***
Самочувствие Шопена в целом было нестабильным, а после сильнейшего приступа в прошлом году стало идти на ухудшение. Посреди дня его мог одолеть сильный кашель, часто до кровохаркания и лихорадки. Отвары и смеси, которые усердно готовила ему Аврора, почти не помогали. А вместе с болезнью легких ухудшалось и психическое здоровье. Теперь в разгар работы над второй сонатой Шопен бывал особенно нервным и болезненным. Дни совершенной апатии у него чередовались с днями, проведенными за непрерывной напряженной работой. Всецело погруженный в творческий процесс, он мог быть то совсем замкнутым и несговорчивым, то радостно возбужденным. Как-то днем он крайне взволнованным подбежал к Авроре, звонко окликая ее, и крепко взял за рукава платья. — Что случилось, ангел? Тебе плохо? – она обеспокоенно спросила. — О, нисколько! Идем, Аврора, быстрее. Ты должна услышать первую часть сонаты! – он заговорил тихо, но страстно, с придыханием. Жорж незамедлительно последовала за ним в гостиную, наблюдая, как разгорался в нем творческий пыл, и волновалась с ним заодно. — Мы позовем Мориса, Соланж…? — О нет! – он перебил ее, – Только ты, я и моя музыка. Она, пожалуй, больше всего ценила, когда Фредерик музицировал специально, лично для нее. Чистосердечный, он все же был вместе с тем и осторожным, и скрытным, и тактичным. И за движениями в его душе – за его внутренней жизнью, которая обычно оставалась убереженной от чужого взгляда, – можно было проследить только через его музыку. Аврора, замечая, что возлюбленный не поверяет ей многого, своего неприкосновенного, была счастлива первой проникнуть в его произведение – всегда результат его сильных переживаний. Сев за любимый рояль, Шопен посмотрел на свою слушательницу искрящимся и вдохновенным взглядом в ожидании, когда она наверняка будет готова. Аврора же, тронутая таким серьезным отношением, постаралась скрыть свое умиление за выражением глубокого участия и внимания. Композитор тоже изменился в лице: Ставший строгим взгляд обещал серьезное драматичное излияние. Он сосредоточенно повернулся к клавиатуре, без лишнего артистизма вознес над ней руки, расправил плечи, приготовился. Зазвучало несколько неопределенное мрачное вступление, а дальше – сурового звучания "ткань", на фоне которой задрожали щемящие жалобные интонации плача. Рыдание, прерываемое маленькими люфтами – судорожными вздохами – тут же захватило воображение Авроры, рисуя волнительные образы. Ей представилось, как ее любимый Фредерик бежит от чего-то ужасного. Нечто роковое преследует его в стремительном беге; она слышит, как горько он при этом плачет. Внезапное сфорцандо изобразило удар – должно быть, он споткнулся. Ужас нагоняет его, а он уже совсем валится с ног. Последний удар – и вот несчастный уже упал без сознания. Страх и боль внезапно исчезли, зато явилось бесстрастное обморочное спокойствие. Теперь он грезил чистыми, ясными снами. После мотив плача еще повторялся, но уже в басу: грубый, зловещий, – среди мирного самозабвения побочной темы. Он вплетался в идиллическую мелодию, мешался в ней, отяжелял и вытеснял ее, будто навязчивая болезненная мысль. Казалось, Фредерик отчаянно боролся с каким-то инфернальным мороком. Играл он напряженно, с усилием, будто и впрямь тяжело боролся, пытаясь куда-то прорваться. Все изложение увенчалось трагичным, хотя мажорным, бурным разрешением. Но совершенно не было ясно, какое состояние одержало победу в его конфликте. Пианист выдержал некоторую надлежащую паузу. Затем молча повернулся к возлюбленной. Он выглядел утомленным; на его ресницах повисли несколько слезинок, но будто там же и застыли. В ту минуту, казалось, оба были проникнуты меланхоличным, сумрачным взаимопониманием. — Бедный мой! Несчастный и великий! – восклицала Аврора, ощущая себя так, будто прикоснулась к самой его душе, – Ты создаешь такие философские, непостижимые смыслы. Но мне только показалось, что ты… чего-то недосказал здесь. Шопен еще немного помолчал в задумчивости. — Ты все услышишь позднее. В следующих частях. И все наверняка поймешь: у тебя такие ясные, глубокомысленные и понимающие глаза…***
