Первый и Святой

Он снова был Первым. Отчасти это было случайностью, отчасти — традицией, но несомненно — мукой. Хотя… его участь легче, чем казалось. Пока не появились остальные, можно было притворяться, можно было быть человеком. Настолько, насколько это возможно нелюду. А потом… потом Рокэ встретил его. Не алый, именно багровый, от головы до пят. Даже светлые с ранней сединой волосы были словно припорошены ржавчиной от засохшей крови — своей и чужой. Багровый плащ с кровавым подбоем, багровая от киновари и крови кираса, багровое облачение… Он шел сквозь поле, сквозь бой, через тела, презирая смерть и поражение. Рокэ смотрел на него глазами его противников. Рокэ смотрел на него с кромки меча. Рокэ никогда не видел того, кто бы воевал столь строго и умело, столь просто, но искусно, точно бой — это все, для чего тот был рожден. Рокэ любовался тем, кто вел этот бой.

***

Он говорил себе, что в этом нет ничего такого, что он лишь посмотрит на него еще пару раз, благо, близость Излома дает о себе знать, горяча кровь и головы людей, побуждая их все чаще хвататься за оружие. Да уж, Четвертому предстояло много работы, и Рокэ был рад, что страдать будет не только он. И все же это выходило за рамки прихоти: Алва не упускал ни единого мига, когда тот был с ним, когда бой снова охватывал его со всех сторон, обнимая, точно пылкий возлюбленный без меры желанную любимую. Взгляд серых глаз острее меча и любой из стрел, горячее ядер и пуль. И точно так же бьет навылет с первого же мига. Рокэ выбрал непривычную для себя манеру: таиться и стеречь, следя из любого доступного отражения, а не появляться прямо, ослепляя блеском. Все потому, что он не знал, кто в итоге окажется повержен. Бой все еще шел рядом, за околицей, за тонкой стенкой шатра, за зыбкой гранью сумерек, а значит, Рокэ еще был с ним — щурил синие глаза потаенным бликом устало сжатого в ладони меча, что больше тащат, чем несут, но не выпускают из рук. Потому что война близко. *** Рокэ следил за ним, изучая заново. Кажется, они были знакомы в той, иной жизни, когда он еще не был собой, не был Первым, и были знакомы близко. Настолько, что ныло где-то за грудиной, там, где уже не стук сердца, а негасимое пламя вечности, юркий вихрь энергий от каждого взгляда, бросаемого на клинок. Он чуял. Вернее, они чуяли оба, точно тончайшие хрустальные бокалы, что начинают гудеть в унисон, стоит затронуть один. Это было так же очевидно, как мышцы под потемневшей от пота и крови одеждой, как идущий от кожи жар, как желание, настолько крепкое, что едва не разрывает завязки на портках. Рокэ прикрыл глаза, коротко выдохнул, царапая свое бедро, и попытался отвлечься, но, как нарочно, вспомнил: он всегда был таким. Пылким, несмотря на внешнюю холодность, жадным до жара, — что жизни, что битвы. Любой спор, любая склока, драка, отзывались в нем яро и радостно, совершенно низменной, телесной, но от этого не менее приятной, крепостью. Первый видел, как его очарование, стянув рубаху, косилось на ведра с холодной водой — и обмыться, и образумиться, смыть с себя горячку боя и дурное, пьяное вожделение, имеющее мало общего с истинным любовным пылом: скорее, это была попытка тела взять от жизни как можно больше, оставить после себя хоть что-то, кроме трупов. Оставить войну ни с чем. Рокэ не мог этого позволить и возник за его спиной, едва пальцы коснулись завязок, чтобы обнажиться полностью перед омовением. Обнял крепко, со спины, словно попытался вплавиться в него, слыша позабытое, на стоне, но родное до одури, до заново вспыхнувшей в нем чужой, но ставшей своей любви: — Росио… *** Рокэ хороший наездник. Первый — еще лучше, опыта еще больше. Он умеет получать удовольствие от езды, а уж сейчас… Алва хмыкнул, ощущая, как Эгмонт