Я помогу

— …и когда ты собираешься сообщить, куда мы направляемся? Знаешь, для сюрпризов сейчас не самое лучшее время. — Перестань жаловаться. Мы почти пришли. Себастьян хмурится, пиная камень. Тот скатывается по витиеватой тропе и угождает прямиком в клочок полыхающего пурпуром вереска. Возмутительно красивое растение только шуршит листвой, и в этом звуке Сэллоу чудится осуждение. Пусть так. Себастьян упирается взглядом в затылок идущего впереди Габриэля. Вся его фигура — воплощение жизнерадостности, и это вызывает искреннее недоумение, потому что… ну а, собственно, чему радоваться? То, конечно, проблемы сугубо Себастьяна — это он уже сколько времени пожинает плоды своей глупости, грубости, самоуверенности… список довольно длинный получается. Достаточный повод чувствовать угнетение. С начала нового учебного года миновало совсем ничего, и сентябрьское полуденное солнце проглядывает сквозь сосновые кроны в мягкой попытке подарить каплю тепла. Его лучи путаются в каштановых кудрях Габриэля, облизывают смуглые щеки не хуже карликовых пушишек профессора Ховин. Новак щурится, вглядываясь вперед, а затем улыбается, неожиданно оборачиваясь к Себастьяну. — Мы на месте. Сэллоу отводит взгляд, чтобы изучить их конечную остановку. Ничего необычного. — И что мы здесь забыли? — Себастьян уже не пытается уловить ход чужих мыслей, не пытается предугадать поступки. Он доверяет Габриэлю, но сюрпризы оттого любить больше не получается. Себастьян мог без всяких проблем их устраивать, но ожидание никогда не было его сильной стороной — и он немного нервничает. Габриэль, в свою очередь — воплощение спокойствия. Он оглядывается и вдруг громко свистит, приложив к губам пальцы. Подзывает кого-то — вдруг понимает Себастьян. Неужели… — Так вот в чем дело, — Сэллоу чуть-чуть расслабляется, поднимая голову в попытке разглядеть что-то среди бледных облаков и темно-зеленых сосновых лап. — Не мог сказать сразу? — Нет, — Габриэль на упрек даже не реагирует. — Это было незачем… о! Вот она! Он оживляется, и восторг на лице столь яркий, что слепит хуже дурацкого солнца. Себастьян не сразу отводит взгляд, медлит одно долгое и исполненное странным чувством мгновение, прежде чем задрать голову, и — о. Восторг совершенно оправдан. Величественное крылатое создание — гиппогриф, которого Габриэль в прошлом году спас вместе с Онай, — описывает лихой показательный крюк высоко над их головами, и только потом шумно слетает на землю. Себастьян против воли отходит на несколько шагов, когда желтые орлиные глаза без предисловий вычленяют в нем чужака — и зверь даже не смотрит в сторону Новака, который без страха к нему приближается. Впрочем, в этом взгляде нет угрозы — лишь настороженность пополам с любопытством. — Она такая красивая, скажи? — Габриэль оборачивает и, сообразив только, что необходимые ритуалы первой встречи еще состояться не успели, велит: — Подойди немного ближе и поклонись. Если она поклонится в ответ — все будет хорошо. — А если нет? — Себастьян надеется, что под налетом сарказма напряжение в его голосе не столь очевидно. — Уверен, вы поладите. Сэллоу фыркает — этот парень безнадежен. Его вера в других… в него, Себастьяна, в частности, так поразительно упряма. Это смешно. Но порой, когда сил поднять собственные руки уже нет, приятно знать, что кто-то тебе обязательно поможет. Себастьян ценит это. Действительно ценит. Как и попытки отвлечь. Поэтому он не станет ничего портить, поэтому пойдет на поводу чужих идей. Поэтому ему наверняка понравится. — Осторожно… — бормочет Габриэль, отходя на пару футов в сторону. — Без резких движений. Да… да, вот так. Себастьян медленно выдыхает, кланяясь глубоко, прижимает ладонь к груди, где под слоями школьной формы взволнованно колотится сердце. Тело его будто облекли цепями — приковали к месту и двинуться особо шансов нет — но он не чувствует себя беспомощным или испуганным по-настоящему. Это скорее… трепет. Обезоруживающий — да. Но всё-таки трепет. Чуть приподняв голову, Себастьян видит ответный поклон — и это чувство удивительно. Губы сами собой растягиваются в улыбке, когда он выпрямляется, и Габриэль поддерживает его радость довольным смехом. — А ты боялся! — С чего ты взял? У меня было все под контролем. Новак хмыкает и бормочет что-то по тону наполненное сарказмом, приближаясь к гиппогрифу. — Крыланна, это — Себастьян. Он — друг, — он едва не воркует и любовно разглаживает белоснежные перья на мощной шее своей зверюшки — а та совсем и не против. — Ты ведь будешь хорошей девочкой и прокатишь нас, так? Сэллоу не может удержаться от смешка: перед магической тварью этот парень заискивает похлеще алчного ухажера. Вот это бесстыдство! А главное — работает! Впрочем, жертв у обаяния Габриэля неисчислимое множество. Ему даже стараться так не нужно — Себастьян уверен. И если кто-то спросит, на личном ли опыте основана эта уверенность — он не станет отрицать. Наблюдая развернувшуюся картину, Сэллоу медлит, ловя взглядом чужую широкую улыбку. Его