе нравится слышать это, Чонгук-и. А мне нравится говорить тебе это. И я не лгу ни капли. Ведь ты по-настоящему чудесный, мой мальчик, моё сокровище. Знал бы ты, сколько чувств во мне, когда я держу тебя в своих руках. Тэхён прикусывает и целует место, предназначенное для метки, ведёт рукой по всему телу, мнёт кожу и гладит трепетно, стараясь охватить как можно больше, будто бы больше не будет возможности, а Чонгук всхлипывает и жмурит глаза, отворачивая голову вбок. Так доступ к шее больше, но и слезам легче впитываться в подушки. — Радость моя, к чему слёзы? — Ким внезапно оказывается прямо напротив. Его голова на той же подушке, его глаза — ровно напротив и смотрят с болью и любовью, с таким участием, какое только он умеет выражать. Альфа устроился на боку, но всё также близко, смотрит внимательно, улыбку свою волшебную понимающую таит и в руках держит своих больших и тёплых, не отпускает и в таком неудобном положении. Чонгук всхлипывает вновь и на рыдания срывается, подаваясь вперёд. Стремится спрятаться у источника своего спокойствия, у основания шеи альфы, где и его запах самый насыщенный, за шею обнимает, с болью для мужчины вплетает пальцы в его волосы, случайно дёргая. Но Тэхён не обращает внимания, к себе притискивает, баюкает. И как они из своей необычной игры перешли в это интимное переполненное эмоциями общее состояние, от которого сладко и больно, тревожно и спокойно. Гамма успокаивается, но не спешит отцепляться, ногу на талию альфы закидывает, сгибая в колене, и глаза прикрывает в наслаждении — тёплая ладонь тут же легла на бедро, даря ласку поглаживаниями к колену вверх и вниз обратно к той границе, за которую без разрешения всё ещё не ходит. Не потому, что смущается или не решается — чонгуково доверие и позволение для него слишком важны, чтобы вестись на инстинкты. — Вы можете… Мой господин, можете целовать меня ещё, пожалуйста… Чонгук цепляется за горячую расцелованную кожу и сам касается заветных губ. Они перекатываются вновь и вновь, меняясь местами, и Чонгук растягивается на сильном теле, притирается рельефом своего живота к альфьему и податливо подгибает колени, расставляя их по бокам, повинуясь рукам Тэхёна. За громкими поцелуями и сплетениями языков не замечаются ладони на спине и ниже. Нежные поглаживания привычно приятны, расслабляют гамму, и так полностью доверившегося этим рукам. Чонгук вьётся диким цветком, мягким воском гнётся, подаваясь бёдрами навстречу гибким пальцам. Они двигаются плавно, утопая в смазке, которой Тэхён не жалеет, добавляя больше нужного. Мужчине на ухо протяжно выкрикивают мольбы быть немного быстрее, но он тянет, отвлекая поцелуями куда придётся, доходит до четырёх пальцев, осторожно оглаживает, разминает горячие влажные стенки и, только убедившись, что не причинит любовнику дискомфорта, убирает руку, перемещая её выше и невольно размазывая смазку по подрагивающим ягодицам и пояснице. Ким плавно толкается в подготовленный вход, не спеша и аккуратно. Чонгук надсадно пыхтит ему в ключицы, то впиваясь в них зубами, то оставляя смазанные поцелуи, пока не привыкает. Тогда ему позволяют выпрямиться и впустить в себя орган полностью, а дальше — поволока сладкого тумана застилает взор и разум обоим. Каждое касание привычно, но обжигающе. Каждое признание обволакивающее. Они, словно погружённые в ароматный любовный дым, коим окуриваются спальни королей, но им не нужны ни травы, ни благовония. Свой огонь, распаливший обе души, стремительно разносит свои горячие ласковые искры по телам и оставляет в содрогании принимать плоды наслаждения в виде вспышек под закрытыми веками, схожими с цветами салюта. Но стоит открыть глаза — и лучшее, чем любые цветные искры, в зрачках напротив разливается, сжигается, рассыпается. Кожей к коже липнут, не сдерживая голосов. Не замечают предупреждающий стук в тонкую бамбуковую дверь — никто не был придупреждён о знатном госте, и теперь кисэн Чон не оберётся проблем. Но так думают они, все те, кто остался за границами их совместного пространства. Их немерено, однако Тэхён обещал. А он держал слово, данное своей особенной исключительной пташке. …Сцепка скрепила их тела на ближайшие десятки минут, и Чонгук старался не ёрзать слишком часто, чтобы сохранить свой разум хоть чуточку трезвым, ведь у него были вопросы, которым озвучиться мешал Тэхён. Он своими ненасытными руками то и дело проходился чересчур близко от