крепче втиснул пальцы в его бедра, заставляя резче насадиться на себя. Эгмонт. Его зовут Эгмонт. Рокэ с удовольствием упер ладони в его грудь, покрытую редкими седыми волосками и шрамами, по очереди касаясь каждого губами: от ножа, от задевшей дроби, какой-то осколок, росчерк шпаги… По последнему он провел кончиком языка, перед тем как, поймав чужой взгляд, замедлиться, обхватывая колкое от щетины лицо ладонями, целуя глубоко, точно желая выпить душу. Эгмонт голодно ответил, царапая короткими ногтями поясницу, сдавил, обнимая, укладывая на себя, прижимая вплотную. Серые глаза потемнели, заблестели обсидианом, особенно когда Эгмонт резко, удивленно выдохнул, одновременно разливая семя внутри Рокэ. Первый улыбнулся, ласково погладил его по коротким волосам, ощущая его в себе, с собой, всецело, и зная, что даже увлеченный его телом донельзя Эгмонт не мог не увидеть, как его мнимые зрачки и склеру полностью поглотила синь. *** Эгмонт… Он занятный. Хотя бы потому, что он пытался его понять, изучить, а не отстранялся, как поступило бы большинство, узнай, что их любовник — не человек. Рокэ искренне был им увлечен, настолько, что желал получить его в полное свое владение. И совсем забывал, чем это желание может обернуться для человека. Эгмонт становился еще искуснее и опаснее, еще яростнее в бою. Рокэ видел, хоть и не сразу замечал, с каким ужасом смотрят на него враги и союзники, стоит тому оказаться рядом. Этот страх, окружавший его, пропитавший его, был настолько силен, что однажды в Эгмонта выстрелил тот, кто должен был прикрывать спину. Алва увидел лишь вспышку от выстрела, мгновенно оказавшись рядом, но все равно опоздал. *** Рокэ, баюкая, с легкостью нес на руках притихшего Эгмонта. Шел через баррикады и окопы играючи, не обращая внимание на обезумевших от чужой боли и его ярости людей, продолжавших сражаться друг с другом. Напевал, не размыкая губ, старенький, древнее этого чудного мира, колыбельный мотив на четыре такта. Эгмонт цеплялся за него, хрипло дыша, пока Рокэ, плавно ведя рукой, направлял потоки воздуха, останавливая кровь, вытаскивая грязь и осколки, сращивая плоть заново. Все же его способности были… не слишком предназначены для подобного, тот же Третий или Четвертый справились бы куда лучше, а так слишком много энергии уходит впустую. Рокэ бессильно опустил руки, проводя кончиками пальцев по свежей, невредимой коже на колене Эгмонта. Невысказанное, но читаемое по глазам «я не могу тебя потерять» разрывало душу хуже, чем шрапнель в упор. *** На Эгмонта смотрели как на героя, нет, как на святого — из той мясорубки, которой обернулась последняя стычка, выбраться живым без помощи Создателя было невозможно. Эгмонт нервничал, пока Алва ухмылялся, пряча усмешку в вине. Он, конечно, не Творец, но… Не зря же его называют Первым? Однако без последствий не обошлось, и Рокэ хмурился, смотря, как Эгмонт хромал: с его телом все было в порядке, он был здоров, но человеческий разум хрупок, и он попросту не мог поверить в то, что после такого можно быть здоровым. Да и не только он: люди тоже не верили, а травма — один из немногих способов быстро и без скандалов уйти со службы. Рокэ больше его к себе и на пушечный выстрел не подпустит. Лишь бы был живой, лишь бы был целый, лишь бы… Эгмонт смотрел на то, как Рокэ несет на руках его супругу, совсем легкую, что перо, крепче стискивая рукоять шпаги, украшенную вепрями. Но Рокэ держался. Впервые за свое существование он старался сдержать себя изо всех сил. Хватило на пять лет, и то, не его, а Эгмонта, начавшего мятеж. *** — Рокэ, Леворукий тебя дери, бери шпагу! — Нет. Эгмонт сжал собственную до белых костяшек. Еще немного, и он готов взять на душу груз бесчестья, ударив безоружного. А Рокэ и не