Монах и Миндаль

Вхагар отказалась лететь. Никак не соизволила объяснить свое решение, никак не выразила сожаление хотя бы по поводу того, что сожрала Арракса, что чуть не убила Люка. Внезапно своевольная и совершенно безжалостная, она просто улеглась на берегу и опустила угрюмый взгляд к песку, и как бы Эймонд её ни уговаривал, как бы ни бранил на всех языках — и ухом не повела. Ему ничего не оставалось, как попытаться выбраться отсюда самостоятельно. Хотя странно было вообще надеяться "выбраться" из того положения, в которое он сам себя завел, непродолжительно и слишком запоздало подумав о последствиях своего опрометчивого решения «просто припугнуть и повеселиться». И чисто физически с трудом можно было хоть куда-то прийти на своих двоих, даже если двигаться от берега без передышки. Он неизвестно где, без еды и воды, на побережье, окружённом непроглядным лесом, в котором невесть что обитает. Хотя бы меч у него с собой. Хотя бы Люк с ним... Без сознания, весь промокший и грязный, безвольно поникший в его объятиях, словно тряпичная кукла, что изваляли в песке. Хрупкое, необремененное упрямой жаждой борьбы создание. Ему ничего не оставалось, как только с благодарностью всем богам поднять племянника на руки и потащиться куда глаза глядят, лишь бы подальше от невыносимой Вхагар, от шума океана, что таким неизбежно накатывающим шелестом волн напоминал о том, что чуть не произошло. О том, что невозможно было бы исправить. Всю воду Люк выплюнул, Эймонд позаботился об этом. В первую очередь необходимо было найти место посуше и потеплее, осмотреть тело на предмет повреждений внимательнее, а затем найти то, чем они будут питаться несколько дней, прежде чем смогут отправиться в путь. Все ещё невесть куда, по направлению наугад. Если Вхагар не передумает. И вскоре Вхагар передумала. Но не в их пользу. Аккурат когда Эймонд услышал треск костерка впереди, его сосредоточенный слух и взгляд тут же отвлек драконий рык. Взмах гигантских крыльев, метнувшейся в небо Вхагар. Таргариен сжал челюсти, чувствуя, как руки от тяжести люцерисовой туши онемели ещё сильнее, сдержался, чтобы не издать истеричный вопль. Как только с губ его слетели первые звуки обсценного выражения, что мрачностью своей могло бы призвать из валирийских подземных чертог пару сотен демонов, он почувствовал прохладу стального острия у своей шеи. Эймонд рискнул сглотнуть; звук получился такой громкости, словно они стояли не посередь леса, а в пыльной каморке. Некто, стоящий за спиной, двинулся чуть ближе, входя в поле зрения Эймонда, и перед принцем предстал одетый в серый балахон мужчина. Несмотря на тень от капюшона, что почти полностью скрывал лицо, четко проглядывались стекающие от глаз по щекам кровавые потёки, больше похожие на родимые пятна. Такого зверя в лесу он, конечно, встретить не ожидал. Но этот мужчина, не опуская оружия, встал ровно перед ним и на лице его обозначилось ещё большее замешательство. Настороженная враждебность перемежалась стыдливым любопытством; хмурый взгляд то и дело смягчался, обращаясь к серебряным волосам, и его губы напряжённо поджимались. Для него Эймонд был чем-то диковинным тоже. — Назови свое имя, седовласый, — спокойно потребовал незнакомец хриплым голосом, упрямо продолжая держать клинок в том же положении. Ему бы уже давно пора было перехватить Люка онемевшими руками поудобнее, но он и двинуться не смел — любое резкое движение воспримут как атаку. Бросить бы племянника на землю, да выхватить свое оружие!.. Да только Люк, если сейчас и цел, точно переломает себе что-нибудь по приземлению. — Эймонд Таргариен, брат короля Эйгона Второго Таргариена, — в полголоса пролепетал парень, не отрываясь от внимательных, изучающих глаз. — Чем это король правит? — Землёй, по которой ты ходишь. — Очень сомневаюсь, — глухо проговорил монах, — я о таком не слышал. — Значит, ты либо полоумный, либо глухой. Эймонд осмелел, видя, что незнакомец смягчил тон, но старался не звучать слишком серьезным в своих заявлениях. Он был совсем не против пересмотреть свои умозаключения, когда