Реквием

      Каждый в Трущобах знает: когда Моруск поёт — дела их плохи. Однако хуже, если бы он не играл ничего.       В эти времена в Трущобах особенно пусто и мрачно. Музыкант всегда говорил, что нижний город звучит подобно скрежету ржавого гвоздя о бетонную стену, звук не из приятных, но терпимый. Здесь всё не так плохо и гибло, как в мёртвой части города, куда не каждый осмелится сунуться, но всё же.       Трущобы звучат как звон пустых железных банок и скрежет старых камней… Если уж на то пошло, звучание мёртвого города похоже на монотонный звук, и, если задержаться и прислушаться, можно уловить далёкий шёпот когда-то живших там людей, обрывки фраз, смех… Жутко. Одна из причин кроме тамошних вредителей, почему туда никто не ходит.       А песни у Моруска тоскливые, и чаще всего на другом языке, который в нижнем городе знают единицы, и теми немногими были покинувшие затхлые Трущобы аутсайдеры, да и сам музыкант по счастью. Но жителям не обязательно знать, о чём именно тянет свои песни Моруск, ведь звучание их траурное. Можно и догадаться.       Сегодня как раз один из таких редких дней: по Трущобам за многие дома эхом разносится гитарный перебор, струны под пальцами гитариста звенят, и как бы устало стонут, а голос ровный, местами, разве что, сипловатый. Если бы самого музыканта можно было охарактеризовать звуком, то он похож на первые минуты грозового шторма, когда капли разбиваются о крыши и асфальт. Беда только в том, что жители никогда не видели и такой погоды, не то, что солнечного света.       Аутсайдеры отправились за ним месяц тому назад и сгинули. Сегодня хранитель объявил об их возможной гибели.       Моруск сонно клюёт носом и жмётся щекой к грифу, прикрывает глаза, носом шумно втягивая тяжелый воздух, и вновь по округе воем разливаются слова. На подушечках пальцев давно уже появились мозоли от металлических струн, которые раз за разом ранили нежную кожу, но Моруск перестал обращать на них внимание, полностью отдаваясь лишь музыке. Он игнорирует жалостливые, или, что наиболее часто, раздражённые взгляды проходящих мимо редких людей.       — Кто-нибудь, скажите ему, наконец, чтобы он заткнулся! И без того тошно! — вопит обеспокоенный злой сосед, коим оказался прачечник Космо, но не такой злой и уставший, как Гектор. Расстроенная скрипка и старое скрипучее, но благородное дерево, хм… Моруск дёрнул струну и задумался.       — Этому мальцу в самую пору засунуть эту гитару по самые… — но не успел старик договорить, как его перебили:       — Молчать! — стоявший в непосредственной близости Хранитель безучастно отмалчивался, пока назревал конфликт между сварливым неприятным дедом Гектором и дизайнером Бабушкой. Её можно было сравнить со старой мастеровой скрипкой, которая с годами становилась всё дороже, а звук всё более красочным и певучим. И это одно-единственное слово прозвучало на сфорцандо, но всё же смычок не трещал. Весьма редкое зрелище, но ныне каждый на взводе. Кто-то здесь да потерял друзей, родственников, знакомых.        В Трущобах все знают друг друга — потери затронули каждого.       Но хуже всего Шеймусу и тем немногим аудсайдерам. Да, нижний город покинули не все, остались Момо и Док. Последний, к слову, заперся у себя, но не смирился. Даже так, Шеймус слонялся по Трущобам и едва ли не лез на стены, и Моруск не удержался от того, чтобы заметить, что этот юноша звучит, как глиссандо, медленная потерянная кантилена, которая должна звучать свободно, но какой-то неведомый груз вины и подавленность сковывали его, сдавливая изнутри грудную клетку, и не давая даже свободно дышать, перемещаться по нотам… Только глиссандо.       Месяц минул с той самой поры, как от экспедиции Збалтазара нет новостей. Они не выходят на связь, до кучи, спустя две недели аутсайдеры лишились ещё одного члена команды и по совместительству доктора. В тот день воздух был пропитан чем-то тягучим, чем-то серым и мрачным, что не позволяло пропустить ни единой светлой мысли, а пальцы словно сами по себе перебирали струны, складывая из каждого соприкосновения сарабанду.       Момо, бедняга, тоже совсем на взводе, сам не свой и Шеймус. Даже не ясно, кому сейчас из них хуже: Момо, потерявшему друзей, семью, или Шеймусу, чей отец (вся его семья), ровно как и экспедиция, не вернулся домой. А всё из-за какого-то эксперимента. Как он мог поставить его выше собственного сына? В конце концов, Моруск знает, что Шеймус просил, нет, даже не так, упрашивал Дока остаться. Но всё тщетно. Ругань Дока и Шея, скорее, похожа на борьбу в музыке, звучит точь-в-точь, как какая-нибудь полифония, играющая на контрасте, где оба голоса имеют равные права… Точно, как канон, ведь не даром они отец и сын.       