Ночная исповедь

Видит Создатель, он просто хотел работать. Замечать, распознавать, анализировать. Стряхивать пыль с забытых легенд. Все для того, чтобы вернуть затерянное в веках, извлекая его из плена забвения, словно жемчужины из рассыпанных по морскому берегу раковин, и ни на минуту не забывая о главной, самой драгоценной жемчужине — той, что крупнее и краше остальных. Она таилась между такими же темными створками, как и прочие, она была совсем рядом — лишь руку протяни! И все же она ускользала от любопытного взора ищущего... Он почти нашел то, что искал. Добраться до истоков, обрести утраченное — и все то, что засыпали пески времен, что унесли с собой в гробницу древние, снова оживет, расцветет, забьет жизненной силой!.. И как всегда, великим делам мешало нечто пошлое и низменное... И это был возникший, как шишка на ровном месте, капитан Арамона. Нет, капитану было решительно все равно, чем занимается одержимый ископаемой древностью клирик, а отцу Герману и в голову не приходило, что погрязшему в пьянстве коменданту есть дело до самой его персоны — слишком уж по-разному они скроены. И тем не менее, Арамона ему мешал. Мешал своим непотребным поведением, самим существованием — есть такие люди, кого не переменит ни дыба, ни костер. Сдохнут — но не станут жить иначе. Не то что не смогут или принципы не позволят... Скорее, не позволит непроходимая тупость. И никаких доводов не хватит, чтобы разъяснить, что не так — любые уговоры, любые угрозы как от стенки отскакивают. И капитан Арамона, на его беду, оказался именно таким. Тупым, как винная пробка, и упертым, как баран. Когда все выстроено в строгой гармонии, расставлено по местам, то любая мелочь, которая разрушает соответствия и вносит диссонанс в сложившуюся стройную систему, раздражает, выводит из равновесия. Арамона, хоть и не был мелочью ни в каком смысле, раздражал клирика. Приводил в отчаяние. Сам вид отбившегося от рук коменданта, давно забывшего, что такое армейская дисциплина, ежеминутно внушал Герману, что есть такие виды хаоса, перед которыми бессильна всякая любовь к порядку. Этот хаос, способный разрушить и взбаламутить что угодно, проникал клирику в душу, отнимая жизненную силу, изнуряя и подавляя. О чем он молился вечерами? Создатель, разреши эту проблему, ибо нельзя же так жить... Как «так», Герман, пожалуй, не смог бы объяснить даже себе — как живет комендант Лаик, не вылезая из запоя и барахтаясь в грязи и бардаке, погрязая во всех доступных в Лаик пороках и с каждым днем падая все ниже и ниже? Или же, как теперь жил он, Герман Супре? Часами изводя себя из-за того, что где-то в паре шагов от него творятся непотребства, заставляя страдать не только его чувство прекрасного. Нет, под ураган слепой комендантской злобы попадали и ни в чем не повинные унары, познавшие на собственной шкуре тяжесть его руки... Принять это было невозможно, а покончить — во имя Создателя, как?! И Герман знал — рано или поздно один из них не выдержит. Либо он своими усилиями укротит эту бурю, либо же буря сметет и раздавит клирика — или же их обоих. И прорвалось. Когда спускающееся на холодные мрачные стены Лаик ночное безмолвие было разорвано глухим звуком падающего на каменный пол тела и бессвязными пьяными воплями. Странно, что никто, кроме капеллана, даже не шелохнулся, неужели все уже спали?.. Герман не спал, по обыкновению зарывшись в свои манускрипты и в который раз сбившись с тропы, ведущей к Гальтаре, вновь пытался ее нащупать. Делал расчеты, анализировал... И вдруг — этот шум. Как гром среди ясного неба. Клирик нехотя оторвался от работы и вышел в коридор... Растянувшийся в проходе комендант, конечно же, успел нализаться до полной утраты чувства реальности. По всей видимости, падая, он хорошенько приложился лицом о колонну, и теперь из разбитого носа текла кровавая жижа. И что тут было делать?.. Клирик неторопливо, брезгливо подобрав подол сутаны, чтобы не испачкаться в рвоте, обошел распростершегося на полу, как дохлая лошадь поперек дороги, капитана. Оценив ситуацию, Герман тяжело вздохнул, схватил его обеими руками за запястья и силой рванул на себя, приведя Арамону в вертикальное положение. Тот как-то неловко дернулся, и в пустых глазах даже прорезалась осмысленность. — А, святой отец... а я вас звал... — бормотал он заплетающимся