Мягкое поскрипывание прогибающихся под чужим весом половиц заставило сердце тревожно затрепетать в груди. Нервно облизнув покусанные губы, Аказа в сотый, а может быть и в тысячный раз дёрнул скованными руками, от которых к стене тянулась тяжёлая, грузоподъёмная цепь. Вторя резкому движению та глухо брякнула, посылая по тугим звеньям вибрацию, концентрирующую в душе мерзкое осознание собственного бессилия. Его мучитель, по всей видимости, был помешанным перестраховщиком, потому что каждое звено этой сучьей цепи было толщиной с мизинец взрослого человека. Такую сложно перерезать даже напильником, не говоря уж о том, чтобы разорвать голыми руками.
На краткое мгновение шаги стихли, остановившись прямо перед дверью, а затем ключ со скрежетом завозился в замочной скважине, давая пленнику время на то, чтобы забиться в самый дальний угол комнаты, вжимаясь всем телом в шершавые, деревянные стены. Как бы хотелось с ними слиться, исчезнуть, пропасть. Что угодно, только бы не встречаться взглядом с тем, кто сейчас войдёт в эту тёмную комнату.
Плохо смазанные петли издали характерный звук и по комнате пронёсся игривый сквозняк, холодно лизнув кожу. Аказа прикрыл глаза и замер, перестав даже дышать. Внутри теплилась глупая надежда, что его оставят в покое хотя бы один единственный раз, решив, что он крепко спит. Слушать нравоучения со стороны улыбчивого красавчика, оказавшегося той ещё скотиной, было последним, чего ему хотелось от жизни.
Шаги приблизились.
Дразнящий аромат куриного бульона наполнил воздух, щекоча рецепторы и заставляя желудок завыть раненым зверем. Как долго он не ел? Сутки? Двое? Без телефона можно было только догадываться, сколько секунд и часов пролетело за пределами непроницаемых для солнечных лучей и звуков, стен.
Раздался щелчок выключателя, и мир по эту сторону век окрасился красным. От подавляющего присутствия того, кто сейчас возвышался над ним заслоняющей лампу громадой, по телу пробежался табун непрошенных мурашек, заставляющих встопорщится дыбом каждый отдельный волосок.
— Я знаю, что ты не спишь, Аказа. Я принёс тебе суп, — этот тёплый, бархатистый голос, никак не мог принадлежать больному на голову ублюдку, подцепившему его на концерте местной рок-группы, а потом вырубившего и запершего неизвестно где.
Однако принадлежал.
Мир — то ещё дерьмо, в вязкой гнили которого нельзя доверять никому, кроме себя. Но, как показала практика, себе лучше тоже не верить. Аказа всегда считал, что достаточно неплохо разбирается в людях, но в итоге капитально облажался и теперь его доверху переполняли растерянность и тщательно скрываемый страх, выплёскивающийся наружу противоречивой агрессией. Он не собирался играть по чужим правилам, поэтому лишь сильнее зажмурил веки, делая вид, что ничего не слышит. Такое вызывающее поведение было чревато последствиями, которые он уже успел испытать на себе в полной мере, но ему почему-то казалось, что их перепалки стали единственным, что связывает его с миром и даёт уверенность в том, что он всё ещё жив.
«Я не настолько слаб, чтобы так просто становиться чьей-то покорной овечкой»
Сверху раздался еле слышный вздох. Шаги отдалились. Судя по звуку, тарелку с едой аккуратно поставили на стоящий в противоположном углу комнаты стол. Может быть, он просто уйдёт? Оставит еду и даст ему поесть в одиночестве? Но не успели наивные мысли до конца оформиться в сознании, как цепь грубо дёрнули, стёсывая плотными обручами нежную кожу запястий и заставляя Аказу повалится лицом в плохо ошкуренный пол.
Зубы лязгнули, а подбородок запульсировал обжигающей болью.
— Если ты забыл, как себя должны вести люди, то я напомню. — На этот раз во властном тоне не осталось и намёка на былое тепло. Слишком уж отчётливо прозвучали в нём отголоски громового раската, бывшего предвестником надвигающегося шторма.
«Вот же мразь!»