Следующим днем Санд вскрыла свежие письма от Делакруа и Гжималы и узнала, что они, а также Генрих Гейне, Оноре де Бальзак, Мари д’Агу с Листом, Луи и Полина Виардо и некоторые другие приняли приглашение ближайшее время посетить поместье. Влюбленные с интересом ждали гостей. Шопен также интенсивно работал над сонатой. Всегда и всюду он казался крайне озабоченным, а Авроре в течение дня приходилось то и дело напоминать ему о необходимости еды и отдыха. Вечером он наотрез отказался присоединиться к ней на прогулку, не желая прерывать свое музицирование. По неволе она уступила и отправилась в парк с детьми. Они прошлись вдоль высоких золотых лип и изумрудных елей и отправились в сторону пляжа. Сельская тишина Ноана в сентябре казалась особенно молчаливой и таинственной и наводила на рефлексию, под стать последним шопеновским мазуркам, таким же печальным, таким же меланхоличным. Аврора находила в божественном артисте ту же мудрость и загадочность, какая веяла теперь в осенней прохладе. Подходя к усадьбе, она все еще слышала звуки фортепиано: то была нервная, гневная и громкая дробь из хроматизмов, походившая больше на шум, чем на музыку. Обеспокоенная, как бы Фредерик не переусердствовал с занятиями и не повредил своему здоровью, она оставила детей и поспешила вернуться в дом. Когда она зашла, то застала в гостиной весьма ужасающую картину: Ее возлюбленный, весь взъерошенный, нервно перебирал обрызганные кровью клавиши рояля – видно, его неистовым занятиям не помешал даже приступ сильнейшего кашля. Как только она показалась у порога, Шопен бросил на нее взгляд, полный странного больного ужаса. Затем уперся лбом в рояль и глубоко прерывисто вздохнул. Он показался Авроре таким истощенным, будто мог вот-вот упасть. Она испуганно бросилась к нему, схватила его за плечи и увидела, что он был весь в слезах. Но в приступе жара Шопену пригрезилось в ее резких движениях что-то угрожающее, и он, болезненно вскрикнув, попытался вырваться. — Что такое с тобой, Фредерик? Ведь я говорила, тебе нужно больше отдыха! Конечно, ты себя измотал! Зачем только ты так поздно занимаешься, когда тебе давно пора отдыхать. Фредерик! Ты слышишь? В эту минуту в нем обнаруживалось серьезной глубины страдание, но плакал он так живо, экспрессивно, будто маленький ребенок, еще не способный к самообладанию. При этом он не прекращал попыток выразить в игре что-то, что ему не удавалось, но только судорожно размазывал по клавиатуре свою кровь. Требования прекратить болезненный творческий процесс мешались с уговорами, но в итоге Авроре пришлось чуть ни насильно оторвать его от рояля, чтобы увести в комнату и уложить в кровать.***