места их соединения и без зазрения совести продолжал ласки, не позволяя гамме передохнуть. Чон снова содрогнулся всем телом от слабой волны наслаждения, чувствуя, как узел внутри становится немного больше, и не сдержал неровного вздоха. — У тебя остались вопросы, — довольно и сыто, как кот в королевском доме, промурчал Тэхён ему в губы. — И как с вами, таким проницательным, жить прикажете, — закатил глаза Чонгук. Ким тихо расхохотался, но свои поползновения ненадолго прекратил. — Не желаешь продолжить, м? Чон набрал полную грудь воздуха и на одном дыхании выпалил: — Закогоявыхожузамуж? — Что, — альфа прыснул со смеху, будучи не в силах задать верную интонацию, и крепче прижал к себе запережевавшего возлюбленного. Чонгук предпринял безуспешную попытку надуться и отвернуться. — Если это то, что беспокоит тебя в данный момент, — он ярко намекнул на их крепкое единение не только душ. — То при дворе мне досталась самая незавидная должность… — Тэхён выдержал драматичную паузу, наслаждаясь нетерпеливостью и волнением на лице гаммы. — Поздравляю, пташка, ты выходишь замуж за правую руку Его Величества. Чонгук распахнул рот от изумления. Мысли в голове прекратили свой ход и посыпались пылью, пока он пытался хоть что-то сообразить. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы несильно шлёпнуть по заколыхавшейся от смеха груди и раздражённо пропыхтеть: — Я передумал и больше не хочу иметь с вами дел. — Поздно, милый Чонгук-и, — весело пропел Ким, тиская новоиспечённого жениха с особой любовью. — Тебе теперь от меня не сбежать. — Конечно, я мечтал о сказочных чудесах, но, мой господин, где ваша совесть?! — Там же, где и моё сердце. Альфа весело подмигнул растерянному и такому по-милому взъерошенному Чонгуку, прежде чем затянуть его в новый круговорот поцелуев и сладких признаний, которыми отныне будут пропитаны не только редкие ночи, но вся чонгукова жизнь, пока их любовь пылает.Пташка
30 марта 2023 г. в 20:48
Жизнь кисэн не то чтобы была легка. На них смотрели с презрением одни, с восхищением — другие, с вожделением — третьи. Они были музами и разрушителями семей. Их винили в пьянстве и мотовстве альф, в безумствах королей, в развале традиций и культуры целого народа. Но каждого, кто был связан с ними, кто думал о них, кто говорил, обсуждал, осуждал — всех их связывало одно чувство, которое и не скрывалось никогда, — это пренебрежение.
Куртизанки. Дешёвые певички, у которых ноги раздвигаются прямо на сцене. Извращённые умом и телом. На улицах косо глядели на них, сопровождавших знатных мужей. Янбаны скрывали лица, разгуливая по вечерним улицам с ними. Они не могли сопротивляться соблазну провести время с талантливой красавицей или озорным учёным всяким примудростям красавцев. А некоторые и вовсе долго не думая покупали мидзуагэ кисэн или её саму. Но редко, в исключительных случаях с этой девушкой или этим юношей заключали брак. Иной раз они, купленные, попорченные, так и оставались в своих покоях в Доме кисэн до тех пор, пока были интересны своему господину и тот платил за их содержание. Как только господину становилось скучно, он прекращал оплату, не приходил, эта кисэн оказывалась на улице. И больше никому не было дела до неё, такой талантливой, умной и растерзанной. Она переходила в ряды обыкновенных уличных куртизанок. Многие, не выдержав, впадали в глубокое отчаяние и избирали лучшим выходом — покинуть свою жизнь.
На Чонгука давили эти стены. Его тошнило от одного взгляда в окно сквозь щель в бамбуковой бумаге, которой то было плотно завешано. Солнце не должно было касаться его кожи. Но его тонкие лучи всё равно проникли в комнату и касались тугого узла чёрных прядей в его руках. Юноша сидел на коленях около своей постели и в безысходности следил за этим лучом, в чьём свете блестели его роскошные волосы. Теперь они ни на что не годились, отсечённые осколком невероятно дорогой вазы. А ему не было жалко. Ни волос, ни вазы, ни всей той роскоши, в которую его поместили, опутав обещаниями, одурманив дешёвыми словами, которые даже на фоне осколка, впивающегося в ладонь, ни черта не стоили. Чонгук себя смешал с этими кусками крашеного стекла и теперь не мог никак собрать. Пусть в бесформенную кучу, но собрать и поставить рядом указатель «душа». До неё самой дела-то никому не было, и юноша себя чувствовал балансирующим на краю скалы — сдвинься на миллиметр и ты мертвец на дне пропасти.