подстегивает настойчивое: — Ну же, подойди. Солнце заливает поляну, перебирает желтоватую сухую траву и путается в темных ресницах нетерпеливого юноши. Габриэль немного щурится от яркого света и тянет руку, словно расстояние в несколько футов не помешает ему ухватить Сэллоу за рукав. Противостоять такому требованию у Себастьяна нет ни малейшего шанса, но в отместку он хватает Габриэля за ладонь и сжимает — и тот на мгновение теряется, плотно смыкая губы. Сэллоу уверен, что может видеть, как сбивается в голове ход чужих мыслей. Такой короткий, естественный, не имеющий под собой ничего предосудительного жест имеет влияние почти магическое. Словно во власти Империо, взгляд Габриэля на мгновение делается рассеянным. Но мгновение — это до обидного мало, и уже в следующую секунду Новак привычно щурится, кривя губы в ухмылке. Он сплетает их пальцы, принимая вызов, и они оба скалятся, глядя друг на друга, как два придурка. Крыланна фыркает у них над головами совсем не по-птичьи — и Сэллоу уверен, что она насмехается. Но это, если честно, совсем не важно. — Прокатимся? — Габриэль не спешит отстраниться, а Себастьян не торопится потребовать свою ладонь обратно. Он размышляет откровенно напоказ: — Даже не знаю. Это безопасно? — Полеты на метле тоже опасны, — парирует Новак, улыбаясь. — Тебе нет нужды переживать. Просто держись за меня крепче — и все будет в порядке. — За тебя? — Себастьян ухмыляется, наклоняя голову. — Что ж, раз уж выбора у меня нет… так и быть. Сэллоу наблюдает, как Новак медленно отходит, не скрывая сожаления прерывая их тактильный контакт, и подбирается к Крыланне сбоку. Он гладит ее по холке, опять бормочет какие-то восторженные нежности — Себастьян раздумывает, странно ли будет ему ревновать — и, наконец, легко подпрыгнув, взбирается на животное. Крыланна тут же расправляет крылья и нетерпеливо топчется на месте, выдирая когтями жухлую траву. Себастьян отшатывается, едва не задетый этой вспышкой энтузиазма. Габриэль успокаивает свою пернатую подругу поглаживанием по шее, и, стоит той замереть в ожидании, наклоняется, чтобы подать Сэллоу руку. Себастьян принимает помощь без слов. Оказавшись верхом, он не успевает даже осмыслить свои ощущения, когда гиппогриф срывается с места. Размах ее крыльев поражает еще больше, а физическая мощь чувствуется совсем по-иному, когда проходят всего лишь мгновения — а они уже в воздухе. — ...ты как?! Габриэль оборачивается через плечо и перекрикивает ветер, хотя столь острой нужды в этом, если честно, нет: Сэллоу слышит его хорошо и вместе с этим обнаруживает себя слишком близко, прижавшимся грудью к чужой спине, бедрами — к бедрам. Это ошеломительно. Так же ошеломительно, как развернувшийся перед ним вид. Он видит Хогвартс, видит Черное озеро, сверкающее, словно море драгоценных камней. Видит холмы, видит горы и утонувший в тумане горизонт. Он множество раз сталкивался с этой картиной, он множество раз чувствовал, как перехватывает дыхание и как грохочет в грудной клетке восторженное сердце, но было сейчас что-то… Как будто он смотрит по-другому. Себастьян теряет эту мысль, когда Крыланна вдруг пикирует вниз, и единственной заботой на долгие мгновения становится попытка удержаться на месте — и нет ничего предосудительного в том, чтобы крепче обхватить пояс Габриэля, щекой прижаться к его спине и почувствовать, какой он теплый даже без мантии и в объятиях холодного ветра. — Смотри! Гиппогриф опускается и парит над самой гладью Черного озера, едва касаясь — и мелкие брызги ледяным дождем лижут кожу. Себастьян этого не замечает, слишком увлеченный тем, как ошеломительно много в груди ощущений. Его будто разрывает изнутри смесью восторга и горечи столь острой, что боль кажется настоящей. Она и есть настоящая: это горький привкус ошибок, это сожаление и вина, красной молнией истязающие тело, это приговор, выжженный на его душе непростительным заклинанием. Это хрип в голосе Анны, ужас в ее глазах, которые Себастьяну не забыть и вовек. Это цена, которую осилить он оказался не в состоянии. Цена, которую заплатили дорогие ему люди. Воды Черного озера, ослепительные в лучах солнечного света, теперь кажутся пропастью в бездну. И, глядя вниз, Себастьян чувствует, что такая же бездна зияет в его груди. Он захлебывался в ней. Он беспомощен — и единственное, что ему позволено: ловить зубами ветер, стараясь уберечь те руины, что остались на месте воздушных дворцов. Себастьян вздрагивает, чувствуя, как занемевшие от напряжения руки накрывает ладонь Габриэля. Новак обжигает теплом, одним прикосновением возводит чудесные сады среди смрадных руина. Он, наверно, может так и буквально. Себастьян не знает наверняка — зато он чувствует, как узел в горле, болезненный и удушающий, тот узел, которым отчаянно удерживают рыдания, наконец, развязывается. Путы слетают — и Себастьян дышит. И если ветер уносит прочь его слезы — пусть. Если хлопки огромных крыльев достаточно громкие, чтобы укрыть его рвущие грудь хрипы — тоже пусть.