— Мой друг, – она печально обращалась к нему, когда он понемногу пришел в себя, – ну, скажи теперь, что я не была права. Если ты не побережешь своего телесного и душевного здоровья, то рискуешь совсем слечь. Тогда с сочинительством придется попрощаться. — Мне нельзя было остановиться. В другое время я бы не смог выразить такого серьезного смысла, – устало отвечал музыкант. — Что же хорошего, если это так тебе вредит? Мне показалось, ты играл что-то по-настоящему ужасное. — Я работал над скерцо для своей сонаты. Оно должно ужасать. Полагаю, я могу быть собой доволен. — Почему бы тебе не сочинить чего-нибудь светлого, обнадеживающего? — Моя музыка не столько о прекрасном, сколько о напряженном к нему стремлении. Я воплощаю в ней законы жизни. Аврора выразила понимание и согласие задумчивым молчанием. — Все-таки, что с тобой произошло? Ты так дико смотрел на меня, будто я пришла по твою душу, – она иронично заметила. Тогда Фредерик встревожился и глубоко задумался. Затем неуверенно начал: — Да… Мне снова казалось, что я мертв… или, по меньшей мере, был прямо перед лицом смерти. Мне действительно виделось… Но он замолчал. — Что же? — Да так, глупости. Всего лишь лихорадочный бред, – ответил он сухо и после стал совсем неразговорчив. Было видно, что он надолго ушел в напряженные мысли и не желал ни на что отвлекаться. Шопену предоставили желаемое уединение. Жорж в своем кабинете занялась писательством. Ее рабочее место представляло собой обширную библиотеку вдоль длинной стены, письменный стол-бюро, на котором лежало множество бумаг: карикатуры, выполненные рукой сына, собственные зарисовки с утренних прогулок, – гусиное перо с чернилами, а также стакан с водой, куда писательница бросала большое количество окурков сигар. Пока ее перо, стремительно летая по бумаге, в порыве вдохновения рождало новый культовый роман, Шопен в соседней комнате верно погружался в самые темные бездны своей души. Страшные, тягостные образы смерти все еще преследовали его. Спустя время, вернувшись к нему, Аврора снова застала его с заплаканным лицом. — Опять плачет. Ну прямо сущий ребенок! Такие колкости обычно сильно задевали его гордость. —Я ведь все-таки не так черств, как ты… Иногда кажется, что ты вообще не способна к чувству и к слезам. Никогда их не видел. — Ошибаешься. Сыграй мне один из своих вальсов и не ручаюсь, что смогу сдержать слезы. Не думаешь же ты в самом деле, будто я совсем бесчувственна? — Не думаю, – серьезно ответил Фредерик, – Но… Иногда ты кажешься… очень холодной. Его передернуло от тревожного чувства: Он вспомнил ужасающие ледяные руки, руки Смерти, которые тянулись, чтобы схватить его. Неужели это действительно была Аврора, которая хотела только помочь ему? И ухватилась за него лишь затем, чтобы привести в чувства, и никак не для того, чтобы убить? — Дитя мое, ну что ты говоришь. Я – холодная? – она стала вытирать платком его слезы. Знавшая, как мало кто, тревожную и ранимую натуру музыканта, Жорж Санд всегда умела его успокоить. Она неспешно взяла кисти его рук и, как он всегда любил, плавными движениями стала поглаживать тонкую мягкую кожу. Затем, когда возлюбленный несколько успокоился и уступил ее ласкам, притянула его к себе и уложила его голову себе на грудь, перебирая пряди шелковистых светлых волос. А между тем говорила, смягчая обычный низкий и резкий тон своего голоса, что безмерно любит и уважает своего "бедного мальчика". В такие минуты Шопен ощущал, как вся его тревога таяла в детском жизнелюбии, а на душе всходило то теплое умиротворение, которое позже перерастало в музыкальные мотивы колыбельных. Спустя пару мгновений он уже лежал, поверженный ниц уверенными движениями возлюбленной, охватывал ее несколько массивные плечи, зарывался в густые черные волосы. И, охваченный не столько страстью, сколько мягкой истомой, покорно стлался под ней, пока она уже сжимала его меж своих бедер и расстегивала его рубашку. Тело его казалось хрупким и почти лишенным мускулатуры. Но эта субтильность, облагороженная артистической пластикой, безумно нравилась Жорж. Она прижала к своему лицу его руку, чтобы расцеловать тонкие длинные пальцы, а затем облизать и посасывать