Вскипевшая, подобно извергающемуся гейзеру злоба, заставила Аказу распахнуть глаза и исподлобья посмотреть на мужчину, держащего в руке центральную часть сковывающей его подвижность цепи. Если бы не она, то разговор вёлся бы совсем по-другому. Горящие нездоровым огнём, оранжево-красные глаза, совершенно точно заплыли бы синюшными фингалами. Он бы бил, бил, бил, бил, упиваясь мольбами о пощаде похлеще, чем страждущий в пустыне упивается водой из живительного оазиса. Разбил бы нос, сломал руку, рёбра, ноги. Он бы приковал его точно такой же цепью к столбу городских линий электропередач, и за пару сотен йен разрешал каждому желающему вмазать по этому невинному, внушающему доверие лицу.
«Он говорил, что работает учителем. Тварь»
— Не надо на меня так смотреть, я хотел с тобой по-хорошему, но ты не оценил моей доброты, вынудив поступить таким образом, — Кёджуро, по крайней мере он представился в клубе именно так, присел рядом, запуская пальцы ему в волосы.
Ласковое, неожиданно нежное поглаживание, не вызвало ничего, кроме озноба отвращения и жалкой попытки отодвинуться. Мужчине такое очевидно не пришлось по душе, потому что он нахмурил свои густые брови и сильнее сжал пальцы, безжалостно наматывая вокруг них розовые пряди.
— Ну же, поговори со мной, Аказа. Почему ты молчишь? Ты зацепил меня своей смелостью, так почему же сейчас ты такой скучный? — с этими словами он поднялся, не отпуская зажатые в кулаке волосы.
Рвущее кожу натяжение заставило податься следом, а к глазам подступили рефлекторные слёзы. Сморгнув их, Аказа почувствовал, как тёплые капли скатились по щекам, оставляя за собой влажные дорожки. Стыд неприятно кольнул гордость своей острой кромкой. Он не плакал со времён средней школы.
Подтянув вяло сопротивляющегося юношу к столу, Кёджуро наконец-то его отпустил, позволяя немного прийти в себя. Взяв успевший поостыть бульон в руки, он снова присел рядом.
— Ну что, поешь?
— Если ты не заметил, то у меня скованы руки, — ядовито выплюнул Аказа.
Аура непокорной дикости окутывала его с головы до ног, начиная с осанки и заканчивая словесными формулировками. Это заставило Кёджуро широко улыбнуться. Да. Он совершенно точно не ошибся в своём выборе. Его новая игрушка была гораздо крепче предыдущих. Побои и условия проживания не смогли сломить мятежную натуру настоящего бунтаря, чья броская и притягательная внешность полностью соответствовала характеру.
Удовлетворение приятно коснулось груди.
— Надо же, и вправду. Что же нам делать? — розовая бровь дёрнулась в растерянном недоумении.
— Отпусти меня и я никому не расскажу, какой ты мудак, — одна из лимонно-жёлтых линз Аказы выпала из правого глаза ещё в первый день их знакомства, и тогда Кёджуро сквозь сопротивление достал вторую, оберегая своего драгоценного пленника от глазных инфекций. Из-за неожиданного и досадного недоразумения, вылившегося в небольшую потасовку, он немного повредил чувствительную склеру, на которой теперь, даже по прошествии трёх дней, ветвистой сеткой разбегались лопнувшие капилляры, обрамляющие небесную голубизну красноватыми разводами. Надо будет потом купить какие-нибудь антибактериальные капли для глаз.
Льдистые осколки впивались в душу своей кристальной чистотой. Красивые глаза. Даже лучше, чем кричащие, яркие линзы.
— Ты ведь у нас умный парень, разве нет? Ты же понимаешь, что я не могу.
— Зачем я тебе нужен? — уже в который раз прозвучал один и тот же вопрос.
И уже в который раз был проигнорирован.
— Я покормлю тебя.
Праведное возмущение заставило забыть об осторожности. Он не маленький мальчик, чтобы его кормили с ложечки!
— Нет! Сними цепь, я сам поем.
Не обращая на протесты никакого внимания, Кёджуро зачерпнул желтоватый суп деревянной ложкой и протянул её отвернувшемуся в сторону пленнику.
— Ешь.
Никакой реакции.
После нескольких попыток, он осознал всю бессмысленность своей затеи и невозмутимо отставил миску в сторону, а затем снова дёрнул цепь и притянул упрямца к себе. Аказа в ответ лишь плотнее сжал губы и тогда Кёджуро резко опрокинул его на пол, седлая бёдра и придавливая всей массой своего далеко не самого лёгкого тела.
— Выбирай. Или ты ешь, как человек, хоть и с ложки, либо хлебаешь, как животное.
— Пошёл на… — Аказа не успел договорить.