такой веский аргумент ненавязчиво касался тонкой кожи на шее. Но не выказать возмущения не мог. Незнакомец, к счастью, близко к сердцу слова не принял. — Из какого ты народа? Я не могу... — он поморщил носом, сощурил глаза и перехватил меч поудобнее, — тебя почувствовать. — Я Эймонд Таргариен, — повторил он лениво, бросив быстрый взгляд вниз, на племянника, что в блаженной отключке улёгся на его руках. — А это кто? — Люцерис Веларион. — Очевидно, что эти имена совершенно ничего не говорили странному незнакомцу, устроившему себе ночлег в лесу. Ощущение было, словно он в этом лесу всю жизнь и прожил. — Мой племянник... Кажется, вот это дополнение дало незнакомцу некоторое представление об Эймонде, по крайней мере о его скудных возможностях для нанесения удара — руки были заняты, а груз слишком ценен для моментального, в последствии травматичного сброса. И в подтверждение такой же слабой мотивации к действию, парень надеялся, напряжённое выражение его лица намекало, что первостепенной задачей был не захват территории и разбой, а помощь родственнику. И незнакомец отступил, открыв взору Эймонда узкую протоптанную дорожку, что заводила за небольшое скопление деревьев, прямо к костру, вокруг которого было уложены полусгнившие бревна. За одним из таких, на матрасе из сухих листьев, укрытый тряпьем, безмятежно спал маленький мальчик, уложив руки под щеку. Костерок потрескивал, расписывая пляшущими тенями окружающие их стволы, выпуская в воздух мелкие искринки; сумерки опустились на и так темнеющий под плотными кронами деревьев лес. Эймонду наконец удалось поудобнее взять племянника и пройти ближе к источнику тепла. Почувствовав, как небрежным напоминанием, ножны его меча стукнули о голень при резком движении. — Твоего имени я не знаю, — нетребовательно подметил Таргариен. — Плачущий Монах... Ланселот. — Он сел по другую сторону от места, где остановился Эймонд, на бревно, и окинул взглядом спящего ребенка, который продолжал мирно посапывать. — Не слышал о таком. — Об этом было принципиально важно сообщить, в отместку. — Значит, проблемы у тебя не только со зрением. У принца не вышло также легко принять ироничное замечание, высмеивающее одну из его главных неуверенностей. Но он обошелся тем, что укоризненно покосился на собеседника, понимая, что сейчас неподходящий момент для разбора его неуважительного поведения. — Его нужно раздеть, осмотреть. Одежду высушить, — со знанием дела произнес Ланселот, когда Эймонд припал на колени, чтобы уложить Люка на землю. Взгляд Эймонда, которым он окинул племянника, вышел уж слишком брезгливым. И полным смущенного волнения. — Не буду я этого делать. Он выглядит... нормальным. Парень принял от незнакомца любезно свернутый в качестве подушки плащ и подложил под голову племяннику. Уложил руку на согнутую в колене ногу и уставился на бледное, безмолвное лицо Люцериса, замер, словно ожидая, что тот сообщит удобно ли ему. Но Люк только тяжело дышал и периодически хмурил брови. Таргариен перевел взгляд на его вздымающуюся грудь, боясь, что подрагивающие крылья носа недостаточно убедительны и их движение могло ему причудиться. — С таким настроем твой драгоценный родственник помрёт на раз-два, — недовольно подметив это, Ланселот потянул руки к костру. — Ночью в лесу холодрыга, а он весь промокший. Меч лежал в настораживающей близости от мужчины, он не убирал его далеко, очевидно, ещё не до конца убедившись, что от Таргариена не стоит ждать опасности. И, честно говоря, Эймонд не мог его осудить. Особенно в моменте заслышав чуть поодаль, в кустах, фырканье лошади. Скакун бы им не помешал, мягко говоря, но на всех его не хватит, а добровольно незнакомец явно не отдаст свой единственный способ перемещения. Возможно, их мечам все же придется схлестнуться. Эймонд, не поднимаясь с одного колена, обернулся через плечо на нового знакомого. — Я не планировал оставаться на ночь… — Эйфория от нового знакомства вперемешку с адреналином отступила, и он, к своему горю, вспомнил о предательстве самого близкого для него существа. Вхагар решила за него: