Израненной души последняя нить

Заточенный в горе Тунлу, Цзюнь У сидит годами на одном и том же месте, не шевелясь и просто медитирует полностью опустошенный. Он не чувствует вины и сожалений за то, что сделал как Белое Бедствие, не чувствует и ни капли удовлетворения. Не чувствует злости или обиды, не чувствует вообще ничего, только опустошенность. Он ведь тоже когда-то хотел помогать людям. Спасти всех и каждого. Но получил лишь ненависть. Попытался все исправить, но получил лишь боль и предательство, пытался спасти хотя бы себя, и получил одиночество. Звенящее и всепоглощающее одиночество человека, превращенного в монстра желанием всех спасти. Одиночество человека, ставшего монстром для самых близких людей. Одиночество человека, на которого с неподдельным ужасом смотрит тот, кто больше всего дорог, кто, казалось, всегда будет рядом, всегда будет любить и поддерживать. Одиночество человека, у которого не осталось даже самого себя. Который не узнает себя, ненавидит себя. Одиночество человека, который бьется в агонии собственного разума, в боли физической и душевной, в безумстве, но ни единая душа в мире не может и никогда не сможет его понять. Даже самый близкий и любящий человек не смог понять, не смог принять, не смог смириться с тем, что с ним стало. Но как ко всему этому могла привести доброта? Ведь все началось с безграничной любви к своему народу и желанию его спасти. Как могла доброта к людям сделать из него чудовище, которого боится даже самый дорогой друг? Чудовище, которое носит на своём лице следы убийства собственных друзей. Друзей, которые предали. Доброта не может всего этого сотворить, а значит: это сотворили люди. Люди, которых он пытался спасти, как и люди, которые пытались, но не смогли спасти его. Цзюнь У сидит, не открывая глаз, кажется, целую вечность. Он думал, что сможет успокоить свой разум, свою душу, если будет хоть одна другая душа, которая сможет всецело его понять, если он не будет один в своём безумстве и боли. Но он ошибся. Ребенок, в котором он увидел себя, с которым попытался поделиться своей истерзанной душой, оказался сильнее него. В отличие от него, этот ребёнок не был одинок до конца. И заглушить им собственное одиночество у Цзюнь У не вышло. Так остаётся его лишь принять. Он сидит, прислонившись к жесткой каменной стене, и холодная твердь камня — единственное, что он чувствует. Ни боли, ни злости, ни сожалений. Впервые за две тысячи лет он чувствует успокоение. Он сидит с закрытыми глазами и медленно постепенно теряет все мысли одну за другой. Бушующая душа слишком устала, и теперь настало время отдохнуть. Со временем, даже ощущение каменной стены пропадает, делая тело почти неосязаемым, а душу почти безразличной. Почти. Есть ещё рука на его руке. Теплая, тонкая, так мягко, но крепко сжимающая. Упрямая, почти никогда не отпускающая. Цзюнь У давно перестал считать время, но знает, что эта рука никогда не покидает его надолго. Мэй Няньцин приносит книги и читает вслух, потому как Цзюнь У отказывается открывать глаза. Наследный принц Уюна всегда любил читать. Но после падения государства не прочёл ради своего удовольствия больше ни одной книги, не находя на них времени и терпения в непрерывном зуде воспаленного разума. И за эти две тысячи лет книг в мире накопилось столько, что хватит ещё на две. А то глядишь и на две вечности. Мэй Няньцин приносит новую каждый день. Или же приносит сразу десяток, и не уходит следующие десять дней. Его размеренный мягкий голос лишь помогает горящему разуму погружаться в прохладный кокон забытья. А еще есть рука. Тонкая и теплая, так упрямо держащая одну из вечно мерзнущих ладоней. Не отпускающая, даже чтобы было сподручнее раскручивать свиток. Не отпускающая никогда. — Ты ведь знаешь, что не должен оставаться здесь со мной, — впервые за долгое время заговаривает с ним Цзюнь У. Его голос спокойный, а глаза так и остаются закрытыми. Он редко говорит хоть что-то, разве что даёт понять, что не против общества некогда лучшего друга, что не против чтения, что он слушает. Он впервые