Кёджуро небрежно зажал ему нос левой рукой, с лёгкостью сдерживая вскинувшееся под ним тело. Юноша изворачивался и брыкался, словно молодой мустанг на объездке, но всё было тщетно. В конце концов он случайно задел ногой миску с супом, частично расплескав её содержимое, чем и поставил жирную точку в этом бессмысленном, одностороннем противостоянии. Больше не церемонясь, мужчина с силой встряхнул пленника, ударяя затылком об пол, а затем залепил хлёсткую пощёчину, отчего голова того безвольно мотнулась в сторону, а на губах показалась кровь, сочащаяся из прикушенного языка. Аказа с шипением втянул воздух, подавляя рвущийся наружу стон боли. Кёджуро снова зажал ему нос, вынуждая открыть рот, и начал вливать в него оставшийся в миске суп. Тот булькал и выливался, пачкая подбородок и шею натужно кашляющего и отплёвывающегося человека, всё же сделавшего против своей воли несколько глотков. Это хорошо. Отставив опустевшую посудину в сторону, Кёджуро схватил Аказу за плечо, и, сдавив до синяков, потянул наверх, приказывая встать.
Дезориентированный произошедшим, он даже не заметил, как с него сняли цепи, защёлкнув на руках лёгкие, серебристые наручники. Зайдя ему за спину, Кёджуро придвинулся ближе, опаляя горячим дыханием видневшуюся из-под растянутой кофты шею, прошептав:
— Веди себя прилично, я тебя помою. Ты испачкался.
В этот раз парень подчинился. Щека горела от удара, на затылке наливалась шишка, а язык неприятно саднило. Аказа устал. Чертовски устал. Усталость наполняла каждую клеточку тела, принося за собой стремительно разрастающуюся апатию. Он не знал, сколько точно прошло времени с того злополучного концерта, где произошло знакомство с громким и жизнерадостным учителем старшей школы, предложившим пропустить пару-тройку стаканчиков в его любимом баре. В один из выпитых напитков, судя по всему, и было подмешано какое-то сильнодействующее дерьмо. Аказа незаметно для самого себя отрубился, а очнулся уже в «своей» комнате. По приблизительным прикидкам вряд ли прошло больше трёх дней, но по ощущениям он прожил за это время несколько полных жизней. Интересно, его хоть кто-нибудь ищет? Маловероятно. Разве что Гютаро названивает и материт лучшего друга за то, что тот не снимает трубку. Больше о нём некому беспокоиться.
Аказа неопределённо хмыкнул, чувствуя спиной напрягшегося от этого звука мужчину. Он не понимал, зачем его здесь держат. Чтобы убить? Тогда зачем кормить и мыть? Чтобы изнасиловать? Но они оба мужчины, не проще ли было бы подцепить для этих целей какую-нибудь пышногрудую красотку? В баре таких было навалом. Вряд ли смазливому лицу учителя хоть кто-то бы отказал. Ну не похож Кёджуро на пидораса. А может, Аказа не единственный пленник в этих стенах? Что с ним сделают дальше? Все эти вопросы не находили ответа. Сначала ему казалось, что всё происходящее — это один большой и жестокий розыгрыш. Он ждал, что в любую минуту появится румяный дяденька-ведущий, объявляющий, что он стал невольным участником какого-то реалити-шоу или эксперимента. Но время шло, а никто так не и не приходил, чтобы остановить этот кошмар.
Всеподавляющее бессилие наполнило руки предательской дрожью.
Умирать не хотелось. Аказа несколько раз глубоко вздохнул, стараясь подмечать, куда именно они идут. Очень не хватало телефона с его точными картами и многочисленными программами. Собственная память теперь казалась недостаточно точной. Парень невольно поморщился — современные технологии позволяли без всякого труда отследить сим-карту или серийный номер аппарата. Это знал любой дурак. Значит, со стареньким самсунгом можно смело попрощаться.
Ноги казались ватными и несгибаемыми кулями. Дыхание никак не хотело восстанавливаться, а сердце колотилось в груди как безумное, отдавая пульсацию сжимающимся в фантомных тисках вискам. Это был не первый раз, когда его достаточно жестоко наказывали за сопротивление, но в прошлые разы он и сам был гораздо крепче. Сейчас же сил отчего-то совсем не осталось. Аказу ощутимо мутило, а перед глазами летали сумеречные мушки, смазывая окружение в безликое, разноцветное море. Недоедание и обезвоживание делали своё чёрное дело, подтачивая силы и внушая малодушные мысли о том, что он не выйдет из этого места. Живым-то уж точно.
