(Ничуть не) Страшно

Мидория звонит ему почти ровно в семь утра и долго молчит, уверенный в том, что его молчание что-то значит. Тодороки сонно проводит ладонью по волосам, мнёт уставшие веки и громко вздыхает. Спрашивает: какого чёрта, Изуку? Перед ним тёмно-синий чемодан, тяжёлый, словно нагруженный стопкой кирпичей. Настолько же тяжёлый, насколько и его свинцовая голова. Шото не спал примерно нисколько, он два часа безмолвно решал, что делать с тем, что находиться внутри; дилемма, достойная героя мирового уровня. Мидория вдруг решает, что ему надоел этот цирк. Он говорит: Иида пропал. Его голос лопается в громкой панике, искрящейся чем-то неясным и некрасивым. Тодороки морщится от его всхлипов и сорванного истеричного тона. Приходится убрать телефон от уха. — Изуку, — Шото произносит его имя резко, чтобы тот перестал лепетать что-то про страх и наконец послушал его. — Ииду найдут. Не мог же этот идиот умереть в конце то концов. Просто затянул с заданием. Такое бывает. Когда он пропал? — Кажется, сутки назад. Наконец этот идиот внял, подумал Тодороки и ужаснулся. Эта мысль была очень похожа на те, что рождал злой мозг Бакуго. Его руки мелко подрагивали. — Ты не видел его сутки, я правильно понимаю? Мидория стушевался, он окончательно стих и успокоил свой рвущийся наружу психоз. Может, и на него так повлиял Бакуго — Шото бы не удивился, этот засранец на всех плохо влияет. А может, груз ответственности окончательно продавил его нервную систему. Однажды он видел, как Мидория запивает пивом седативные препараты в баре после очередной геройской мясорубки. — Да. Знаешь, я только сейчас понял, как это глупо. Да, это блядски глупо. Очередная мысль прозвучала очередным голосом Бакуго. — Всё нормально. Ты всё ещё можешь позвонить мне, в любое время, — говорит Шото. Его тон звучит достаточно убедительно, чтобы Изуку поблагодарил его и отключился. Тодороки возвращается к чемодану. Отвратительный синий цвет гипнотизировал его, вызывал головокружение и тошноту. Он начинал плохо пахнуть, а это значит, что надо от него избавляться. Замок шумит вставленными ключами, и кто-то входит в квартиру. Шото не отрывается, даже не вздрагивает, когда слышит чужой голос. — Почему здесь так отвратительно пахнет? Возмущение Бакуго тонет в воздухе также быстро, как и появляется. Он замолкает и в комнате становится слишком тихо, словно здесь никого не было. Тишина — это не про Бакуго, и эту простую истину Тодороки уяснил давно, ещё в академии. — Ты знаешь, почему. Тодороки смотрит на свои ногти. На ногти, которые он обкусал до мяса и кровавых заусенцев. Секрет в том, что, на самом деле, он тоже пьёт таблетки. А какой герой этого не делает? Разве что мёртвый. Шото проверяет окна перед сном, убеждается, хорошо ли закрыта их дверь, и держит раскладной нож у себя в сумке. Он находится в вечном ожидании наёбки от смеющейся ему в лицо жизни, но пока что наёбывает себя только он сам. — Что ты опять натворил? Укор, граничащий с непривычной нежностью. Грубость — вот к чему привык Тодороки; она не вводила в заблуждение, не позволяла стать обманутым .Он любил Кацуки и его тупой незакрывающийся рот, но сейчас его не плющило в наигранной злости, Бакуго казался до ужаса спокойным и напоминал затишье перед бурей. Топорный голос в голове был куда более естественнее и роднее, чем стоящий перед ним человек. Когда он смотрит в его пустые глаза и видит только равнодушие, смирение и спокойствие, Шото становится по-настоящему страшно. Он одновременно знает, что его убило, но вместе с тем не уверен в этом до конца. Лица без кожи. Лица без зубов. Лица без глаз. Искалеченные, изуродованные, обезображенные мёртвые тела тех, кого он не успел спасти. Слишком много вариантов, можно было назвать любую картину, изображающую бойню. Только вот, эта картина — это обыденность, некая система их жизни, бороться с которой бесполезно. Она неизбежно отложиться в ядре воспоминаний, больше не будет быта без крови и криков. — Ты куда? Бакуго ловит за руку, гладит с намерением не отпускать его за дверь. Тодороки это почти останавливает. Кацуки всегда просил его не думать об этом — он, по-видимому, справлялся с этим куда лучше. Его воли хватало на двоих, когда сам Тодороки вечно чувствовал себя котёнком в мешке, которого несут, чтобы утопить. — Мне нужно кое-что уладить. Не заходи в ванную, будь добр. Шото привык молчать, когда его что-то не устраивает — думал, что споры ничего не решат, думал, что разговоры о бойне можно оставить там, за стенами их общей спальни. Однако молчание имеет свойство накапливаться, а потом выходить и делать нечто очень громкое, звенящее в осточертевшей тишине. Кацуки молчит. Шото закрывает за собой дверь и идёт к машине. Его чемодан напоминает о себе тяжестью в предплечье, поэтому он берёт его другой рукой и кидает в багажник. Машину они, кстати, покупали вместе. Это выглядело так нормально, по-семейному, что Тодороки почти поверил, что всё остальное возможно забыть. Теперь она наполняется сладким запахом гнили. Мидория как-то сказал, что их любовь больна. Мидория ничего не понимал, решил для себя Тодороки. Мидория никогда не видел с какой искренней радостью может смотреть Бакуго на этот прогнивший мир, вопреки всему. Только сам Тодороки так не мог. Он заводит двигатель. Модель совсем новая, салон ещё не успел наполниться посторонними запахами, а сиденья прогнуться под весом тела. Утреннее солнце слепит глаза, но уставшие дрожащие руки неумолимо ложатся на сцепление, а нога давит в газ. Мидории он не соврал. Ииду найдут. Немного замороженным, но всё ещё живым. Иида вернётся к зарёванному Изуку домой, обнимет его и поцелует — в этом Тодороки был уверен, — а потом скажет, что он пытался сделать. И тогда Тодороки, вероятно, объявят в федеральный розыск. Ему было плевать, пока он не один. Потому что Бакуго всегда с ним. В его голове, в его мыслях, в его словах, в его отвратительном синем чемодане.