ночевать. — Пекло! Ланселот, не прибегая к помощи мимики, доходчиво донес ровным лицом осуждение его неуместного упрямства. Он бы мог ехидно улыбнуться, если бы умел, наверное. Но лицо странника оставалось умиротворённо-тоскливым с отблесками враждебности во взгляде, но то скорее по привычке. Усевшись поудобнее, преступно неосведомлённый о ключевых фигурах королевства, в котором живёт, мужчина принялся заканчивать отложенное дело; поднял с земли палку с нанизанной тушей дикой птички и поднес к огню. Эймонд так расценил его действия: жизнь племянника в твоих руках, а у меня и так полно дел. Упрямиться было слишком глупо. Так что вскоре руки его, привыкшие к размашистым движениям и крепкой, грубой хватке рукояток того или иного оружия, судорожно начали расстёгивать заклепы на плаще Люка, а затем пуговицы дублета. Целенаправленно медицину Эймонд не изучал, только задерживал внимание на кратких упоминаниях в своих исторических и философских книжках. И насколько он мог судить по выравнивающемуся дыханию и отсутствию болезненной бледности и липкого пота, внутренности Люка были в порядке, только подвержены нехилому стрессу. Но расплывшиеся по его животу иссиня-черные синяки заставили принца нервно сглотнуть. И он не мог удержаться, чтобы не коснуться болезненного вида пятен, как бы ему ни хотелось оградиться от этой информации. — Скорее всего, когда он проснётся, то вырежет мне глаз... или кусок печени. — Эймонд потупил взгляд, а потом нервно улыбнулся картинке, что нарисовалась у него в голове: Люк с довольным лицом жарит над костром кусок сырого мяса насыщенного винного оттенка. — Себе на ужин. — Мой Белка тоже буйный малый, — сдержанно поддержал собеседника Ланселот, и от искренней нежности во взгляде, которым он окинул мирно спящего ребенка, у Эймонда почти задергался глаз. — Ты зовешь его Белкой? — А твоего как прозвали? — Я зову его бастард, — скривился Эймонд, будто новый знакомый спросил его что-то крайне очевидное. Но, скорее, его взбудоражила сама мысль, что он когда-либо станет звать племянника ласковым прозвищем. И по имени то лишний раз не повернётся губа, только если ради издевательского тоста на семейном ужине, который запланировал испортить. — Да, ты не шутил, — иронично подметил Ланс, — он скорее всего вырежет тебе глаз, как только проснётся. Такие уж у них отношения. Которые — и без того сложные — теперь превратились в сплошной хаос и неизвестность. Что вообще ожидать, когда Люк придет в себя? Как сообщить ему об Арраксе? Или он сам почувствует... Стоит ли преподнести новость о том, что хотя бы он остался жив как плюс в данной ситуации или лучше помалкивать? А придёт ли Люк в себя вообще..? Удручающий поток мрачных размышлений был прерван резким звуком со стороны: Белка подскочил, словно бешеный зверёк, и встал в стойку, откуда-то уже выудив нож, который уверенно сжимал в руке. Ланселот на это только снисходительно покачал головой, затем покосившись на малыша. Про буйность он Эймонду явно не приукрасил. — Спокойно, Персиваль, — подал бесстрастный голос знакомец, и тогда его дружок расслабил плечи и опустил нож, за движением которого Эймонд пристально следил расширившимся от испуга из-за внезапного его пробуждения глазом. — Это наш новый друг. — Слово "друг" Плачущий монах произнес предостерегающе и вопросительно, словно проверяя; вложил между строк угрозу возможной расправы, если Эймонд выберет себе какую-то иную роль на эту ночь. — Даже два, — как-то удручённо произнес малыш, мазнув взглядом в сторону Люка. — Этот же не мёртвый? — Белка присел напротив своего друга на корточки и настоял, чтобы тот задернул рубашку, и, несмотря на протест, выраженный на лице, Ланселот так и сделал. Теперь Эймонд понял, что не так было со сгибающимся словно под давлением станом при ходьбе, напряжёнными плечами и складкой меж бровей, — мужчина был ранен. И, к своему счастью, имел рядом такого умелого лекаря в лице Белки, который, видимо, занимался перевязкой. И сейчас, увидя пропитанную кровью повязку, малыш не раздумывая приступил к её смене, выудив из кучи тряпья