«Блядь, я всегда думал, что похищают только спидозных шлюх, разгуливающих ночью в коротких юбчонках по пизду. Простите, женщины, пусть горят в Аду ублюдки, подобные Кёджуро»
Через пару шагов его втолкнули в ванную комнату, целиком обитую белым кафелем. Душ и санузел оказались объединены. До этого Кёджуро пару раз водил его в совершенно другой туалет, а затем и вовсе поставил пластиковое ведро, которое он демонстративно игнорировал, даже если очень сильно хотел облегчиться.
«Душ? Если тут есть канализация, то имеется призрачная возможность того, что они находятся либо в городе, либо в пригороде. Если вдруг удастся сбежать, то есть шансы добраться до людей…»
— Я сейчас сниму наручники. Дёрнешься — убью на месте. Ты меня понял?
Дождавшись слабого кивка, Кёджуро расстегнул наручники и стянул оранжевую кофту с Аказы, оставляя того голым по пояс. Рельефный торс и молочно-белые бока, сквозь тонкую кожу которых проступали рёбра, украшали россыпи разноцветных кровоподтёков. Свежие, багряные пятна. Немногим старше желтовато-лиловые и сине-фиолетовые. Даже было несколько с симпатичным, зеленовато-бурым отливом. Такие же отметины украшали и руки, густо проступая между чёрными линиями необычных татуировок.
— Ты красивый.
Аказа вздрогнул, ни капли не обрадовавшись комплименту.
— Штаны снимешь сам или помочь? — шутливо предложил Кёджуро, глядя на то, как Аказа стягивает узкие, чёрные джинсы, являя равнодушному свету энергосберегающих ламп всё новые синяки. — Трусы тоже.
Злобно зыркнув, парень стянул и боксёры, оставшись полностью нагим. Среднего размера член забавно поджался от холода, вызвав улыбку на губах Кёджуро.
— Можно я хотя бы сам помоюсь?
Ого. Он попросил. Прогресс. Кёджуро задумался, стоит ли так рисковать, но затем уселся на унитаз, состроив на лице поощряющую гримасу. Пускай. Всё равно он никуда отсюда не выйдет.
Поняв всё без слов, Аказа не стал задавать лишних вопросов. Было ясно, как божий день, что этот извращенец не уйдёт. Пускай. Несмотря ни на что, он и сам был не против помыться. Хотелось смыть с себя налипшие пот и грязь, да и стянувшая кожу корка около рта и шеи причиняла ощутимый дискомфорт.
Настроив температуру воды, Аказа ощутил на коже слегка прохладные струи и подставил лицо под обрушивающиеся сверху тугие потоки. Вода приятно освежала, проясняя гудящую голову.
— Дай шампунь и мочалку.
Мужчина без возражений предоставил требуемое, но не отошёл, прожигая подтянутое тело взглядом. Аказа не был его первой жертвой, и даже не был первым, кто удостаивался чести быть им лично вымытым. Но почему-то именно при взгляде на многочисленные, собственноручно оставленные следы, венчающие больше половины его тела, внутри начал разгораться огонёк давно позабытого возбуждения. Интересно.
Кёджуро ещё ни разу не привлекали в сексуальном плане выбранные им жертвы. Всего их, вместе с Аказой, было трое. Его притягивали не их тела, а будоражащее кровь ощущение абсолютной власти. Словно он снова стал пятилетним мальчиком, жгущим корчащихся муравьёв в свете увеличительного стекла потёртой лупы. Они не могут убежать, пожаловаться, спастись. Только он решает, жить им или умереть. Совсем как Бог.
Первую жертву звали Мицури Канроджи. Она была в него влюблена с университетской скамьи.
Влюблённость быстро исчезла. Испарилась, как вода на полуденном солнцепёке, стоило пару раз её ударить. У девушки, как и у Аказы, были розовые волосы, но с необычными, салатовыми кончиками. Она много плакала и говорила о несправедливости, не верила, что он может так с ней поступить. Кричала. А потом сломалась. Перестала реагировать на все его игры и он её убил. Зачем держать бесполезную зверушку?
Вторым был юноша по имени Обанай Игуро. Он не был их знакомым, но был влюблён в Канроджи по переписке. Они несколько лет активно общались в сетях — он дарил ей милые подарки, а она просто коротала с ним время. Кёджуро пригласил его погулять, написав с аккаунта Мицури.
Обаная не смутило ни место, ни позднее время встречи. Шикарный букет красных роз так и остался лежать на холодных камнях мостовой, не доставшись той, кому предназначался.
