Dead cold

После того столкновения с Фатуи Кэйя был совсем плох. Никто так и не выяснил, что ему вкололи, и неизвестность повисла в воздухе, делая его вязким, давящим на голову. Брат постоянно пребывал в забытьи. Все вспоминали его обычные глупые шутки и нахальную улыбку. Все скучали по нему прежнему. А я не хотел приближаться к его постели. Во мне бушевало недоверие к его беспомощности и извиваниям, хотя я отчетливо слышал, как хрустели его суставы, когда он метался в смятой постели. Его лихорадило, но я не мог до конца поверить, что он не играет температурой тела специально. Я не верил ему (хотя это было глупо), после того, как в прошлый раз он притворился, что бредит, чтобы выпросить у меня ничего не значащие слова любви. Я просто хотел успокоить его, когда он беспрерывно спрашивал, почему я не люблю его. Как же это жалко. Будто он не знает настоящей причины. Будто мы уже не пытались однажды сразиться, чтобы разрешить этот вопрос раз и навсегда. Разве не очевидно, что за некоторые вещи не прощают никогда? И никакая прежняя любовь не способна ужиться в сердце рядом с горечью? Вымогатель. Я соврал. Конечно, я соврал, чтобы он замолчал. Разве не очевидно, что за некоторые вещи не прощают? Тот его взгляд, когда я положил руку на меч. Чего он ждал? Что я повторю это снова? Иногда его наивность и тупость доводят меня до ручки. Опуститься так низко, чтобы вымогать мою любовь. Он страдает. Черт возьми, он страдает! Мне плевать, пусть хоть сопьется. Мне все равно, сколько он будет пытаться мозолить мне глаза, ведь я могу не смотреть. Конечно, он ничего больше не может сделать. Только пить и надеяться, что все однажды будет, как раньше. Поражаюсь, как он умудрялся столько лет жить две жизни. Выходит, он все же сильный человек. Это отвратительно, что именно я являюсь его слабостью. В один вечер я все же приблизился к нему. Стоило проявить участие, хоть какую-то заинтересованность в его жизни, потому что его состояние ухудшилось, и весь штаб и сестры окружили его, суетясь и пытаясь что-то сделать, а я, как его брат, стоял в стороне с отстраненным видом. Его лихорадка была ужасна. Кэйя уже не открывал глаз, только мучался и лишь иногда издавал нечленораздельные звуки. Ничего не менялось, и в конце концов всем пришлось разойтись. Только одна Барбара еще долго стояла возле его постели и взволнованно переводила взгляд с лица капитана Ордо Фавониус на его подрагивавшие руки и пальцы, цеплявшиеся за одеяло. Я мягко положил руку на ее плечо. Девушка вздрогнула, но не отвела взгляда от больного. Настоящий лекарь. — Я останусь с ним, Барбара. Я не уйду. Она сама хотела остаться и, в то же время, хотела уйти, я это видел. Она валилась с ног, но долг держал ее в комнате. Наконец, Барбара тихо проговорила: — Я буду у себя, пожалуйста, господин Дилюк, зовите меня, если что-то случится. Вы не побеспокоите меня. Я кивнул и проводил бедняжку до ее кельи. Что-то еще в ту ночь заставило меня остаться. В голове промелькнула мысль, что меня наконец посетил страх за брата. А после накатила волна настоящего страха, страха того, что это была любовь к нему. В смятении я сидел на краю постели больного, не сводя с него неподвижный взгляд. Я убеждал себя, что это нормально — чувствовать жалость к человеку, которому больно. Я знал, что такое боль. Я видел боль других. Я почти каждую ночь добровольно спасал людей от боли. Почти всегда мне удавалось устранить ее источник: шайку бандитов, магов бездны, расхрабрившихся хиличурлов. Взмах меча, и вот я уже чей-то спаситель. Взмах меча… Мне хотелось устранить источник своей боли. Все правильно, никакая это не любовь. Это чутье. Я учуял шанс. Да, это неблагородно. Кровь аристократа взывала к справедливости. Нужно было поднять брата на ноги, воскресить, чтобы кинуть вызов ему в лицо и низвергнуть обратно в пучину небытия. Но постоянно что-то мешает. Отец говорил, что мы будто повязаны. Он так наивно был уверен в том, что ничто нас не разлучит. Разлучило. Я смог оттолкнуть Кэйю от себя. Но мне было мало. То, как он смотрит на меня, как смеет называть братом. Тот его взгляд в саду перед отъездом. Будто я его предал. Будто бы не он меня предал, нет, я его предал. Конечно. Хочется его убить. Никто ведь ничего не заподозрит. Брат остался с ним в одной комнате, потому что волновался, хотел быть рядом. А у него случился перегрев тела. Температура. Безусловно, моя огненная стихия вызовет подозрение. Но я мог ненароком повлиять на его состояние, просто потому что хотел находиться рядом. Не уследил