свежий обрезок ткани. Ланселот отогнулся чуть назад, уперевшись рукой сбоку от себя, чтобы дать Белке больше места для процедуры, и Таргариен увидел всю неописуемую, извращённую красоту открытой кровящей раны. Парень почувствовал, как к горлу подступает, и кинулся за ближайшее дерево. Склонился за ним, обнимая одной рукой. Откуда-то из-за спины послышалось возмущённое шипение Ланселота. После того, как опустошил желудок, Эймонд остался на некоторое время в согнутом положении, уперевшись руками в колени, размышляя. О том, что так долго тренировался и стал таким искусным бойцом, но только в учебных условиях двора, которые ему создал Коль. Кто бы мог подумать, что с таким энтузиазмом порывающего в бой Эймонда вытошнит от одного вида результата такого виртуозного размахивания мечом. К чему он вообще может быть готовым, если от вида даже не в худшем варианте вывернутой плоти ему дурно? Перед глазами встала картинка с телом Люцериса, если бы он вовремя не вытащил его на берег, если бы племянник не скользнул вовремя с тела Арракса, размоленного между зубов Вхагар. Если бы... Он ведь даже не смог бы ему помочь. Да и сейчас особой пользы не ощущалось. Белка поразил его. И смотреть маленькому ребенку в глаза ему, кого стошнило от вида крови, было теперь стыдно. Так что к своей радости Эймонд обнаружил, что того не было, когда обернулся. Персиваль вернулся вскоре с огромными листьями какого-то растения с фиолетовыми прожилками и приблизился с ними к Люку. Эймонд напрягся и двинулся от места, где сидел, чуть ближе к племяннику, наверняка зная, что листья не причинят ущерба больше, чем умудрился он сам... Но это было теперь его единственным рефлексом — сберечь Люка. — Облегчит боль, — сердито глянув на незнакомца, буркнул Белка и присел около темноволосого юноши. Уложил листья ему под рубашку, прямо на темно-кровавые пятна, расцветшие на нежной кожи после столкновения тела с водой, а затем укутал мальчика своим плащем. Влажную верхнюю одежду Люка фейри затем развесил неподалеку на ветки, до которых мог достать. Перевязанный свежей повязкой Ланселот внимательно следил за прожаркой мяса, тайно поглядывая на возню своего товарища, и Эймонд подмечал в его холодном большую часть времени взгляде всполохи искренней гордости и благодарности. Все, чем мог похвастаться Эймонд — то, что Люк, скорее всего, палец о палец не ударил бы, будь он сам ранен. Даже если не брать во внимание, что Эймонд его чуть не покалечил. В своем время, такой же буйный, как и Белка, Люцерис ни на минуту не задумался прежде, чем полоснуть ножом по его лицу. Не дав Эймонду проверить, задумался бы он перед тем, как занести камень для удара.

***

Во время неспешного, ленивого разговора с Ланселотом о чем-то незначительном, Эймонду послышалось тяжёлое мычание со стороны Люка. Замерев, Таргариен наблюдал за тем, как тот пробуждался. Как он супился от боли, поднимаясь, как оглядывался по сторонам в полном замешательстве. И вдруг выражение его лица прояснилось; мальчик распахнул глаза, устремив взгляд куда-то вглубь себя, и по щекам его начали стекать горячие слёзы. Люк согнулся пополам, не вынося боли душевной и наплевав на физическую, и заплакал. Почти завыл. Неясно, вспомнил ли Люк свое падение, вспомнил ли смерть Арракса или прямо сейчас ощущал его смерть... Эймонд так долго мечтал, чтобы племяннику было плохо, но сейчас эта картина выпотрошила из него все светлые чувства, что оставались до этого. Такие, как надежда и благодарность, например. Ланселот с бесстрастным лицом наблюдал за истерикой темноволосого юноши, аккуратно вгрызаясь в приготовленное мясо, что держал перед лицом. Рядом с ним тоже самое делал Белка, только что хмурился периодически, но это скорее всего из-за обжигающего рот яства. Люк продолжал горько плакать, согнувшись и впившись руками во влажную почву по сторонам от себя. Эймонд медленно отсел подальше. И в это же мгновение оглушающая тишина опустилась на их маленький, импровизированный лагерь. Когда Люцерис поднял на дядю убийственный взгляд красных от слез глаз, Эймонд понял, что