произносит что-то личное, и Мэй Няньцин на время замирает. Его пальцы на чужой ладони вздрагивают, а затем едва уловимо сжимаются сильнее. — Моё дорогое Высочество, я должен был найти способ остаться с тобой ещё в самом начале, — произносит он печально. Тогда, дюжину веков назад, он пытался оставаться рядом и поддерживать свое драгоценное Высочество, что бы ни произошло, но провалился. Слишком сложно оказалось скрыть ужас охвативший его при виде того, что стало с самым дорогим человеком. Человеком некогда исключительно милосердным и добрым, человеком, не знавшим горя и страданий. Вид чистого безумия, неподдельной жестокости, покрасневших от бессонных ночей родных глаз, которые больше его не узнавали. Которые смотрели, как на предателя, которые загорались слепой яростью, стоило попытаться остановить от жестоких поступков. В свое время Мэй Няньцин был готов отдать все, что у него было, включая собственную жизнь, чтобы раз и навсегда исцелить душу своего драгоценного принца. Но глядя на лица их общих друзей на искривленном яростью и нестерпимой болью прекрасном лице понимал, что если позволит себя убить, лишь позволит своему возлюбленному другу убить в себе же самом последний остаток прежнего себя. Подпалить огнём безумства последний нетронутый остаток своего рассудка, утопить последний пока незапятнаный краешек некогда прекрасной и светлой души в жестокости и крови. Больше всего в трех мирах он жаждал никогда не покидать эту истерзанную искалеченную душу, желал обхватить руками и держать крепко-крепко, не позволяя больше этой душе наносить себе увечья, желал никогда не отпускать, убедить, что никогда не покинет. Но чужое безумство слишком глубоко проростило в сознании принца непоколебимую убежденность, что его уже предали. Изрезанная в кровавое месиво душа утекала сквозь пальцы, и Мэй Няньцин не мог её удержать, не умерев при этом от руки самого драгоценного для него человека. И лишь это убийство отделяло эту самую душу от того, чтобы умереть окончательно. Убить своими руками того, кто всегда любил тебя больше, чем кто либо? Убить последнего человека, который был тебе дорог? Поддаться ярости безумия, крику израненного разума о предательстве, оборвать жизнь последнего, кто верил в человечность Цзюнь У, и от той самой человечности ничего не останется. Оборвать последнюю нить связывающую пребывающее в бездне тело с душой, и та никогда больше не увидит и малейшего шанса найти покой у персикового источника. Мэй Няньцин так и не смог найти способ остаться рядом, не дав себя убить. Его просто не было. Но от того, его вина и боль за то, что оставил свое драгоценное Высочество одного, не станет меньше. Никогда не станет меньше ни на грамм, сколько бы лет, веков или тысячелетий он ни держал того за руку. И все-же, теперь, это все, что ему остаётся. Теперь, это меньшее, что он может дать. И единственное, чего он хочет в этом мире. Его вторая рука откладывает свиток, и он сжимает ладонь Цзюнь У обеими. Так бережно, как только возможно. — Ты никогда не должен был оставаться в одиночестве, мое бесценное Высочество, — говорит он твердо, проникновенно, так, чтобы не оставить ни единого сомнения в искренности своих слов. — Ни единого дня ты не должен был быть один. И если ты позволишь, я бы хотел никогда больше не допускать этой ошибки и никогда не оставлять тебя. «Никогда не отпускать» — звучит между ними непроизнесенное, но сжимающие уже согревшуюся ладонь руки говорят это за него. Ресницы Цзюнь У от этих слов вздрагивают и он впервые за уже очень долгое время открывает глаза. Его взгляд острый, он впивается в Мэй Няньцина испытующе, будто хочет подловить на лжи или смотреть на него так долго, что дождаться, когда тот нарушит собственные слова. Но сейчас, по крайней мере, в его глазах нет ни безумия, ни ярости. Лишь тоска и усталость. Его душа, та самая, полуживые остатки которой он сохранил вместе с жизнью Мэй Няньцина, слишком утомлена, чтобы отвергать чужие руки в недоверии. Он медленно прикрывает глаза и впервые за все это время немного сжимает чужую руку в ответ.