за температурой тела. Случайность. Решение пришло само собой. Подлое, не похоже на меня. Но шанса застать брата в полубессознательном состоянии у меня больше не представится. Я склонился к Кэйе и даже провел рукой по его лицу, слегка похлопав по щеке. Ты так хотел этого, не правда ли? Не раздеваясь, я лег рядом. Полежал, вглядываясь в лицо брата сбоку. Вот оно — воплощение недостатка любви. Передо мной. Можно было подумать, что это мой отказ ведет его к могиле. Длинные волосы разметались по постели, смуглое лицо горит холодным болезненным румянцем, губы сухие, ресницы беспокойно вздрагивают. Он очень красивый. Безусловно. Он даже мог быть хорошим человеком, но лишь для тех, кто плохо его знает. Кэйя такой. Шут с надрывом. Сколько раз я наблюдал его в таверне, веселящим случайных знакомых, ищущим в них поддержку и отвлечение, неловко улыбающимся, когда они покидали его, и просящим их о новой встрече. Я знал наизусть его увядающую улыбку. И улыбку, которая снова растягивала уголки его губ и обнажала мелкие белые зубы, когда он приближался ко мне, чтобы снова нелепо задеть, а на самом деле, найти отклик в моем сердце. Но он не найдет. Ему больно. Он мучается вдвойне за то, что сотворил. За то, что проявил халатность, когда этого нельзя было делать. Ненавижу его легкость. «Почему ты не любишь меня?» — Тихо, не похоже на его обычный голос, очень искренне. «Я люблю тебя,» — хрипло, тоже не похоже на меня. Его лицо медленно расслабилось после моих слов. Хватит. Я лег ближе. Он не реагировал. Я глубоко вздохнул и одним движением притянул брата к себе. Кэйя задрожал сильнее и застонал, как стонут от сильной боли. Я обхватил его руками и прижал к себе так крепко, как никогда не умел. Положил подбородок на его макушку. Чувствовал всем телом, как его колотит. Сначала он трясся и дергался, потом начал расслабляться. Я уверенной рукой погладил его по спине. Пальцы Кэйи стиснули мою рубашку, но быстро выпустили ее. Он пытался прижаться еще сильнее, забиться под мой бок, словно ища укрытия и утешения. Никогда не видел его таким. Настолько слабым. Я почувствовал тепло и боль в сердце. И начал повышать температуру тела. Сначала Кэйя был спокоен, как никогда за последние дни. Он уткнулся носом в мою шею и дышал ровнее, чем до этого. Мы лежали в полной тишине. Мой взгляд был прикован к точке на противоположной стене. Со временем Кэйя начал дышать глубже, уже чувствуя, что становится тяжелее вдыхать. Я гладил его по спине, мягко прижимая к себе сильнее. Когда он начал пытаться отвернуть голову, мне пришлось взять его за волосы. Я давил на затылок, не давая ему вдохнуть свежего воздуха. Он снова начал крупно дрожать, засипел, а затем застонал, пытаясь выпутаться из моих объятий. Я держал его, уже грубее, мне сложнее стало сосредоточиться на одной точке на стене. Кэйя дергался, я слышал, как из его груди вырвался рык. Ему было страшно. Мои руки будто одеревенели. Спустя несколько минут Кэйя уже неистово трясся в моих руках, его колотило, ему было душно, я слышал глухие сипы, вырывавшиеся из его груди, но сжимал его в объятьях еще крепче, так, что меня самого бросило в жар. «Ты хотел этого, ты так сильно хотел этого», — я обнимал брата, как никогда ранее, но эти объятья были холоднее льда, стихией которого владел он. Они были полны ненависти. Бесконечной ненависти. Кэйя начал пытаться говорить. Даже будучи не в себе цепляется за свою жизнь. Жалкий червь. Жалкая, подлая, двуличная сволочь. Скорее бы это закончилось. Он неразборчиво повторял одно и то же, снова и снова. — …Дилюк… Мое имя. Он раз за разом проговаривал мое имя, приглушенное стенаниями от боли и жара. Я пытался абстрагироваться, стать глухим к его словам, как я делал это обычно. Не получалось. Кэйя стонал мое имя, упирался слабыми, трясущимися и дергающимися руками в мою грудь. И это вызывало во мне еще большее раздражение. Быстрее. Я был уверен, что на этот раз я доведу дело до конца. Но затем произошло то, чего я не ожидал, то, что пошатнуло мою непреклонность. Кэйя замолчал. Я чувствовал влагу слюны, стекавшую по его подбородку, прижатому к моей рубашке. Я слишком рано почувствовал облегчение, но быстро совладал с собой. Я сжал брата так, что у него захрустели ребра. Я должен был убедиться в том, что он будет мертв. И тут… Он мог звать меня по имени сколько угодно. Стонать, рычать, молить о прощении. Это не возымело бы на меня никакого эффекта. Но я отчетливо услышал, как он произнес имя моего отца. Нашего с ним отца. Сердце сильно ударило в