прочь, пусть даже тот пронзит его насквозь, больнее быть не может. Потому что он — лучший фехтовальщик Талига. Это не самодовольство или похвальба, потому что во всей стране нет того, кто управлялся бы с оружием лучше него. С любым оружием. И не найдется, по крайней мере, он пока таковых не чует. Их секунданты растерянно переглянулись. Видимо, не ожидали, что дуэль Первого Маршала и главы мятежников обернется склокой возлюбленных, которых и бывшими-то, при всех недоразумениях, не назвать. Эгмонт был влюблен в одну женщину, боготворил вторую, был женат и детей имел от третьей, но… Но его сердце принадлежало Рокэ. Как воину и заведено. Вот же он, на расстоянии даги. Сам пришел, сам устроил столько всего, лишь бы его выманить, точно лишившийся благословения своего возлюбленного бога жрец, от отчаяния решивший сжечь храм. А Рокэ… Его пронзила догадка. А может… Это, конечно, не приветствуется, и на грани законов и приличий, даже для таких существ, как он, но… Какого раттона? Первый он или нет? Эгмонт был удивлен. Он, как и Алва, до последнего верил в то, что тот не сможет его ударить, что они смогут поговорить, но… Рокэ с улыбкой вынул клинок из его шеи. И первым же бросился ловить падающее на линию тело. *** Он не мог сдержать улыбки, даже когда лично переносил тело в похоронную повозку, и весь путь сидел рядом, держа за холодную руку, полушепотом успокаивая мечущуюся в теле душу. Это недолго, до Надора, где пройдет церемония, а затем… Он будет свободен. Они оба. И вместе. Строго-чопорная, с прямой спиной, не женщина, а глефа, Мирабелла лишь побледнела еще сильнее, когда он уложил тело на алтарь в домашней часовне. По ее глазам Алва прочитал, что она давным-давно потеряла мужа, может быть, никогда его всецело не имея. Эгмонт Окделл не принадлежал ни ей, ни себе. Всегда был долг. Всегда была Честь. И всегда был Рокэ. Он отлучился совсем ненадолго, чтобы отдать приказ людям не грабить, не забирать последнее, вопреки праву победителя. Меньшее, что он может сделать, — позаботиться о семье возлюбленного, раз забрал его у них. Возле тела появился мальчик. Точно, у Эгмонта же был сын… Рокэ бесшумно подошел к ребенку со спины, не зная, что сказать ему, и стоит ли говорить… Ведь для него Эгмонт не умер. Наоборот, ныне он будет жить куда дольше людей и точно переживет собственных детей. И никто не сможет забрать его у Первого. Занятый думами, грезами, он подошел вплотную, но все еще молчал. Однако, мальчишка обратился к нему первым, звонким и очень недовольным тоном, обескураживая до глубин сущности: — Ты не имел права так поступать, Первый. Изумленно выдыхая, Рокэ преклонил колено перед Четвертым. *** Четвертый, деловито вскарабкавшись на большой пока еще для него трон, задумчиво болтал ногой, оглядывая их. — Эгмонт Окделл должен был стать моим, — произносит он. Вытянувшиеся перед ним, точно виноватые мальчишки перед ментором, Рокэ и Эгмонт украдкой переглянулись. М-да, неловко вышло. В теории, они были не ограничены обликами, но в полной мере проявить себя могли лишь в телах прямой линии наследования. У Четвертого таковыми были Окделлы, из которых теперь остался… — Ему же даже двадцати к Излому не будет, — старчески поморщился мальчишка. Четвертый ненавидел, когда его не воспринимали всерьез, предпочитая по возможности выглядеть как можно внушительнее — все же люди и так имели проблемы с восприятием и осознанием его сути. — Ты… заберешь его? — хрипло спросил Рокэ. Мало ли в мире чудес? А уж для Четвертого сделать так, что мнимая смерть будет лишь временным анабиозом, спасшим герцога от настоящей гибели, ничего не стоит. Рокэ этого не хотел. Если Эгмонт вернется к жизни, он потеряет его, потеряет навсегда, потому что… Слияние — это не погибель. Но то, что между