***

После полета сходить на землю всегда странно. Себастьян трет затекшие бедра, украдкой следя за тем, как Габриэль с улыбкой отдает Крыланне заслуженное угощение, а когда та заканчивает, гладит по холке и отходит назад. — Не опасно так ее отпускать? — наблюдая за тем, как гиппогриф легко взмывает вверх, медля, все же интересуется Себастьян. Его голос — сиплый и глухой — настоящее предательство. Он морщится, а Новак спокойно отвечает: — Все будет в порядке. После смерти Руквуда браконьеров в округе ощутимо поубавилось. Сэллоу кивает, немного растерянный, и оглядывается. Они на той же поляне, куда Габриэль привел его получасом ранее, а Себастьяну кажется, что прошла вечность. Он не знает, нужно ли говорить что-либо — очевидно, они оба заметили его… скажем так, эмоциональный всплеск. Габриэль, наконец, смотрит на него. Внимательно изучает лицо, по-птичьи наклонив голову, и тянется разгладить морщинку, залегшую меж нахмуренных бровей Себастьяна. И Себастьян позволяет ему это. Себастьян позволяет себе прижаться щекой к теплой ладони, что, как и всегда, совсем не торопится исчезать. — ...иногда я ухожу подальше от замка и кричу. Заявление столь неожиданное, что Сэллоу на мгновение замирает. Габриэль улыбается — криво, чуть отстраненно смотрит куда-то в сторону. — Профессор Фиг... когда-то советовал это. Не держать в себе или вроде того. Говорил, что злость, вина, боль — отрава, которая рано или поздно возьмет верх. Язвительный комментарий так и не покидает рот Себастьяна. Он поджимает губы и кивает — спорить бессмысленно. И уязвленная гордость не может удержать его от этого признания. — Хочешь попробовать потом как-нибудь? — Габриэль неспешно отнимает руку, но Себастьян ловит его ладонь в капкан своих пальцев. — Спасибо, — говорит он быстрее, чем следует. Словно боится опоздать. Снова. Он не смущен — в такие моменты сложно ощущать стыд. Сокращая несчастные футы разделяющего их расстояния, Себастьян чувствует только правильность своего решения — и чужая ладонь, возвращенная на собственную щеку, теплая и ласковая, в этом его лишь убеждает. Их поцелуй гораздо лучше того, что Себастьян себе воображал. Он знал, что это однажды случится — их тянуло друг к другу с той решительной силой, что способна сотворить нечто удивительное или уничтожить их без остатка. Такой исход ощущается правильным. И горячее дыхание Габриэля на щеке Себастьяна — тоже правильно. — Не обязательно благодарить так, — бормочет Новак, впрочем, не стремясь отстраниться. — Тогда я продолжу без благодарности. Габриэль давится смешком, и Себастьян позволяет себе прижаться губами к этой улыбке, позволяет себя обнять. Ему тепло — так тепло, как не было давно. Как, возможно, никогда не будет больше. Но в глубине его грудной клетки робко произрастает надежда, что это тепло достаточно снисходительно, чтобы остаться рядом с таким, как он. Потому что по-другому он не справится. Потому что в одиночку Себастьян умеет лишь разрушать. — Я помогу, — шепчет Габриэль, и его голос подхватывает гул ветра, уносит прочь с шумом желтеющей листвы. — Буду рядом, Себастьян. Ты справишься. Мы справимся. Сэллоу не знает, что выдает его сомнения столь явно и позволяет так легко их прочесть. Он даже немного рад, на самом деле, — просить о чем-то еще Себастьян никогда бы не посмел. Но Габриэль говорит с той дурацкой уверенностью, в какую веришь против воли и доводов разума. Его убежденность дает надежду. А Себастьяну так отчаянно этой надежды не хватает.