После был конфликт Момо и Шеймуса, что заставило Трущобы на время затихнуть, тогда Момо пришёл вытаскивать разбитого мальчика. Что ж, правды ради, ни того, ни другого склеить не удалось, пусть Момо отчаянно и пытался сделать что-то, Шеймус всё равно погряз в своём горе после двух месяцев ожидания. Именно он, огрызаясь, озвучил то, о чём Момо сказать был не в силах.       Всякий раз Шеймус прогонял тех назойливых, что лезли к нему со своими словами поддержки и непрошеным оптимизмом. Момо бросил какое-то небрежное оправдание о том, что Шеймус сам перестал верить, и вряд ли кому-либо удастся переубедить его, да и зачем? Момо говорил громко, но его заглушали посторонние, так, что слова его словно обращались в пустоту. Если так подумать, то Момо звучал, как альт. Грустная и протяжная мелодия, исполняемая лишь на более низких струнах. Она выражала всё то, что лежало тяжёлым камнем у него на душе, но услышать её мог далеко не каждый, ведь никто не слышал даже его самого, его слова растворялись в нежелании услышать, в суете, словно Момо был лишь тем самым треугольником в симфоническом оркестре.       Однако сам Момо не унывает, во всяком случае, старается не показать отчаяние на людях: разговаривал бодро и стремился к оптимизму, но затем, подобно Шеймусу, затих, а после и вовсе пропал. Сванито был у него пару раз, а потом жаловался Бабушке на то, что аутсайдер запустил себя, ещё бы, он сам не свой!       Моруск в своей последней песне пел о том, что здешние обитатели не в силах озвучить, о несбыточных мечтах и надеждах, о заблудших душах, о том, чего не могут сказать те самые жалкие оставшиеся аутсайдеры.       Он пел о страхе. Об ужасе мертвого города, о глухом безразличии, чудовищно медленном ходе времени. Ах, это время, оно звучит подобно низким нотам малой да большой октав, и совершенно без намёка на ритм или любую, хотя бы самую малую мелодичность. Хотя и быть такого не может, верно? Любое произведение имеет мелодию, так что с того, если она всего лишь совершенно неразборчива в медленном темпе? Если бы можно было хоть немного ускорить темп до аллегро и услышать всё, что время могло сказать… Только вот простым смертным такая привилегия недоступна, этим могут наслаждаться лишь многовековые деревья, реки и ручьи. Быть может, они являются частью его произведения? Ведь принцип триединства никто не отменял. Значит ли это, что время — это лишь гармония, аккомпанемент к мелодии, исполняемой людьми, да и всем живым, их жизнью, судьбами? Окружающее же пространство задаёт ритм. Потому-то так легко услышать мелодию человека, но тяжело распознать всё остальное.       И вот, однажды…       — Хах, голубое небо! Когда-нибудь я напишу об этом песню! — когда-нибудь, но точно не сегодня. И ему отвечают, сначала один вкрадчивый голос, как гитарный аккорд, энергичный, но такой ёмкий звук, а затем говорит второй, и странно, Моруск слышит в нём само время, только потом понимая, что время обладает бодрым тенором, который носит имя В-12. Для Моруска именно В-12 стал олицетворением звучания времени, ведь для андроида оно текло совсем по-другому, но всё же время непоколебимо, а мелодия В-12 лишь выделялась на фоне остальных, звуча немного иначе.       — Я бы на твоём месте уже сейчас начал сочинять слова, потому что мы откроем этот город! — Моруск поначалу отнёсся скептически к словам нового аутсайдера, ровно как и другие.       Однако, когда перед ним предстал взъерошенный Момо со смесью надежды и волнения на лице, а за ним и напуганный Шеймус, вернувшийся, уставший, но живой Док, звучащий, как те самые шипящие кассеты (но, главное, живой), тогда всё стало ясно: пришёл конец их отвратительному концерту, и когда-нибудь человечество навсегда уйдёт с этой грязной сцены, а пока, аутсайдеры запели вновь, протягивая ноту за нотой. В этой песне смешалось всё: слёзы, пот и кровь, жертвы, на которые им пришлось пойти, но также и надежда. Надежда, которая вновь была дарована всем, и песня эта будет длиться до тех пор, пока бог, если он вообще существует, не сложит пюпитр, закрыв ноты и погрузив всё во мрак, ведь свет от софитов, направленных на сцену, пропадёт вместе с последним исполнителем, затянувшим свою лебединую песнь, оставляя за собой лишь фантомные отголоски каких-то хрупких и больше никому не нужных воспоминаний.       И город заговорил, как никогда прежде, голосами десятка людей.

      Многовековой лёд плавится и трескается, в воздухе пахнет пылью, и город наполняется голосами птиц, шумом свежего ветра, который весело свистит между постоянно скрипящими домами.       А город голосом Моруска поёт реквием о времени, пустоте и сдавшейся вечности:

Лёд тает, тает пустота.

Последняя ночь пережита,

исполнена столетняя мечта.

Под мелодичное мурчание кота,

начинается новая глава.

Лёд тает, тает пустота…