каждый из них поочередно. "Каким богатством я все-таки владею," – подумала она с жадным восторгом. Ведь эти руки пианиста-виртуоза способны были покорять инструмент и сильными, ловкими, и невесомо порхающими движениями. И создавать из звуков богатые, полные значения музыкальные полотна. Только здесь перед ней они уже не властвовали, не творили, но мягко и покорно двигались исключительно так, как того пожелает сама Жорж Санд. — Так бы и съела эту сладкую ручку, – она смеялась и продолжала целовать и поглаживать его. — Тогда я не смог бы восхвалять музыкой любовь к тебе, – в шутку отвечал Фредерик и несмело добавил, – Позволь мне... Он прильнул губами к ее груди. — Мой мальчик хочет, чтобы я покормила его грудью? – игриво спросила Аврора. А он уже сладко причмокивая что-то промычал в ответ. Последовали пылкие реплики, кокетливые игры, томительные касания, трения; дыхания и стоны, с которыми высвобождалось напряженное, сдавленное внутри желание. А вслед за ними бурная разрядка, вскоре после которой Фредерик уже сонно сопел в объятиях Жорж. От него, как обычно, веяло едва уловимым ароматом сладкого цветочного парфюма. Аврора рассматривала аккуратные черты его расслабленного лица и в очередной раз дивилась, как ее возлюбленный все-таки похож на милую элегантную леди. Ей хотелось сейчас же разбудить его, чтобы снова дарить ему ласки и заряжать его избыточествующей у нее силой. Но она останавливала себя, помня, что отдых Фредерику необходим в первую очередь.***
Демонстрируя трогательную заботу о больном, Санд тем не менее не могла сознаться даже себе, что Шопен особенно нравился ей именно таким: ослабленным болезнью, исхудавшим. Тому были разные причины: С одной стороны, бледная кожа, впалые щеки, утомленный взгляд и меланхоличность производили на нее таинственно притягательное впечатление. С другой… – в периоды слабости он был страшно, до беспомощности от нее зависим, а это осознание сполна утоляло ее властолюбие. Она умело уверяла и себя, и Шопена в том, что любит безвозмездно, тогда как сама не могла заметить, как ее любовь зачастую перетекала в циничную жажду власти. Невротичный, ревнивый, а в глубине души несчастный и одинокий, Фредерик также не замечал, (может, не хотел замечать) как впадает в рабство у этой женщины. С течением времени мятежную душу музыканта все больше терзали в отношении нее противоречия и сомнения. Однако противостоять ловкому обольщению Жорж Санд, всеми почитаемой и желанной, не представлялось Шопену возможным. Всякое мужество и гордость в нем блекло рядом с ней, и ему лишь хотелось отдаваться ее смиряющей и успокаивающей силе. Он мог стерпеть с ее стороны и колкости, и фамильярное общение, и вынос их личных проблем на общее обсуждение – чем действительно часто грешила Санд. Мог безропотно терпеть и унижающую художественную жестокость ее в постели. Только бы ощущать над собой ее оберегающую материнскую силу, спрятаться в ней от навязчивых страхов.***
Спустя пару дней гостей в поместье собралось уже около дюжины. Жорж часто мчала верхом до станции, чтобы там встретить своих старых друзей. В седле она держалась с исключительной уверенностью, ловкостью и силой и, одетая в блузу и обтягивающие брюки, в вечернем сумраке силуэтом легко могла сойти за мужчину. Пока Морис показывал приезжим их покои, на террасу к возлюбленным вышли Лист с Принцессой, Гейне и Бальзак. — А вот и месье Шопен! – воскликнул последний, – Ну, как долго уже держит вас здесь ваша деспотичная хозяйка? — Я нисколько не деспотична, – возразила Санд, – Мой Шипетт добровольно разделил со мной весь этот год. А то вы, мне помнится, переживали, что у меня нет шансов