теперь он точно вспомнил. Люк больше не плакал, несмотря на то, как ему было больно, что видел каждый по его напряжённым плечам, сжатым зубам и кулакам. Веларион терпел, не издавая ни звука, не говоря ни с кем, но разглядывая незнакомцев недоверительным взглядом. Эймонда не удостоил больше вниманием, только у того было ощущение, что этим отсутствием взгляда с него заживо сняли кожу. И этим молчанием элегантно и безжалостно втоптали в землю. Игнорируя бурю эмоций, преимущественно из сожалений и отчаянного восторга тому, что Люк жив и почти здоров и что пришел в себя, первостепенной своей задачей Эймонд поставил поиск способов, как им попасть домой... Если у него все ещё был дом. Даже единственный сколько-нибудь принимающий его человек — Алисент, не примет такую его оплошность. Хотя что его ждёт после её тихого осуждающего взгляда — такого же тихого, как проклятия Люцериса, — не слишком волновало. Прямо сейчас в двух шагах от него стояла лошадь, а напротив сидели те, кто также на неё претендовал. Совершенно не подозревая, что он замышляет. Действовать нужно было внезапно и уверенно. И в момент, когда Ланселот с болезненным мычанием поднялся и развернулся спиной, следуя за ближайшее дерево, Эймонд выхватил с пояса нож и устремился к незнакомцу. Тот среагировал моментально, но, кроме как развернуться и лицом встретить атаку, ничего не мог сделать, ведь его меч остался лежать у бревна. За него в тоже мгновение схватился Белка. И направив в сторону Таргариена клинок, сверлил того взглядом, умоляя дать ему повод. Видимо, этого было недостаточного. Ланселот уныло опустил взгляд на приставленное к горлу лезвие. — Нам нужна эта лошадь. — Какое совпадение, но нам тоже. Извини, одноглазый, не могу помочь. — Это не просьба, — Эймонд гневно выдохнул, но Ланселот знал этот вздох — мало что общего он имел с гневом и угрозой. Эймонду с трудом давалось требовать с серьезным намерением. Ему и самому только сейчас стало вдомек, что до этого все его казавшиеся неоспоримыми требования были только для развлечения, шутки ради, чтобы почувствовать себя хоть сколько-нибудь имеющим значение. Чтобы испробовать на языке силу слов, которые могут взбудоражить чужое сознание. Но Ланселот — не Люк, ему было ни горячо ни холодно от представления принца. Он то ли готов был умереть, то ли сильно смягчил описание буйности своего дружка Персиваля. Эймонд не знал, как действовать, когда пафосность и выразительность выступления не были ключевыми, когда нужно было добиться строгого результата. Когда им жизненно необходима была лошадь, чтобы выбраться отсюда и найти помощь. Иначе Люк мог умереть… — Он победил Стражу Троицы, орудуя двумя мечами! — взволнованно сообщил Белка, несмотря на то, что звучало не очень впечатляюще, ведь у Ланселота все равно не было оружия к руках. — Мне ни о чем это не говорит, мальчик, — усмехнулся Эймонд, не сводя глаза с лица Монаха, — я не знаю, кто это такие. Его голос, раздавшийся в напряжённой тишине с ненавязчивыми аккордами пылающего в костре хвороста, прошиб Таргариена насквозь и лишил оставшихся сил. — Эймонд. — Люк был строг, сдержан, абсолютно отрешен. Но в его голосе следом нашлась та интонация, что изничтожила в пыль оставшиеся крупицы надежды Эймонда. — Ты достаточно сегодня натворил. — И в этом незамысловатом замечании было столько клокочущей ненависти, бурлящей и тянущейся, растекающейся горячей лавой за края, приближающейся медленно, испепеляющей долго и мучительно. Это не вспышка гнева, это не аффект. Оно здесь навсегда. — Опусти оружие. Уже находясь где-то далеко, но где-то в "совсем недавно", Эймонд начал медленно опускать нож. И не заметил, когда Ланселота напротив него уже давно не было. Монах продолжил свой путь за дерево и по завершению дел вернулся к костру. Эймонд все ещё стоял там, потупив взгляд, и не смея обернуться. Белка наблюдал за ступором незнакомца со странным злорадством, ехидно скривив уголок рта. Ему, мягко говоря, не нравились великорослые угрюмые мужчины, которые бездумно размахивают оружием направо и налево. Плачущего Монаха