языком. Ты еще что-то лепечешь, пьяная скотина?.. Кряхтя и ругаясь, Арамона облапал Германа, навалившись на него всем своим начальственным весом, и клирик, перехватив его за руки, тотчас развернул капитана в нужном направлении и повел, а вернее, поволок за собой. — Куда вы меня тащите?! — орал Арамона, пытаясь сопротивляться. — В купальню, под водопад, — отвечал Герман. — Холодная водица, знаете ли, освежает и протрезвляет... В купальне было пусто и тихо, как и всегда в это время суток, и почти все свечи, кроме оплывшего жалкого огарка, были погашены, но на «особый случай» слуги всегда клали на подоконник связку свечей. Герман взял две, зажег их от еще тлеющего огарка и вставил в подсвечник. Ну и хватит. Не гальтарские же рукописи разбирать. Клирик короткими резкими движениями освободил Арамону от лишней одежды и толкнул под водопад. Арамона истошно завопил — в столице, наверное, слышно. И задергался — даже Германа обрызгал. Впрочем, сутана за ночь высохнет... — Тссс, — короткий хлесткий шлепок урезонил капитана, и тот даже перестал орать дурниной, хотя ему и хлестала в лицо холодная струя. — Вы сдурели, святой отец? — огрызнулся Арамона. — Хватит, холодно!.. Так, морда стала чище, ну и довольно с него. Теперь и вправду хватит. Скверно будет, если драгоценное начальство сляжет с простудой по его, Германа, вине. Вытерев бесстыжую физиономию докрасна жестким казенным полотенцем, Герман просунул безвольно болтающиеся руки капитана в рукава рубашки. Камзол и жилет испачканы, им прямая дорога в прачечную, а в рубашке этой можно дойти до спальни — подумаешь, крови натекло, не рвота же... Холодная водица, кажется, чудо сотворила — вот и кровь из носа течь перестала, не так уж сильно и расквасил. Арамона потрогал переносицу, словно проверяя, на месте ли важный орган. — Жить будете, — отрывисто бросил Герман. Больше всего Германа поражало собственное спокойствие, с которым он это проделал — как будто каждый день приводил в чувство запойных пьяниц. Неужели он уже начал воспринимать это, как нечто будничное, если не сказать нормальное? А тяжеленный-то!.. И каких тварей он так откровенно к нему жмется?.. Будь Герман менее искушенным, он бы подумал, что этот симулянт изображает слабость, но томно склоненная ему на плечо кудрявая голова, губы, касающиеся шеи, прерывистое дыхание — все это наводило совсем на другие мысли. Герман был наслышан, что капитан Арамона — человек вполне себе семейный, женат на дочери важного чиновника. Куча детей, и еще больше любовниц... И вдруг ни с того, ни с сего он полез обниматься к клирику?.. Совсем с ума сошел? Но оттолкнуть капитана не позволила не то совесть, не то здравый смысл — еще навернется, кости себе переломает, а выхаживать опять придется Герману. — Ну вот и пришли, — Герман толкнул никогда не запиравшуюся входную дверь в покои коменданта, и затем, усадив Арамону на кровать, хотел было уйти. Но теперь уже Арамона вцепился в клирика мертвой хваткой и не выпускал. — Останьтесь, святой отец... — Зачем?.. — размкнув тугое кольцо арамоньих объятий, Герман встал, посматривая в сторону двери. — Примете исповедь? Душу облегчить... — простонал Арамона. — Умирать собрались? — усмехнулся Герман, сверху вниз глядя на Арамону. Знал он эти дешевые приемчики, призванные надавить на жалость. Но, похоже, капитану и вправду было плохо. — Если бы после ваших пьянок можно было отдать душу Создателю, вы бы уже давно были мертвы... Согреетесь, проспитесь, протрезвеете, утром после завтрака я вас выслушаю. Договорились? — он с улыбкой заглянул в осоловелые глазищи капитана. Вместо ответа Арамона вдруг обхватил клирика обеими руками за бедра, и прижался лицом к его животу. — Отец Герман, какой вы теплый... может, вы меня согреете?.. — снова воззвал он к клирику. — Вдвоем-то теплее. Ненавижу спать один... — Не первый год служите в Лаик, должны привыкнуть, — бросил ему Герман, в который раз высвобождаясь из тесных капитанских объятий. Но прежде, чем оставить клирика в покое, Арамона все же задержал свои ладони на его бедрах и даже попытался ущипнуть сквозь сутану. Совсем стыд потерял. Поистине, воздержание еще никому не шло на пользу, и учредители олларианства поступили мудро, разрешив клирикам не только любовные отношения, но и брак. Надевать обручальный браслет Герман не собирался ни в