я ловлю на себе твой любящий взгляд
и тут же промахиваюсь.
не смотри на меня.
ответь, зачем ты так смотришь?
за что ты так меня ранишь?
мы едем в травмпункт, чтобы вытащить нож застрявший в моей гортани
дзёси икита [00:33]
[ с п а с и с ь ]
***лучик.***
***
Чарльз шевелит инородной рукой. Она в синяках и безумно страшно чешется. Будто под кожей поселение разнорабочих насекомых. Выглядело тухло и недееспособно. Он удручённо пригладил шаткий пульс на шее, подвернул рукава рубашки в прежнее положение и словно растаял в своей жутко неудобной обуви.
Винсент зевнул и почесал ватный диск, прилепленный к щеке.
— Хватит полом скрипеть.
— Это не пол. Туфли мои, так-то.
— М-м-м...
Он уткнулся в тетрадные записки. Там мелькали поэтические постановки, логарифмы, планы по разработке создания планеты для цыплят. Чьи-то портреты тоже просачивались, но будто даже свет шугался винсентово взгляда, поэтому прятал все грифельное и растертое.
У Винсента смешно не доставали ноги до пола. Чарльз почти нежно засмеялся, но скомкал это в разорванный бок фантомного тела.
Винсент будто схватил озарение за глотку. Резво развернулся, как если бы собирался кого-то ловить, и свёл брови.
— А ты чего в туфлях то? В комнате, то есть.
— Холодно, — Чарльз ответил почти честно. Правда, откусанная с горечью.
— Тапочки дать?
— Да и так нормально...
Винсент почесал лоб ручкой и глупо посмотрел на тощие чарльзовы колени, выглядывающие через ткань. В голове перевернул четыре вселенной, выбирал подходящую. Почти заблудился. Задумавшись, случайно отправил ручку в стакан с соком, прошипел что-то разочарованное или зачарованное и ушел на кухню, бурча нечто о проклятиях самоубийц.
Чарльз неловко поскрипел за ним.
Коридор винсентовой квартиры хранил в стенах колыбельные про волчонков с откусанным бочком. Винсент, наверное, ждал волка, чтобы попробовать его лапу. На полумертвых или полуживых обоях расцветала желтизна. Это были или слезы, или рвота. В конце коридора по-глупому висела картина-окошко. Там запечатано что-то солнечное и чужеземное.
На кухне статично жила божественность. Она дышала через цветочные занавески, прорастала в плесени поверх чая и уходила через дым от дешёвых сигарет, тлеющих в пепельнице из-под банки для какао-порошка.
Винсент делал чай, случайно заливая кипятком волосы. На них будто налип журчащий голодный шёпот.
Чарльз бросил взгляд в кружку с рисунком авиакомпании. Дождь в чайном пакетике разбухал до состояния маленькой смерти. Во рту завязывалась нитка из дичалости и зубного налета. Ему дышалось через раз, будто надели кислородный пакет, где топили мертвых котят.
Даже лампа тускнела: угнетенная и обиженная, висела под потолочной россыпью бетона на черной трубочке. Шаталась, как от обезвоживания или внутренней пересадки желудка на место сердца. Трещала и звенела. Выпотрошенная, бестелесная. И Винсенту было плохо.
Чарльз читал его мысли по дрожи секущихся волос. На улице была глупая зима, уничтожающая кроссовки и ноги. Ходить по сугробам с разорванной стопой больно, — Чарльзу сыпали игольничные тельца в ботинки в начальной школе, он ревел, пока шел домой, а потом ревел из-за кровавых стелек. Мама сутулилась над смертельно синим тазом, вымывая детские перфторанные всхлипы из носков с ромашками. Чарльз видел ее выпирающие позвонки, облезлый затылок, хрупкую шею. Чарльз мечтал, чтобы мама не умерла, пока встаёт со ржавых коленей на свёрнутые ступни.
Это было так давно, что Чарльзу необычно помнить что-то настолько далёкое. Кажется, будто произошло три конца света назад.
Винсент поставил кружки на клеёнку. Чарльз сел на стул, с предвкушением замечая, что чай разбавлен водой. Винсент клал третий кубик сахара в кипяток и, звеня превосходством, заискивающе спрашивал:
— Конфеты хочешь?