быть любимой? Вот вам живое доказательство моей женской состоятельности! – она с силой притянула к себе Фредерика. – Я захотела его – Я поимела его и завладела им! Шопен закашлялся, а Аврора звонко рассмеялась и похлопала его по плечу. — Не все ведь мужчины, друг Оноре, так боятся женщин, способных мыслить и творить. Да-а… Мой мальчик – редкое сокровище! А хорошенькие гениальные пианисты сейчас нарасхват, верно, Мари? — По-моему, ум только вреден вам, мадам. Как и всякой женщине. Вы становитесь несносной, – заключил Бальзак, тщетно пытаясь скрыть свою злость и ревность. — Не слушайте, дорогая кузина, остроумие – ваш ценнейший шарм, – заступился Гейне. — А как вам кажется, Мари, не уступает ли господин Лист в красоте Шопену? – спросила Аврора, – Друзья, как по-вашему? — Ну, раз вам так угодно… – недовольно процедила Мари. — Не знаю, согласитесь ли, но я всегда видел, что в игре месье Листа есть нечто дьявольское, а в манерах месье Шопена – поистине ангельское… — И я об этом думал. Но, чтобы кому-то отдать предпочтение… — Когда же маэстро исполнит свои новые сочинения? – поинтересовался Франц, и остальные подхватили его вопрос. — Вечером, господа! Потерпите, обязательно сыграю, – отвечал Шопен с мягкой любезной улыбкой, а тем временем жестом попросил Аврору отойти на разговор. Они встали в стороне, пока гости оживленно беседовали. — Как ты можешь так пошло выражаться? Ты, Аврора! которая пишет такие возвышенные вещи? – он спросил вполголоса. — Дитя, ты все берешь близко к сердцу. Что ты нашел пошлого в моих словах? — Ведь ты понимаешь, о чем я! Прошу тебя, перестань выносить на публику нашу личную жизнь и говорить обо мне так цинично. Твое соперничество с Мари мне просто надоело. — Ты все тот же безнадежный моралист! Накрыли на стол. После обеда и разнообразных дискуссий компания собралась на совместную вечернюю прогулку по лесу, а затем отправилась в голубой салон слушать игру пианиста-виртуоза с ангельской внешностью. Вечером, пока гости увлеченно играли в морской бой и домино, Шопен на верхнем этаже поправлял свой наряд. — Здесь что, пятно? – он беспокойно рассматривал себя в зеркало. — Нет же, чистейшая рубашка. – Ответила Аврора и посмеялась. – Не волнуйся, выглядишь как истинный денди! На его груди красовался белоснежный бант, отпускавший полупрозрачные волнистые полоски ткани, рубашка плотно облегала плечи, а рукава с узкими манжетами выглядели пышно и объемно. Костюм действительно очень органично смотрелся на нем, подчеркивая редкое, правда нисколько не мужское, изящество фигуры. Белизна рубашки придавала светловолосому бледнокожему Фредерику какое-то особенное сходство с печальным ангелом. Аврора наспех поцеловала в лоб возлюбленного, поправляя высокий плиссированный воротник на его шее. И, наконец, он спустился к гостям: они уже расположились в креслах вокруг рояля. Большие окна, выходящие в осенний сад, давали хорошее освещение и ощущение простора в гостиной. — С вашего позволения, друзья, – соната номер два, си-бемоль минор, самое свежее мое сочинение! – объявил пианист. — Какая… тяжелая тональность, – настороженно шепнул Альберт. — Мрачная, – кивнул Франц. Шопен сел за рояль, аккуратно откинув фалды пиджака. Затем элегантным жестом стянул с рук белые перчатки, неторопливо положил их на инструмент и только тогда начал первую часть. Вид его был очень строг и сосредоточен; за исключением свободно парящих над клавиатурой рук, сам он при игре был почти неподвижен, а его исполнение было лишено малейшей принужденности или напыщенности. Острый конфликт в первой части представился слушателям личной исповедью героя и наглядно изображал борьбу между