Игуро продержался чуть дольше и обещал его убить, когда Кёджуро ради интереса показал фотографии избитой девушки. Впрочем, эти слова были пустым звуком и он тоже быстро наскучил ему своими однотипными реакциями.
После каждого нового убийства в теле ощущалось непередаваемое ощущение, с лихвой затмевающее даже самый сильный оргазм.
После Обаная Кёджуро пообещал себе, что окончательно завяжет с убийствами. Это занятие было слишком рискованным и не стоило того, чтобы всё из-за него потерять. Ведь люди почему-то не особенно любят тех, кто убивает им подобных. А ему нравилась собственная жизнь и работа. Дети в школе были забавными и интересными, а свой предмет он любил всем сердцем. Он даже начал всерьёз задумываться над тем, что хотеть причинять другим людям боль это… странно?
Но не нужно было быть гением с семью пядями во лбу, чтобы догадаться, откуда у его желаний росли ноги. Ведь в детстве у него был прекрасный пример для подражания.
Когда Кёджуро был маленьким, ему нравилось смотреть на то, как пьяный отец избивает мать. Он мог часами не мигая смотреть на её слёзы, но отнюдь не из-за переполняющей сердце сыновьей жалости. Шинджуро был тираном, не гнушающимся самыми суровыми методами воспитания собственной семьи. Мальчику тоже частенько доставалось во время жутких скандалов, сотрясающих дом, но он лишь с наслаждением смаковал такие моменты, любуясь расцветающими буйным цветом ссадинами и ушибами.
Вскоре даже отец заметил, что сын получает от побоев какое-то извращённое удовольствие и перестал использовать силу, опасаясь сделать хуже.
Ещё немногим позже родился Сенджуро, а Шинджуро окончательно закодировался, оставив в прошлом все воспоминания, связанные с губительным алкоголем. Со стороны их семья выглядела эталоном, образцом того, как должна выглядеть молодая ячейка общества. Трудолюбивый отец. Утончённая, изящная мать. Двое солнечных мальчиков, похожих друг на друга, как две капли воды. Сенджуро рос окружённым любовью и гармонией, но Кёджуро помнил обо всех чёрных вехах их истории.
Аказу он встретил случайно. Просто выцепил яркое пятно в беспрестанно дёргающейся толпе, обдолбанной алкоголем и наркотиками. Тогда-то внутри и взыграло первобытное чувство, приказывающее сделать этого человека своим.
Громкий щелчок пластмассовой крышки рассеял чужие воспоминания о прошлом.
Гель с ароматом пионов хорошо пенился, омывая влажно поблёскивающую кожу белыми ручейками. Проточная вода окрасилась серым, а он наконец-то почувствовал себя лучше. Прикрыв глаза, Аказа встал под тугие струи душа, смывая с тела пушистые облачка ароматной пены.
Чистота дарила веру в лучшее. Силы вернулись и он позволил себе понадеется на то, что завтрашний день будет лучше предыдущего.
В следующий миг его вжали в холодную твёрдость керамической плитки.
Дёрнувшись от неожиданности, он застыл, глядя в невероятно голодные глаза напротив. Ненормально расширенный зрачок вытеснил рассветную радужку, которая едва различимым ореолом окружала его по периферии.
— Я помою тебе голову.
У Аказы пересохло в горле, а шестое чувство буквально завопило об опасности. Что-то настойчиво подсказывало, что сейчас будет лучше подчиниться.
Кёджуро даже не удосужился раздеться и белая рубашка теперь стремительно намокала, темнея и облепляя бугрящееся развитыми мышцами тело. Золотисто-алые пряди небрежным каскадом рассыпались по его лицу и шее и он откинул их в сторону, расставив руки по бокам от растерявшегося парня.
— Лл…ладно, — Аказа зажмурился, приготовившись к новой грубости, но трепетное касание чуть жестковатых подушечек пальцев к ноющей скуле заставило его опасливо посмотреть на Кёджуро из-под полуопущенных ресниц.
Тот блуждал взглядом по его лицу, будто впервые видел. Отстранившись, он взял в руку серый бутылёк и выдавил немного фиолетового геля себе на руку, быстро взмылив и распределяя получившуюся массу по чужим волосам вместо шампуня. Бережные движения не несли в себе ожидаемой боли и Аказа немного расслабился, отдаваясь на милость чужим причудам, но вскоре снова напрягся, понимая, что Кёджуро плотно уткнулся пахом в его ягодицы.