ними есть, исчезнет без следа, потому что Рокэ не мог любить Четвертого. На это вообще мало кто способен, а они еще и слишком похожи по своей сути. Теперь Четвертый смотрел на него как на идиота. — После всего, что ты с ним сделал? Да я даже отсюда чую, что ты его пометил как только мог, снаружи и внутри. По скулам мертвеца полз багрянец. Алва тоже чувствовал смущение, но вместе с тем и гордость, совершенно неуместную, но приятную. Ну… да. Есть такое. Эгмонт Окделл принадлежит ему душой и телом. — Однако, Первый, будешь должен, — Ричард ухмыльнулся, широко-широко, во все губы, и по спине Рокэ побежали мурашки, когда тот кивнул, признавая вину и виру. У Четвертого на редкость паскудная и богатая фантазия, и стать ему должным — одна из худших вещей, что может произойти во всех бусинах, но… Для Эгмонта Рокэ сделает что угодно. *** — Знакомьтесь, Эгмонт — Одиум, Одиум — Эгмонт. Окделл аккуратно, настороженно гладил снежно-белого жеребца по морде, заглядывая в синие-синие, почти как у Рокэ, глаза, и лишь после недоуменно моргнул, уточняя: — Ты назвал коня… Ненавистью? Жеребец фыркнул, но кивнул, подтверждая чужие слова. — О, поверь, можно сказать, он сам выбрал себе это имя. Однако теперь он твой, — Рокэ погладил напоследок коня по холке, передавая белоснежные, как и вся сбруя Одиума, поводья Эгмонту и попутно поглаживая его кисть. Эгмонт знал. Эгмонт уже все знал, поэтому переглядывался с конем, поджимая губы. От такой чести не отказываются, да и не откажешь. Рокэ буквально отдавал ему часть себя. — А как же ты? — Несколько лет он мне не понадобится точно, сам справлюсь, а затем… — Рокэ улыбнулся, подмигивая. — Ты всегда можешь меня подвезти. Он выдержит двоих. Эгмонт кивнул и забрался в седло. Наклонился, мельком касаясь губами щеки Рокэ, обещая: — Вернусь, как только это будет возможно. — Да, я знаю. Эта разлука — недолгая, но необходимая. Эгмонту нужно укрепить свою новую суть, а вблизи от Рокэ это трудно, почти невозможно. Иногда, как сейчас, Алва все же жалел, что он — Первый, а не Четвертый. — В Кэналлоа, неподалеку от замка Алвасете, несколько месяцев назад ожеребилась кобыла, — раздается со спины. Рокэ, подавив дрожь, повернулся к Четвертому, не будь тот помянут к ночи, и тот продолжил. — Чистокровности Раканы позавидуют, жеребцы все, как на подбор, но один особенно хорош. Жаль, характер скверный, его собираются забить, хотя еще пара месяцев, и на нем уже можно будет ездить. Рокэ хитро прищурился. И с чего бы это Четвертому оказывать ему такую милость? — Дай угадаю: белый и голубоглазый? — Рокэ был дружен с Одиумом, но ему катастрофически не нравилась его масть, особенно глаза. Тот, кто сказал, что у Смерти — синие глаза, никогда не разговаривал с этой язвой, смотря в лицо. — Обижаешь, жеребец — чернее ночи, а глазам любые аметисты позавидуют. Лиловые, как у закатной твари! — улыбнулся Ричард. — В чем подвох? Тот засмеялся, но пояснил: — Батюшка закатной тварью и был. Человеку, обычному, на нем не усидеть, но тебе сослужит хорошую службу, вернее волка будет, если успеешь его спасти, ведь… — Ричард оглянулся на небо. — Его собираются отвести на бойню через пару часов. Алва, не сдерживаясь в выражениях, попытался сосредоточится для переноса, но еще детская, хоть и крупная ладонь удержала его на месте. — Навредишь ему — не посмотрю, что ты мне брата роднее, уничтожу, — ласково пообещал Ричард. Рокэ о подобном и подумать не мог, чтобы причинить Эгмонту боль, но… Стыдно признавать, это в его сути. Причинять боль, даже того не желая. — Тогда даю право уничтожить меня до того, как это произойдет. Четвертый вскинул брови и кивнул: — Хорошо. Так и будет. Рокэ исчез. Ричард на секунду опустил веки, шепча ему вслед: — Легкой вам обоим дороги… Война.