Предатель

      Это было невыразимое время и бремя. Дни, о которых никому не расскажешь, потому что и сказать-то нечего — в горле только ком встает, а в ушах чудится эхо горного обвала.       Это было первое время после Вэй Ина.       Цзян Чэн давил неуместную усмешку каждый раз, когда вспоминал о брате. Давил прилюдно, а в тишине собственных покоев заливался надсадным хриплым хохотом, похожим на вороний грай. Этот хохот перерождался в вой, а потом потихоньку истаивал эхом, оставляя внутри звенящую пустоту.       Когда-то они собирали горстями влажный песок у берегов и выстраивали его в высокие башенки, а потом безо всякой жалости крушили мягкие стенки. Так и судьба сокрушила их жизни — одна, другая, огромный великан не заметил крошечных муравьев.       От его крика просыпался Цзинь Лин, и приходилось затыкать себе рот рукавом или подушкой, а потом загонять остатки черноты вовнутрь и прижимать к себе теплый сонный сверток.       Цзинь Лин копошился там, внутри, и звучал последней ниточкой над пропастью, последним голосом среди глухоты и немоты.       Клан разваливался, утекал сквозь пальцы, но Цзян Чэн снова и снова собирал его, как рыхлый песок. Нужно только примять посильнее.       И все у них будет хорошо.       Мир вокруг кипел и разбрасывал вокруг грязную пену. По ночам Цзян Чэн напевал одну из мелодий Гусу, не разжимая губ. Он надеялся, что эта пена уляжется до того дня, когда Цзинь Лин встанет на ноги и начнет смотреть вокруг с доверчивым восторгом.       Этот мир пока не стоит того, чтобы на него смотреть.       Они сделали так много для спокойствия и процветания, но небо становилось только бледнее, а люди — гнилее, дряннее, жутче.       Слишком сложно.       Цзинь Лин уже не желал смирно лежать и теперь улыбался, махал крошечными кулачками, тянулся схватить за воротник. Внутри у Цзян Чэна с хрустом ломалась мертвая наледь, выпуская первые звонкие ручьи и зеленые стрелки травы.       Теперь ему приходилось уходить за пределы Пристани, чтобы выкричать черную боль.       Главы кланов наносили визиты, ненавязчиво делились своим опытом, подбрасывали крупицы истины, как монетки нищему. Цзян Чэн усмирял свою гордость и собирал их все.       В глазах он не видел пренебрежения — только понимание и общую затаенную хрупкость.       Лань Ванцзи приезжал чаще других. Молчаливым белым призраком скользил вдоль озер, сдержанно извинялся за причиненные неудобства, распространяя вокруг прохладу и отторжение. Цзян Чэн не видел причин его прогонять — более тихого и неприметного гостя трудно было отыскать.       Очнулся лишь тогда, когда начал натыкаться на Второго Нефрита на каждом шагу.       Казалось, что господин Лань вдруг заимел с десяток братьев-близнецов и оказывался за каждым поворотом — молчаливый, холодный, с обжигающими глазами.       Терпение у Цзян Чэна закончилось слишком быстро — быстрее, чем тает зимний день.       В очередной раз обернувшись, он нос к носу столкнулся с господином в белом и полыхнул отчаянно, будто в костер плеснули масла. Схватив его за грудки, он впечатал ошарашенного Лань Чжаня в стену и зашипел:       — Что тебе нужно от меня?!       Второй Нефрит окаменел, а потом вдруг дрогнул и выдохнул едва слышно:       — Рядом с тобой он как будто жив.       В косноязычном признании и смысл-то сложно было поймать, но Цзян Чэн понял сразу и заскрипел зубами. Он и сам снова и снова ловил себя на странном теплом чувства близости, будто Вэй Ин не покидал Пристань Лотоса, не оставлял его. Словно он внутри остался, где-то у сердца.       — Убирайся, — коротко бросил Цзян Чэн и отстранился, выпуская скомканный ворот. Ему вдруг стало так тускло и пусто, что хотелось только запереться в своих покоях и…       Лань Ванцзи хмуро свел брови, наклонился и коснулся сухими губами краешка его губ. Сердце у Цзян Чэна от изумления стукнуло невпопад и затихло.       — Я уйду и вернусь, — бесстрастно заявил Лань Ванцзи и ушел размеренным шагом, заложив руки за спину.       Никогда еще Цзян Чэн не чувствовал себя настолько глупым, и это чувство выводило его из себя. Что все это значит? Уважаемый господин Лань подхватил мозговую горячку или попросту разума лишился?       Почему поцелуй? Это ведь поцелуй был? К кому он обращен?       Цзян Чэн ни секунды не раздумывая устроил бы знатную драку, да только в последнее время стал куда осторожнее.       Цзинь Лин едва начал ходить. Еще долгие годы ему нужна будет твердая опора, чья-то рука. Не стоит рисковать своим здоровьем.       Нет, Цзян Чэн ни секунды не боялся Второго Нефрита, но хотел, чтобы рядом с племянником оставался родной человек.       Лань Ванцзи вернулся — еще более замкнутый и холодный, еще более нелюдимый. Вернулся и оказался не просто близко, нет. Он стал еще одной парой рук, которые перехватывали бесконечные дела и запросто управляли, направляли, систематизировали и приводили в порядок. Казалось, весь хаос таял от одного укоризненного взгляда господина Лань.       Цзян Чэн не мог сдержать дрожи от бешенства, но в эти дни вдруг отчетливо вспомнил, что ему самому едва исполнилось двадцать.       Цзинь Лин смотрел на незнакомца в белом с веселым любопытством.       