— Всё, я чистый, спасибо, — он попробовал аккуратно отпихнуть нагло прижимающегося к нему мужчину, но тот лишь промычал в ответ что-то невразумительное и на секунду отдалился лишь для того, чтобы схватить его за шею и притянуть к себе, впиваясь в покусанные губы требовательным поцелуем. Кёджуро жадно сминал их, облизывая и прикусывая нежную кожицу до маленьких, слегка кровоточащих ранок.
Страх закопошился внутри Аказы отвратительными насекомыми, когда его окатило отчётливым пониманием того, что
именно от него хотят. Поддавшись панике, он что есть силы сомкнул зубы, не пропуская чужой язык внутрь и попытался ударить Кёджуро между ног, но поскользнулся на гладком полу и всего лишь проехался коленом по внутренней стороне его бедра.
Это был промах, который стоил ему слишком многого.
***
Молчаливый Кёджуро пугал гораздо больше разговорчивого. Он не увещевал, не убеждал, не шутил глупые шутки, после которых хотелось покрутить пальцем у виска. Он бил, безжалостно и без сожалений, в кровь разбивая нос и до хруста заламывая руки за спину. Продолжающая течь из подвесного душа вода, окрасилась нежно-розовыми оттенками, быстро унося кровяные сгустки в ненасытную пасть вечно голодной канализации.
Первый подавленный стон.
Твёрдость стены мучительно давила на лицо и сломанный нос, марающий плитку красными подтёками, выглядящими на её пронзительной белизне неестественно яркими, будто нарисованными детской акварелью. Чудовищный нажим на прогнувшуюся спину и резь в скрученных запястьях, выбили весь воздух из судорожно сокращающихся лёгких, пытающихся сделать хотя бы поверхностный, спасительный вдох.
Вся шея и спина Аказы превратились в один сплошной очаг непрекращающейся боли. Кёджуро кусал, Кёджуро целовал, Кёджуро помечал и вылизывал каждый незапятнанный кусочек вымытой до скрипа кожи, заявляя свои права на это тело всем богам и демонам, имевшим власть в людском мире.
Ему было мало. Недостаточно. Налитый кровью член ощутимо набух, и теперь неприятно тёрся об жёсткую ткань вымокших брюк.
Парень в его руках больше не сопротивлялся и лишь мелко дрожал, практически молча снося истязания.
Это его не устраивало. Хотелось сорвать крики боли с сжавшихся в упрямую линию губ, услышать молящий о пощаде голосок, хотелось победить в этом затянувшемся противостоянии.
И он точно знал, как этого добиться.
***
Аказа будто заживо горел. Всё внутри полыхало адским пламенем из-за того, что этот ублюдок вылил на свой член гель для душа вместо смазки.
Разве это не приносит боли и ему самому?
С болезненной пульсацией сжимались нежные стеночки, растянутые не знающими своё дело пальцами, а рваными, жестокими толчками.
Второй стон.
Пойманной птицей билась тревожная мысль о том, что его сейчас вырвет прямо на стену, потому что Кёджуро не собирался останавливаться, наращивая сумасшедший темп и шепча совершенно неуместные слова успокоения.
Так грубо и больно…
Третий стон.
Короткие ногти больно впивались в поясницу, оставляя алеющие полосы и наполняющиеся кровью лунки.
— Разве ты не на это рассчитывал, когда согласился со мной выпить? — сбивчивый шёпот в самое ухо практически не достигал уплывающего сознания, почему-то сконцентрировавшегося на звуке барабанной дроби, с которым водяные струи разбивались об стены и пол.
Новый укус. В этот раз тело откликнулось гораздо слабее прежнего.
Дрожащие ноги наконец-то перестали его держать и Аказа чуть было не упал на пол, но был вовремя подхвачен поперёк живота сильной рукой, не дающей прекратить эту унизительную пытку. Ещё глубже. Навязчивый звон в ушах нарастал с каждым последующим толчком. Не было никакого удовольствия, только разрывающая боль, пронзающая всё его естество раскалёнными иглами.
В облаках пара и оседающих повсюду капель не было видно слёз, но Аказа чувствовал, как вода смешивает их с кровью, объединяя в уродливое свидетельство его позора.
Всё. Он больше не может. Ни один человек не способен такое выдержать. Аказа начал терять сознание, стремясь к спасительному забвению, но, прежде, чем оно окончательно погасло, до него донеслись пропитанные искренней заботой слова:
— Аказа, продержись, пожалуйста, подольше.