В это отчаяние его вгоняло время, проведённое с собой одним. А его было так много между редкими встречами, в которые его опутывали дурманящими цветными лентами любовных клятв. Он уже не знал, как верить им, и не понимал, как мог погрузить себя в эту веру изначально. Кисэн не влюбляются. Кисэн не позволено чувствовать. Кисэн должна быть умнее и расчётливее того, кто глупо полагает, что ей будет достаточно слов.
Господин Чонгука не был тем, кто останавливался на клятвах. Каждую он подкреплял дорогим подарком. Чонгук не имел права отказаться, когда за его спиной стояла госпожа, главная кисэн, женщина, заправляющая всем в этом их маленьком замкнутом мирке. И юноша был вынужден, улыбаясь, рассыпаться в тысячах красивых благодарностей и принимать каждую нефритовую шпильку, какие носят лишь королевские особы, каждый изысканный ханбок с золотыми вставками, все украшения и посуду, и ткани — всё-всё из рук этого мужчины. А он, будто главный демон в Подземном мире, красив. Заботлив, словно приходит к своему законному любимому мужу, а не кисэн. Внимателен, забавен — а не должен, ведь это обязанность Чонгука его развлекать.
И когда этот добрый господин шептал ему о любви, юноша не понимал, отчего его сердце трепыхает, словно золотая канарейка, с той самой ночи ставшая его главной подругой. С ночи, в которую Чонгук с любопытством поддавался на ласковые поцелуи и взгляды, будто бы светящиеся. Его окружали теплом слов и объятий, не пугали, не переходили грани, не пытались обнажить, довольствуясь тонкими запястьями. Ему нравился запах альфы, его голос, его внимание. Злость проходила, Чонгук смелел для разговоров и перед самым рассветом он сам подарил своему господину робкий неумелый, но такой пылкий поцелуй. Юноша провожал любовника, улыбаясь на его улыбку, махал ему рукой, выглядывая из окна — тогда он впервые вопреки строжайшему запрету отодвинул бумажную завесу. Его господин так часто оборачивался, пока и вовсе не исчез за поворотами узких улочек.
С той поры он ждал. Преданно сидел у окошка и смотрел в несчастную щель. Тогда на утро ворвалась Госпожа и объявила во всеуслышание, что Чонгук отныне продан. Его мидзуагэ и он сам принадлежат этому господину. И более он не может обслуживать других клиентов. Чонгук остался в одиночестве. Отношение других кисэн к нему стало более пренебрежительным. Он и так не был востребован так уж сильно — гаммам не переплюнуть прелестных омег.
Чонгук болтал с канарейкой, рассказывая ей, своей крохотной подруге, все секреты юного сердца. Они были близки, как никто и ни с кем, ведь оба заключены в прекрасную клетку, из которой выход такой мерзкий и болезненный, что любой предпочтёт его просто игнорировать. Выхода нет. Вот так и никак.
А его господин проникал и в душу, и в тело всё глубже. Утешал, когда было больно в самый первый миг соития, и целовал так нежно-нежно. Пел ему свои колыбельные, убаюкивая после, когда жар в груди потихоньку успокаивался. Гладил по голове и плёл красивые косы так умело, словно у него были дочери. Сёстры — поправлял он, несколько сестёр. Но волосы Чонгука, конечно, лучше. Они словно сияют. Блестят, как угольная пыль, на солнце. И на его груди засыпалось тепло и уютно. Наутро пустота в постели и лёгкая тянущая тоска в сердце. Чонгук привыкал. Он знал, что его господин слишком знатный человек, чтобы открыто проводить с ним время. Возможно, у него даже есть муж или жена. Может быть, дети.
Нет, никого нет. Он опровергает всё в следующую встречу и вновь целует ласково, чтобы развеять сомнения. Чонгук отчего-то верит охотно и падает в эти объятия, поддаётся на каждое касание и старается не кричать слишком громко, когда ему делают хорошо. Его господин — приближённый короля. Он говорит, что сумеет устроить так, чтобы Чонгук ни в чём не нуждался, когда однажды заберёт его из этого места. Нужно лишь немного подождать…
Чонгук и ждёт, и верит, и сгорает в каждую встречу. Но между ними словно бы потухает. Ему всё тяжелее переносить разлуку, он всё чаще прячется от света и отказывается от еды. Не плачет и ничего не ломает. Молчит, бледнеет, возвращается в свой старенький потускневший ханбок и прячет белила, тушь, все эти дорогие средства в ящик тумбы. Господин убеждает клятвами.
Но Чонгук устаёт. Его душит непонимание. Почему ему ничего не говорят? Почему господин не появляется уже седьмой день? Позабыл ли он уже о своём Чонгук-и, устал ли, наскучило ему?
И таким путём Чонгук приходит к разбитой вазе, израненой ладони и отсечённым волосам, которые мешали ему, но нравились его господину. Он больше не хотел верить и собирался переступить черту дозволенного ради себя самого.