Ни под какими пытками Цзян Чэн не смог бы признаться, когда перестал считать Нефрита врагом. Быть может, в то время, когда Цзинь Лин разболелся и плакал несколько ночей напролет, а сам Цзян Чэн сходил с ума от беспокойства, боясь навредить ребенку. Холодный и неудобный, словно колючий весь Лань Ванцзи вдруг на удивление ловко уложил их обоих и долго играл нежную мелодию на гуцине, заставляя струны трепетать и разливать в воздухе отчетливый привкус теплого дождя.       Они уснули и проснулись уже после заката. Повеселевший Цзинь Лин затребовал еды, а Цзян Чэн долго сидел и смотрел в пустоту.       Нет, он не был глупцом. Если в нем видят замену брату…       Он не хочет быть ничьей заменой, но у него совсем никого не осталось. Только тени.       Больше всего ему хотелось ударить прямо в породистый, нефритово-бледный нос господина Ланя, но вместо этого он только шире распахнул дверь, впуская его.       То, что случилось позже, было куда страшнее драки.       Неуклюжие и не знающие ни своих тел, ни правил любовной игры, они столкнулись двумя приливными волнами, но в последнюю секунду вода обернулась камнем. Цзян Чэну казалось, что вокруг сыпались искры.       Сорванное глухое дыхание, неловкие прикосновения, запутавшиеся пряди волос, которые хотелось не распутывать, а отрезать.       Кровь из прокушенной губы и сдавленное, едва слышное «Вэй Ин».       Мертвое ощущение души и живое — тела. Растянутая агония под звуки влажных поцелуев.       Эта ночь, как и десятки, и сотни других ночей, была необходима им и совершенно не нужна. В ней они пытались сжечь память о дорогом человеке, спалить дотла свое одиночество, но сырые дрова лишь дымили.       Цзинь Лин со своей разбитой коленкой мчался к Лань Чжаню, а тот степенно отчитывал его.       Заветное имя «Вэй Ин» давно не срывалось с его губ, но по-прежнему пряталось в глубоких тенях, мерещилось в каждом взгляде.       Цзян Чэн думал о том, что нашел себе новую занятную пытку, теперь уже на всю жизнь. Он подарил Лань Чжаню свой колокольчик, не ожидая ничего взамен. За годы вместе они так и не сказали друг другу о чувствах, да и были ли эти чувства?       «На всю жизнь» быстро закончилось. Цзинь Лин даже не успел стать взрослым.              У него совсем другие глаза. Он ни капли не похож на Вэй Ина.       Не похож, потому что он — его часть, как бы Лань Чжань не сопротивлялся этому.       У него совсем другие глаза. И сам он совсем другой.       Цзян Чэн — злое пламя, фиолетовое, колкое. Оно обжигает со злостью, пронзает до самой глубины, слишком грубое и яростное. Вэй Ин был другим. Он был огнем-лаской, оберегом и спасением.       Только вот оба они огненны, тогда как остальные лишь ищут тепла. Бродят, холодные и безучастные, и ищут, у какого костра согреться.       Без Вэй Ина совсем не осталось солнца, но рядом с Цзян Чэном все казалось не так страшно. Даже цвета какие-то возвращались, запахи. Желание жить.       Окаменевшее морозное нутро оживало.       Брат что-то чувствовал и смотрел с молчаливым вопросом. Трудно было скрыть еженедельные побеги в Пристань Лотоса, да Лань Чжань и не пытался скрываться.       Он не желал думать, что делает. Не желал анализировать и называть это каким-нибудь словом, чтобы не спугнуть призрачное тепло. Да и как назовешь эту необходимость, жажду, надежду умирающего?       Шаг до постели был самым длинным и одновременно самым простым.       Вспыльчивый, гневный и яростный глава Цзян к тому времени показал свою иную сторону. Он возился с подрастающим племянником, позволял держать себя за палец и безропотно терпел попытки вырвать заколку из волос. Он неуклюже пел песни и отчаянно смущался, если кто-нибудь посторонний заставал его за этим занятием.       Он был как будто немножко Вэй Ин.       Или как будто кусочек души Вэй Ина остался с ним.       Это ведь и вправду возможно. Разве душа не может расколоться, оставшись навечно с любимыми? И какие бы противоречия не развели братьев в прошлом, в одном Лань Чжань был уверен — они друг друга любили всегда.       И этого Лань Чжань простить не мог.       Он и сам не заметил, как почти переселился в Пристань. Он по-прежнему врал себе, что все это просто… что?       Нет, он не врал. Просто не произносил. Только колокольчик подвесил на пояс, на всеобщее обозрение. Насыщенная фиолетовая кисточка на белом была видна издали.       Брат только заглянул в глаза и улыбнулся понимающе и немного печально. Он давно ни о чем не спрашивал.       Лань Чжань даже подумал однажды, что так втроем они и останутся. Язвительный и грозный глава Цзян будет каждую ночь выстанывать что-то бессмысленное и вцепляться зубами в его предплечье, заглушая крик. Цзинь Лин будет хвастаться, сколько раз попал точно в яблочко, и приносить самодельные немудреные подарки.       А потом он увидел глаза в прорези маски и позабыл обо всем — и о юных адептах Гусу, которые призвали его на помощь, и о странных смертях.       И о колокольчике на собственном поясе позабыл тоже.       Этот колокольчик скоро сорвался сам — зацепился за ветку и упал на землю, даже не звякнув. Наверное, не хотел больше сопровождать предателя.