Чарльз мотнул головой и отпил из кружки с синим самолётом. Было тихо, как будто Винсент убил весь город. Шмыгнул носом и пропустил что-то жгучие по горлу через вены. К зубам шла дрожь.
Чай был допит, а кружки отправились в раковину. Каждый надеялся, что они по-волшебному испарятся или помоются.
***
Под возгоранием инопланетной школьной лампочки Винсент выглядел как пережеванный океаном ребенок, как выкинутый и вывернутый сердцем наружу. Он дышал странно, глупо. Чарльз прилепил к нему глаза и выдернул кости из коленей. Чтобы не тряслись.
Глаза сыпались, как нитки из старой шторы. Они провалились под носоглотку и выкатывались в разум — в мозг. Или под опухшее сердце. Чарльз накрутил на зубы турбовениковый язык и задумался.
Третий день валит бедный снег. Его нельзя съесть, потому что даже не почувствуешь. Иллюзорный или призрачный. Искусственный. Чарльз терпеть это не мог. Впряг в голову какое-то космическое недоразумение (астрологию) и снова потерялся в клеточных листочках. Украдкой смотрел на Винсента. Он похудел до неадекватности. Что-то серое и бесформенное и так висевшее как мешок, царапалось за остриё плеч. Шея стала спичечной. Если бы Чарльз только надавил, он бы мог переломать Винсента, как таблетку-пуговицу. Если бы только хотел.
Нудное бормотание врасталось в уши апостолами ненужных, разбитых в атмосфере звёзд или вздёрнутой термосферы. Звучало скучно, почти никоим образом не романтично. Это заставляло грустить и бить по выдуманным часам-озорницам, которые тикали в голове одухотворённой мантрой. Казалось все существующим, попеременным и искусственным.
Листы разрывались на кусочки. Невиданная жестокость и расточительность.
Звонок раздробил обучающихся в пыль или что-то похожее. Было грустно, непонятно от чего. Будто просто серость кусала за глаза мигренью и какой-то безынициативной тоской. Хотелось спать и выпить жидкий Тайд "три в одном".
В рюкзак летело все: кусок Сатурна (крючковатая перерисовка с учебника, хотя он никогда ее никому не покажет), бутылка затхлой воды, зажеванная по привычке фольга от мятной жвачки и пару полутрупов карандашей. От них и правда будто остались только стержни, а хрупкая древесина держалась на заговорах одноклассниц.
Рюкзак стал необычайно тяжёлым. Или Чарльз внезапно стал весить меньше душегубного пера для хорошего почерка.
Почерк хороший, Чарльз — не очень.
— Пошли?
На парту упала маленькая туманность. Или Чарльз слишком любит превозносить в божественность и иномирность Винсента. Рука, худая и какая-то чересчур живая, покоилась на его стружках карандаша. Чарльз чуть ли не вдребезги разбился только от вида того, как пачкаются в грифеле подушечки чужих пальцев. Он стоически пережил затор в венах и с какой-то чудливой улыбкой взглянул на Винсента из-под ресниц.
— Куда?
— Прятаться. Или на алгебру. Но это как тебе больше хочется.
— Если ты обещаешь, что нас не найдут, даже если взорвут школу, я не против и спрятаться.
— Ладно, — Винсент качнулся на издыханиях ламината и, улыбаясь, протянул руку. — Идём.
Школьные полы скрипели тысячью жизней — или это были их кроссовки. Тухловатое небо выглядело повешенным. Было хорошо. В школе пахло вереском и краской, чарльзовы запястья чесались от желания что-нибудь проглотить. Мимо проходили люди, совершенно разные в своей отвратительности: мальчики с жирными пятнами на рубашках, девочки со следами тонального крема на свитерах. Аутсайдеры с грязными яркими волосами, мальчишки-тинейджеры, которые насмотрелись выступлений My Chemical Romance по Mtv.
Чарльз кинул взгляд на Винсента, но тот ходил с приятной полуулыбкой, будто собранной из всего светлого, что тут было. На его щеке по критериям адекватности все так же был прилеплен скомканный бинт на медицинском скотче. Это устаканивало маленькие замашки к рассыпанию конечностей.
— Женский туалет?