ближайшее время, ни в будущем (куда приятнее осчастливить много прекрасных дам, нежели сделать несчастной одну единственную), но связи у него время от времени случались. Однако Герман, прекрасно сознавая свою привлекательность, предпочитал больше очаровывать, чем очаровываться. — Ножки-то какие... и ущипнуть не за что, — пробормотал Арамона, явно сожалея, что клирик не в восторге от его заигрываний. — Капитан, вы забываетесь, я вам не трактирная девка. Совсем худо без женского пола? Съездите в ближайшую деревню, проветритесь. Конечно, селянкам далеко до морисских наложниц, но все же лучше, чем ничего... Арамона фыркнул — какой непонятливый, мол. И несговорчивый. Но глупости не прекратил. Взял Германа за руку, прильнул губами к запястью, присосался как пиявка, и было в этом неконтролируемом пьяном порыве что-то безудержное, дикое, страстное. На несколько минут Герман выпал из реальности, в горячечном безумии отдавшись этим жадным губам. Кто знает, как далеко они зашли бы, если бы Герман не очнулся, как после удара молнией. Клирик высвободил руку, в ужасе уставившись на красноватое пятно на запястье. Банальный до вульгарности засос выглядел, как ожог. — Что за непотребство? — Первый раз в жизни Герман пожалел, что не умеет кричать на кого бы то ни было. Кровь бешено пульсировала в висках, и он с каким-то потаенным страхом рассматривал засос, понимая — вот черта, через которую Арамона не только переступил сам, но и его за собой увлек. Дальше только в пропасть — если не принять вовремя верное решение. Отвесить затрещину? Нет, будет только хуже, да и не любил Герман решать проблемы рукоприкладством. Когда говорят удары и пощечины, молчит разум. — Одно мое слово кардиналу — и вы пулей вылетите из Лаик. Я хочу, чтобы вы это знали. Ничего не ответил, но так скуксился, что Герману даже стало его жаль... Поникла голова, потух азартный похотливый блеск в глазах, и даже вьющиеся мелким бесом кудри как-то горестно обвисли. Тесть в свое время пристроил Арамону в Лаик, но будет ли отстаивать его, с позволения сказать, честь, наперекор кардиналу?.. — Спокойной ночи, капитан, — надо же как-то сгладить ситуацию, а Арамона и вправду выглядел, будто ему в душу плюнули. — Если хотите исповедоваться, завтра я весь Ваш, — В последний миг Герман подумал, насколько двусмысленно Арамона может понять его слова, но решил не осложнять то, что и так непросто. ...Кровь приливала к лицу клирика, когда он представлял, что сейчас происходит с капитаном, и какой недуг, похуже пьяного угара, будет терзать его этой ночью. Но что грызло и мучило самого Германа? Какие неведомые потаенные силы опутали его в эту ночь, лишая сна? Он не гасил свечей, хватался то за четки, то за Книгу Ожидания, то извлекал из камина угли, чтобы приготовить шадди, и глотал любимый напиток бездумно, не чувствуя вкуса. Молился — но за кого? О чем просил он Создателя в эту бестолковую, вопиюще неправильную ночь? Направить на путь истинный заблудшего капитана или же помочь ему, Герману, понять и принять себя, смириться с собственным несовершенством? Мысли сбивались, слова путались, и знакомые строки Книги Ожидания он как будто видел впервые, сам не зная, чего он желает — удержаться от падения в закатную бездну, или же ускорить это падение, чтобы побывать наконец и там. По ту сторону. За гранью. Щелкали четки. Равномерные, доведенные до автоматизма отточенные движения — Герман даже в этом звуке не терпел диссонанса, фальши. Но ни кручение четок, ни слова молитвы уже не успокаивали, не очищали, только тревожили, обнажали перед ним всю безысходность порочного круга, в который он угодил. Он закрывал глаза, моля Создателя обратить на него свою любовь. Но вовсе не Создатель был в его мыслях — из мрака небытия выступало все то же лицо, завораживая порочной красотой. Полоумный зеленый взгляд, затуманенный алкоголем, спутанные черные кудри, возбужденное дыхание, ладони, скользящие по его ягодицам... горячие, алчущие. Неужели он сходит с ума, совсем свихнулся среди своих манускриптов? Может, это ему стоит выехать в Олларию, поговорить с кардиналом о политике, закрутить короткий, ни к чему не обязывающий, роман с какой-нибудь дамой? Не поможет. А Создатель поможет?.. Какое ему дело до оступившегося слуги своего? Алая отметина жгла руку, словно клеймо преступника, приговоренного