земным существованием, напряженным и трагичным, и блаженным небытием. Конфликт этот постепенно разворачивался в возбужденной нервной игре сильнейшим нарастанием. Во второй части абстрактного героя уже будто настигала Смерть, жестокая и ироничная, сродни насмешливому оскалу человеческого черепа. В ее угрожающе стучащем ритме слушатели нашли нечто инфернальное. Зловещая пляска Смерти оборвалась жесточайше грубыми аккордовыми ударами и затем уступила место прекрасной кантилене. Пальцы пианиста плавно заскользили по клавишам, а лицо приняло мягкое и мечтательное выражение. Аврора отлично помнила: таким он бывал, когда она осыпала его матерински-нежными ласками. Изображая чистую мелодическую гладь, слегка колышимую слабыми волнами – укачивающими мотивами колыбельной, он всецело погрузился в грезы о своей возлюбленной. Он изливался задушевной мелодией, мечтательно вскинув голову, словно в самозабвении, до тех пор, пока с хромыми нисходящими интонациями не воцарился снова неистовый натиск скерцо. Тема колыбельной еще прозвучала на мгновение в самом заключении части, но уже как последнее теплое воспоминание Фредерика перед своим трагическим концом. Гостиную наполнили звуки строгой мерной поступи. Размеренно ударяя по клавишам, пианист рисовал скорбную картину траурного шествия. Никто не отрывал взгляда от его сурового, холодного, но тем более красноречивого исполнения. И каждый про себя заметил: его кисти стали сильно, неестественно дрожать. Затем показалось, что с каждой минутой он уже теряет силы. Всеобщее замешательство понемногу охватило весь зал. Никто не прерывал выступления, пока на первой же кульминации одна нота вдруг не повисла в воздухе. Игра оборвалась: Шопен, ахнув, внезапно оторвал от клавиатуры руки, будто обожженный. Слушатели тут же встали с мест и дали волю смятению, когда он вдруг испуганно вскочил из-за рояля и попятился назад. — Быстрее! – он вскрикнул, отбежав в сторону, – Отгоните их! — Что такое? Кто там? – вмешался Делакруа, пока остальные уже в растерянности обходили вокруг и оглядывали рояль. — Вот же они, Эжен! Скорее! — Да кто же? – подхватывали другие. – Никого не видно! Хозяйка дома не раздумывая подбежала к возлюбленному, догадавшись, что у него попросту началась лихорадка. — Ничего не бойся, малыш. Сейчас ты отдохнешь, и все пройдет. – Она приобняла Фредерика и тут же обратилась к остальным в комнате: — Друзья, без паники! Только не поднимайте шуму! Месье Шопену нездоровится, ему нужно отдохнуть. Затем Фредерик раскашлялся, и Жорж поскорее увела его в комнату. Все столпились у его двери: кто из любопытства, кто из желания помочь. Но вскоре он разразился сильным приступом кашля. — Аврора! – позвал он, отплевывая в плошку рядом с кроватью очередной кровяной сгусток. – Я только что выплюнул свое сердце? — Это просто бред! Не смотри. Она закрыла ладонью его глаза и нашла его лоб очень горячим. — Я уже мертв? Это все те призраки! …в рояле… — Тебе все кажется, дитя, ты весь в огне! Соланж, не мешайся, принеси лучше платок! — Я принесу воды, – суетился Гжимала. — Мне кажется, мое тело разлагается изнутри… – хрипел Фредерик. Больному приготовили лекарственную смесь и успокаивающие капли, после чего ему вскоре стало лучше. Всеобщая суета, наконец, прекратилась. Мари склонила над ним свою златокудрую голову: — Перепугали вы нас, однако! — Точно, – согласился Лист, – Друг мой, если бы мы знали… — Ну довольно, зачем вы! – возмутилась Аврора, сидевшая у изголовья его кровати, – Ведь вы знаете его простосердечность, он все воспримет на свой счет! — Мне так жаль, дорогие… – бормотал успокоенный, но слабый Шопен, виновато и печально улыбаясь.