Танец стали, звон мечей

Отныне дом ей — поле битвы. Она яростно взмахивает мечом, рушит вражеские баррикады, стоит щитом за жизни тех, кого призвалась оберегать, и вальсирует с врагом под симфонию из града пуль, ощущая нагой кожей его взгляд. Он всегда рядом, даже когда она его не видит: незримой тенью тянется за ней сквозь поток людей, таких шумных, суетливые и хрупких, отчего ломать их — одно удовольствием ему; стальной блеск глаз мерещится в случайных лицах прохожих — она затылком ощущает табун мурашек, его надменные ухмылки и почти-касания грубых ладоней к её шеи, что желают сомкнуться цепью… чтобы уничтожить, стереть в пыль, чтобы показать отцу своё истинное превосходство, чтобы наконец увидеть, как из угольно-чёрных, полных сострадания и яростного желания помогать глаз угасают последние искры, а мраморное, не испорченное пройденными веками лицо покорёно склоняется перед ним, признавая поражение. Только этому никогда не быть. Диана не признаёт слабости — ни свои, ни чужие, она готова пройти тысячи раз эти войны, обжигающий огонь и ядовитый дым, чтобы попытаться остановить его. Пока простые люди сражаются за свой дом, семью, родных, она сражается на равных с самой Смертью в тёмных доспехах. Их бой ни разу не похож на танец, которые преувеличивают в своих произведениях писатели и поэты, это похоже на выживание, на бой не на жизнь, а на смерть. Диана скалится ему во время драки, взмахивает мечом так, словно он не из стали, а из облачного пуха, раз за разом наносит удар, вымещая на нём всю боль, что в ней скопилась за отца и мать, за этих людей, за Стива. Она не чувствует вкуса победа, только горечь обречённого осознания, что силы её подводят — напряжённые ноги от бессилия подгибаются, плечи давят кровоточащие раны, присыпанные снегом из пепла — (Диана вспоминает, что снег должен быть не таким: он чистый и светлый, слепит в глаза, словно тысячи горных алмазов, приносит радость и тепло, когда рядом есть кто-то, кто невзначай накинет на точёные плечи плед, а мягкие пальцы сомкнутся вокруг талии) — учащённый ритм сердца отбивает аккорды взрывов: ей не нужно видеть, чтобы знать, что сейчас происходит, сколько невинных душ пали; даже жар пламени, плотно охватившей её фигуру в кокон, больше не чувствуется: только холодная пустота в районе груди. Диана не обращает внимание на тяжёлую поступь, медленно приближающуюся к ней, старается не дрожать, когда пальцы, облачённые в ежовые рукавицы, властно смыкаются на подбородке, стирают — а скорее размазывают — вокруг разбитых губ капли крови, смешивая белое и красное, и тянут на себя, чтобы заставить посмотреть в его глаза. — Неужто ты так просто сдашься, Диана? — она не видит его лица, но чувствует усмешку в гулком, отражённым эхом от шлема голосе; вместо ответа богиня опускает опалённые ресницы, чувствует непонятную дрожь в сердце, такую, отчего высоких скул касается жар румянца — или это всё-таки от огня, от пыла сражения? — и незаметно сжимает кулаки. — Или ты наконец поняла, как ничтожны твои стремления им помочь? Диана не отвечает, крепче сжимает кулаки и — с обидой осознаёт всю правду. Люди никогда не изменятся, сколько их не защищай, в их сердцах есть место доблести и корысти, бесконечно противостояние зла с добром, однако порой и ей это не чуждо: она не раз думала о том, чтобы прекратить свой поход, отложить щит и меч и просто сдаться ему. Ей стыдно признавать, что мысли эти — странные, отравляющие сознание, впивающиеся плющом в само нутро — так живо тревожит её по ночам, что она больше не видит успокаивающей тьмы: вместо этого из теней мерещится его фигуры, что тянет её в сердце тьмы, к себе в клетку, чтобы сломать, заточить, насмехаться и драться до сорванного голоса, до сбитых костяшек и сломанных костей, пока тело всё не будет истощено, а она сама не окажется под ним, покорённая и слабая, жалкая копия своего идеального отца-творца, предающаяся греху с падшим братом. Диана с остервенением смахивает наваждение — наверняка это его проделки, это он насылает морок, чтобы нарочно ослабить (не замечая снисходительного взгляда, коим родители одаривают своё наивное дитя), — глядит на него со всей злобой, на которую способна, выбивается своенравной птицей из пут его плена и смыкает руки на родном мече, весело блестящий в её руках и охочий до жажды крови древних богов войны. Арес не торопится нападать, ухмыляется чему-то своему — её странным, притягательным в извращённым понимании мыслям, что весьма и весьма заманчивы для него (он даже не мог представить, что дочь его плодовитого отца, наивная сестрица способна на такие мысли), — щёлкает пальцами лениво, призывая из стали разбитых бомб и расплавленной меди пуль свой клинок, отражающий в тёмной глади её светлый силуэт на фоне кровавого побоища. Она нападет первой — он уступает ей первенство, блокируя удары (незаметно любуясь её страстным пылом, ловкой фигурой и глупым мечтам, которым она верна) Он насмехается — она мстительно кривит губы, сплёвывая ржавчину крови и обрушивая на него град ударов (прекрасно зная, что они ему не носит урона, но всё равно пытаясь сделать ему больно, увидеть наконец, как исказиться его лицо от боли) Она теряет надежду — он заманивает её сладко-горькими речами, призывая сложить клинок и поддаться ему в объятия, готовые сомкнуться вокруг неё стальным капканом. Диана знает, что этой битве не будет конца, что оживший кошмар не исчезнет миролюбивой просьбой или по щелчку пальцев, он будет преследовать её всегда, вечность, в такт её шагам идти туда, куда она держит путь. Они никогда не сдадутся, не признают своё поражение, не преклонят колено перед друг другом — для них, богов, это чуждо, плевок в лицо, оскорбление, которое не так-то просто забыть. Их личное пристанище — поле битвы, кровь и пепел — ливень и метель, а собственное сражение — танец стали, смертельное танго на двоих, в котором они насмешливо почти-поддаются друг другу, по-звериному скалятся и ходят по тонкой, невидимой грани, за которой для них обоих нет пути назад. Вместо тёплых признаний или слабого понимания они предпочитают топить друг друга в крови, втаптывать в грязь под сапогами и дробить кости. И это взаимнее всего.