к казни. А может, Арамона и вправду отметил его клеймом, звериным нутром учуяв в Германе то, что до сих пор не решался признать он сам?.. *** Бессонница еще никому не шла на пользу, и выглядел Герман наутро — краше в гроб кладут. А чувствовал себя еще хуже, и, сославшись на недомогание, не пошел к завтраку. Он, как никогда, нуждался в уединении, чтобы разобраться в себе самом и продумать, как жить дальше. Одно он знал наверняка — если он расскажет кардиналу обо всех художествах Арамоны, то перестанет себя уважать. Что бы с ним ни творилось, а доносчиком он не станет никогда. К завтраку, который слуги предусмотрительно принесли в его комнату, Герман даже не прикоснулся. Вместо этого он притащил из библиотеки толстенный том на гальтарском, повествующий о природе влечения, и отыскал главы о той самой разновидности любви, которую позже нарекли «гайифской». До сих пор Герману казалось, что он знает о любви не так уж и мало, пусть и в теории — влюбленность вносит в мысли и чувства сумятицу, а он, с его тягой к порядку, не мог этого допустить... Не успел он прочесть и страницы, как в дверь постучались. — Не заперто, — откликнулся Герман, закрыв книгу и отодвинув ее в сторону. «Создатель, за что мне это?», — едва не воскликнул Герман, узрев в вошедшем Арамону. Но ему ничего не оставалось, как, скрепя сердце, пригласить коменданта войти. Выглядел капитан, однако, неплохо — наверное, пропустил стаканчик, чтобы снять похмелье. А на Германа взирал как-то странно — не то с опаской, не то с нежностью... Или это ему после вчерашнего мерещится? Герман перевел взгляд на свое запястье, снова убедившись в том, что произошедшее не было ни бредом, ни сном, и, если кто-то из них и сошел с ума, то только Арамона. — Святой отец, мне очень стыдно. — Ах, и глаза опустил. Ни дать, ни взять, провинившийся унар. — Забудьте, если можете... и отпустите мне мои грехи. — Как по писаному чешет, смиренный ты наш. Похоже, угроза Германа попала в цель, и он хочет как-то загладить вину, вот и речь приготовил. — За что именно вам стыдно, и какой грех я должен вам отпустить? — Герман встал со своего места и, приблизившись к капитану, взял его за руку в знак примирения. Неловкое движение, и снова стала видна злополучная отметина, которую Герман хотел спрятать не столько от Арамоны, сколько от самого себя. — Я служу в Лаик не так уж долго, но нагрешили вы за это время... и гнев, и пьянство, и много чего еще... а вчера и в похоть ударились. Так за что же из всего этого вам всего более стыдно? — с этими словами Герман приподнял его лицо за подбородок и заглянул капитану в глаза. Что он хотел прочесть в этом зеленом омуте? Раскаяние? Но сейчас там плескался только страх и боль... — Можете быть спокойны, все, что случилось вчера, останется между нами, — зайдя в тупик, Герман почувствовал, что лучшее, что он может сделать и для капитана, и для себя — это быть честным. — Считайте, что этот грех я уже вам отпустил, — клирик снова взял капитана за руку и накрыл его ладонь своими, ощущая, как пульсирует жилка, и испытывая тягостное желание прильнуть к ней губами. Арамона молчал, как заговоренный, и пожирал Германа взглядом. Ожидал ли он такого исхода?.. Вряд ли. — Вы... очень благородны, святой отец, — выдавил Арамона. — Не ждал от вас... Благороден? Только не в этот раз. Герман отдавал себе отчет, что вовсе не из великодушия и не из святости так себя ведет — нет, все не столь возвышенно. Он действительно мог уничтожить Арамону, только шепнув кардиналу нужные слова, но знал, что вместе с ним уничтожит и самое себя. — Вы заблудились, запутались. Если вам нужна помощь — разобраться в себе, капитан, я всегда к вашим услугам. Это не было ни лицемерием, ни формальностью. Герман знал — один из них когда-нибудь непременно придет к другому, и тогда они оба уже наверняка будут знать, чего хотят. Он знал, чем это закончится, слишком сильно наваждение, окутавшее обоих. Это запретно, неправильно, но разве запретность не умножает желание? И чем изводить себя и друг друга, усиливая боль и умножая искушение, не лучше ли просто подождать и осознать все, что происходит? Неважно, кто из них утянет другого в закатную бездну... ведь Герман никогда там не был, и кто знает, может, там не так уж и плохо?.. Должно же быть что-то прекрасное и в безумии...