— Не смотри на меня так... Сюда не сунутся даже под дулом пистолета. Я проверял. — Винсент потянул хрупкую дверь, сделанную из доверия молочных школьников. Чарльз перегибает позвоночник, вспоминает запах мыла вперемешку со спиртом, готовясь иллюзорно сохранять человеческое восприятие.
Но здесь ничем не пахнет.
Это вызывает дурное недоверие, слабое раздражение и пугающее непонимание. Это абсолютно безразличный воздух, который не пахнет ни сыростью, ни снегом, ни кровью. Даже сюрреалистичный запах вереска пропал, будто тут никого нет и не было.
Это пугает и заставляет глотать иголки. Потому что отсутствие чего-либо — это отрывной кусок мяса из самого себя. Это как проснуться и осознать, что ночью тебя вскрыли и украли почку.
Чарльз затупело смотрит в крошечное окно у самого потолка. Через него даже не пройдет газ.
— Тут чисто, если что. Я как-то помогал уборщицам. Они же сюда не ходят.
Винсент звенит своими костями по побитой плитке. Садится к вытекшему бетону в щербинках кафеля. Его плечо прожигается батареей в облупленной краске, кеды скользят как по чьему-то ликвору. Он весь выглядит как покоцаное божество в гуталиновой раскраске. И хочется рассыпаться как бисер. Что-то до жути теплое клокочет у него под ладонями.
Ноги кажутся хрустальными. Слабые, порванные, как старая наволочка с торчащими нитками. Из открытого окошка слышно жалкое мяуканье. Оно отдает в уши тихим сквозняком.
— Чего стоишь? Грязно? Ща...
Винсент поцарапанными пальцами хватается за пуговицы кардигана. Чарльзу приходится перекрутить все шестерёнки из головы в металлоломный фарш. Что-то тянется к мозгу с желанием растерзать.
— Нет! Не надо! — Чарльз машет руками. Они, тонкие, перочинные, прорезают воздух. Он чувствует пространственную кровь на ногтях.
— А-а-а... Чарльз, какой же ты сложный, — Винсент вздыхает, качает своим полоумным хвостиком. Его держит лунная резинка на батарейках. — Ладно уже. Садись давай.
Винсент опускает ткань на плитку, расправляет по всем идеальным сечениям крупную вязку, в которой как будто прячется архангельский плач.
Чарльз неловко чешет носы туфель между собой. Моргает и, неудобно, скрипя суставами, садится рядом с Винсентом. За последние дни питания только чайным набором из двадцати четырех вкусов он потерял много всего: здоровый желудок, густую кровь, крепкость зубов и кусочек предсердия.
А само сердце обнажённое.
Или обожжённое.
Глупая картина получается: Винсент смотрит в чарльзову шею, а Чарльз в плитку за его головой.
— Опять себя душил?
Винсент стреляет в хребет. Больно, как от вскрытия на живую. Радостно, как от витамина С внутривенно.
— Ночью. — будто поправляет его. Будто ночью не считается. Чарльзу стыдно или неразборчиво, несуразно.
К Чарльзу часто приходят гости. Они протыкают ему горло зонтом, собирают зубы в пурпурный мешочек, подмигивают четырьмя глазами и затекают в желудок клубничным фаршем. Они приходят ночью и прячутся под подушку, а потом облизывают его уши, чтобы порвать перепонки и изничтожить мозг. Чарльз их не любит, а они его почему-то наоборот. Поэтому нужно выгонять их из головы отсутствием крови. Жестокость боится нежности.
Над головой грохочут младшеклассники. Винсент спокойный до одурения, а у Чарльза маленький томик извинений под глоткой. Над головой будто ломается вселенная.
Женский туалет лопается. Ему приходится и это неизбежно. Не существует ещё такого пространства, что выдержало бы чарльзового светотечения из вены. Комната расставляет их по своим душевным местами: винсентовы колени под чарльзову голову. И все кажется правильным. Хорошим.
— Винсент, — зовёт или молится. — Расскажи что-нибудь.
И Винсент рассказывает. О кровожадных касатках и люцифероподобных дельфинах. О виктимности плюшевых медвежат на кроватях девочек-подростков. Издалека вещает о чем-то смертоносном или богоподобном. В его глазах три тысячи комет, в его языке — Млечный Путь, а под головой не хребет, а горы. Чарльзу с каждым днём хочется разбиться об них посильнее.
Чарльзу хочется, чтобы Винсент его поцеловал.
