hatred

      Вероника трогает жадно, горячо, сильно. Лапает без зазрения совести, оближет всё его тело: с ног до головы, как бешеная псина, не оставит на костях мяса, поглотит целиком, только скажи «апорт». Насаживается глубоко, стонет жарко, Джейсон готов поклясться: у него ещё вечность в голове будет эхом раздаваться её распалённый голос.       Она его любит, потеряла голову: она выпила, она приняла, она навеселе. Она смотрит ему в глаза и теряется: те резко сверкают красным.       Крик оглушает её саму, а по черепной коробке отчётливо слышится чужой, но донельзя знакомый голос, пробивающий на мурашки и сразу проникающий в вены, пронизывающий каждый мелкий капилляр, словно горячую капельницу поставили, и она расползлась кипятком по всему телу.       Её бросает в озноб, её трясёт, из глаз мигом бегут слёзы.       — Это она, это снова она, — Вероника снова срывает голос.       Видеть Хезер везде стало чем-то обыденным. Не привычным, нет, — Веронику каждый раз словно молнией прошибает. В школе, в кафетерии, дома, в ванной, в постели с ним. Она каждый раз кричит, каждый раз рыдает, каждый раз не может угомонить её голос, десятками, сотнями, тысячами повторяющийся в голове.       Джей Ди прижимает её к себе, гладит по голове, спутывая и так взъерошенные волосы. Обещает, что этот раз последний, что скоро всё пройдёт, что стоит просто переждать. Он снова целует, снова с языком проникает ей в сознание, снова сводит её с ума одним своим видом, одним своим взглядом. Вероника ведётся, как дура последняя, клюёт на удочку: она целует в ответ, ластится под его касаниями, дышит глубоко, выгибается.       Она ведёт себя странно: мама, Марта, даже Мак, все, как одна, говорят, что поменялась. «Вероника, что такое?» — спрашивает Макнамара, а Чендлер ей вторит: «Да, Вероника, что такое? Не уж-то, что-то случилось?» И её снова пробивает на дрожь, ей снова хочется забиться в угол и взвыть.       Но она бежит к знакомому адресу и снова припадает губами к его: горячим, сладким, чуть шершавым, но приятным. И едва ли забывается. Так, заглушает всё нарастающее чувство тревоги, страха и ненависти к себе.       Он это чувство лелеет, сам того не замечая. Признаться, ничего не замечая. Он не меняет кружки, заряжает настоящие патроны, говорит-говорит-говорит много. Так много, как ему хочется, не обращая внимания на её просьбы прекратить, не обращая внимания на рамки приличия, не обращая внимания на рамки закона.       Он любит чувство ненависти, он в нём вырос, в нём поднялся, в нём и утонет. Он распространяет его на всё, до чего дотянутся руки, на всё, что сможет увидеть. Он как плесень, чёрная плесень: выведешь из стен, только если полностью снесёшь здание. Только дай пороху.       «Our love is God», — говорит он ей, смотрит в глаза, гладит рукой по щеке, шее уху, целует терпко. Она тонет в его тембре и охотно верит, что это действительно так. Охотно не замечает, под стать ему, как руки измазаны в крови до локтей.       Охотно сходит с ума.