мальчик также не любил, но Ланселот... Этого ему пришлось попытаться хотя бы не ненавидеть, чтобы им обоим удалось выжить. Со стороны Люцериса послышалось шевеление. Эймонд медленно, почти не издавая звуков, обернулся через плечо и вскоре развернулся всем корпусом, убедившись, что племянник не смотрит на него. Люк сел чуть прямее, стискивая челюсть от боли и упираясь руками в землю. Ланселот, прикорнувший на плече у Белки, медленно раскрыл глаза на шум и сдержанные стоны и продолжил наблюдать в том же положении. — Отвези его, — глухо зазвучал голос Монаха, — до ближайшего места, где ему помогут... И возвращайся с лошадью. Эймонд был рад, что нашел, за что зацепиться взглядом, лишь бы не наблюдать мучения Люцериса и не опасаться встретиться с ним глазами вновь. Но осознать радости от того, что сможет найти помощь для Люка он не мог. Уж Ланселот точно не выглядел, как человек, что возьмёт с тебя только слово за услугу, что доверится тебе, даже если ты оставишь в залог свое оружие, печень, глаз... Но мужчина смотрел на него так пристально — с требованием и сквозящим между пониманием, словно знаток той же боли и сожалений, которые плескались в единственном, потускневшем от отчаяния голубом глазе. И в этом был ответ, который убедил Эймонда, что знакомец не шутит и не издевается. И ничего не потребует взамен. Будто Эймонду было что предложить. — Не трогай меня! — гаркнул Люк, как только его дядя совершил попытку склониться над ним, чтобы помочь встать. Недремлющие ночные птицы засуетились, мирно стоящая поодаль лошадь заволновалась тоже от внезапно разрезавшего ночную тишь восклика. Эймонд взобрался на лошадь первым. Помощь Люцерис принял от Белки, который довел его до лошади и помог залезть. Ему в его годы слишком часто приходится помогать раненным и покалеченным взбираться на лошадь, за последние сутки особенно. Мальчик надеялся, что к нему это не привяжется, что жизнь впереди у него долгая и полная только приятных событий. А не таких неопределенных и сложных для понимания, как появление в палатке твоего мучителя, который вдруг тебя спасает. А потом тебе приходится спасать его. И вот вы остались только вдвоём в целом мире, единственные друг у друга. Персиваль пришел к выводу, что, судя по темнеющему от безысходности выражению лица одноглазого и скрипящей меж зубов ярости Люка, они пережили что-то похуже, чем пришлось им с Ланселотом. И теперь с этими чувствами и невысказанными обидами им придется скакать вместе к спасению невесть сколько. Крепко ухватив поводья и всматриваясь в разливающуюся перед ним черноту предстоящего пути, Эймонд вскоре ощутил обжигающее тепло чужого тела позади. И мгновением позже Люк обвил тело Эймонда рукой и лишь ею одной собирался держаться. Впившись ногтями в бок, туда, где пальцами можно было пересчитать ребра, так, что Эймонд почувствовал боль через все слои одежды. Он сжал губы то ли от досады, то ли от болезненных ощущений, но не издал ни звука. Гадал, сделал ли это племянник вынужденно, так как очередной приступ боли накрыл, или специально. — Если не вернёшь лошадь, я найду тебя и снесу голову. — Я выколю второй глаз, — весело вторил товарищу Персиваль. — Он вернёт, — подал слабый голос Люк, бессильно уровнив голову и уперевшись лбом в спину дяди. — Будь уверен. И этот безапелляционный тон, предназначенный исключительно для Таргариена, не оставлял ему самому сомнений, что он обязательно сдержит слово. И тонкие, слабые пальцы второй руки Люцериса впились в плечо Эймонда. Это был терпимый физический дискомфорт, но все же выносить его было слишком тяжело. Люк больше не считал его за того, с кем можно было разговаривать словами. Да и Эймонд сам не чувствовал себя сколько-нибудь достойным хотя бы кивка в свою сторону. Он для Люка теперь пустое, абсолютно никчёмное наличие чего-то. Вынужденный терпеть его ради своего выживания, Веларион, очевидно, не планировал использовать в общении ни общего наречия, ни валирийского, ни мычаний или хмыков. Только язык насилия, по которому дядя чуть раньше так некстати решил преподать ему урок.