груди, заставив меня на секунду забыть, как дышать. А затем я вскрикнул, потому что тело Кэйи сильно сжалось, а затем выпустило ледяные иглы, которые обожгли меня. От внезапной острой боли я выпустил брата из рук, зажмуриваясь и шипя. Затем я медленно открыл глаза и окинул взглядом обмякшее тело Кэйи. Страшно неподвижный он лежал подле меня, безумно горячий после того, что я сделал с ним. Лед быстро растаял и остался влажными следами на его одежде и коже. Даже в последние секунды жизни он решил, что бороться никогда не поздно. Как глупо. Как же глупо. Но имя отца, прозвучавшее из его уст заставило меня похолодеть. Меня била дрожь. Почему? Почему он вспомнил отца перед смертью? Защитная реакция? Его реальная боль и раскаяние? Любовь? Я не понимал. И внезапно я передумал. Я рванулся вперед, желая встать с кровати и побежать, но ноги отказали мне. Я рухнул грудью на пол, но быстро овладел собой. Я чувствовал, что касаюсь Кэйи, и такая близость к телу брата заставила меня обливаться потом еще сильнее. Я слез с кровати, поднялся, раскачиваясь, как на корабле. Комната плыла перед глазами. Спускался по лестнице я очень шумно, но до моего слуха грохот доносился далекими раскатами грома. Я ворвался в келью Барбары без стука, не сомневаясь, что она там. Стояла поздняя ночь, но девушка только готовилась ко сну. Она подняла на меня усталый взгляд. Барбара была сильно вымотана, но в ее глазах тут же заплескалась тревога. — Господин Дилюк, что с Вами? Тяжело дыша, я привалился к стене и, даже не пытаясь отдышаться, прохрипел: — Кэйя… Кэйя!.. Я отшатнулся от прохода, когда Барбара в одной ночной сорочке сорвалась с места и выбежала из кельи. Я слышал, как ее босые пятки бились о каменные ступени, но в ушах нарастал писк. Я в очередной раз совладал с собой и медленно, как во сне, пошел обратно. Я помню, как Барбара, склонившись к Кэйе, бледная, пыталась понять, может ли она что-то сделать, и я не мог винить ее за слезы отчаяния. Я и сам не понимал, можем ли мы все еще что-то сделать, или я позвал ее для того, чтобы она констатировала смерть брата. Чтобы показать, что я страдаю. Мой вид вполне мог говорить о том, что я страдаю, но так ли это? Так ли это?.. Меня тошнило. Кэйя…мертв…брат…ненавижу… Кэйя…я… Я снова с ужасным шумом спустился вниз. Я вырвался на воздух, и мои ноги снова вспомнили, как ходить. Они понесли меня, и я упал. Шел дождь. Я ничего не видел. Я должен был быть благодарен ливню, так своевременно пролившемуся над Мондом, и грому. Потому что никто не видел, как я нелепо рухнул на колени на мокрую траву. И никто не слышал, как я кричу в черное небо, а затем, согнувшись в три погибели, кричу в землю. Я не мог сдержать крик. Меня тошнило криком. Так плохо мне не было с тех самых пор, как я собственными руками добил своего отца. Снова убил…кровь на руках…я снова убил…убил…он мертв…не несу ничего кроме смерти…отец… Кэйя…хочу умереть… Кое-как я справился с позорной истерикой. Я пришел в себя, лежа на боку на земле, которую развезло от воды. Я не чувствовал грязи и влаги, только ужасный холод. Нужно было согреть себя. Позор. Сконцентрируйся. Через несколько минут я уже стоял на ногах, а еще через несколько зашел в собор с черного хода, стягивая с себя грязный камзол. В комнате было душно и влажно. Барбара тихо сидела на краю кровати, видимо, ждала меня. Она повернула ко мне бледное лицо. На ее щеках горел болезненный румянец. «Как у брата». Я остановился в дверях. — Барбара, ты очень устала. Могу я проводить тебя до кельи? Мне очень жаль… Девушка слегка нахмурила брови. Ее глаза были стеклянными, движения медленными. Пытается смириться с собственной беспомощностью. — Господин Дилюк… — Все в порядке, — я приблизился к девушке, предлагая ей помочь подняться. Тело Кэйи на белой постели на фоне черного окна. — Господин Кэйя… В другой позе. Ну и что? Она пыталась сделать, что могла. — Ему намного хуже. Моя милая девочка. — Но он будет… — Барбара тихо всхлипнула. Как же она устала. Да у нее руки дрожат. — Жить. Отвернутая голова брата на высокой подушке. — Нам без него никуда… — Бедная девочка закрыла лицо руками и жалобно заплакала. Я обнял ее плечи онемевшей рукой. Грубые пальцы неловко скользили по ее светлым волосам. Девочка моя… Дышит. Еле заметно. Почти незаметно. В тот момент я ненавидел себя за свою слабость. Ведь я вновь почувствовал облегчение. На этот раз потому, что в человеке, которого я ненавидел, все еще теплилась жизнь. Барбара — настоящая волшебница. Лучшая из всех, кого я знал. Мертвого подымет.