κάθαρσις

Апрель, 2015.

       За вычурно пестрой вывеской Самарского консервного завода зияет черная дыра. Ее тонкие эфемерные сети незримы, но вполне осязаемы на том уровне восприятия, где материя сливается с домыслами и фантасмагорией мысленных образов, а глубокий гортанный рык подобен раскатам грома, подобравшимся слишком близко и ставшим теперь по-настоящему опасными.        Иван любил грозу.        Любил легкий шлейф разряженного воздуха, пленяющий сумрак налитого свинцом неба, замерший в напряжении пейзаж. Они словно бы служили напоминанием о том, сколь ничтожно все его существование на фоне грозного величия природы, и в такие моменты ему отчаянно хотелось стать ее частью. Слиться с пустотой, перестать быть чужеродным объектом на чернеющем полотне абстрактной картины, порасти мхами и травой, впиться костями в витиеватые корни деревьев, но отчего-то всякий раз выходило лишь смотреть. Внимать и слушать. И упиваться собственным бессилием.               Из соседней комнаты, бесцеремонно разрезая шелковую нить тишины, сладкой музыкой раздались хриплые свистящие вздохи, утяжеляющиеся с каждой секундой. Оторвавшись от мечтательного созерцания, Иван встрепенулся и воодушевленной походкой поспешил на зов, а на его худом бледном лице, испещренном вереницей воспалившихся шрамов и гниющих язв, расцвела милая лучезарная улыбка. В глубине светло-серых глаз плескался восторженный, почти безумный азарт, а мышцы напряглись в предвкушении скорой встречи: дрожь в руках заметно усиливалась по мере приближения к источнику чудовищно болезненного звука, вопреки здравому смыслу казавшегося Гончарову самой сладкой мелодией, трепетно обнимающей быстро бьющееся о клетку ребер сердце.        Покосившаяся деревянная дверь со следами кислотно-желтой краски отворилась со скрежетом, пропуская внутрь сгорбленную осунувшуюся фигуру. Сидящий в темном дальнем углу Достоевский поморщился от полоски яркого света, вошедшего в помещение вместе с гостем, и попытался закрыть лицо руками. По бокам шумно звякнули цепи, ржавым холодным металлом оплетающие костлявые руки со свисающими с них лоскутами окровавленной кожи, волдырями и нарывами. На всем теле Федора буквально не было живого места, а жалкие остатки промокшей от крови и гноя одежды затвердели, намертво срастаясь с открытыми воспаленными ранами.        — Как вы, мой господин? — мягкий вкрадчивый голос звучал чуть выше обычного, ведь его хозяин был взбудоражен до предела. — Вам уже лучше?        Столь ненавистный свет наконец остался за порогом, и помещение вновь погрузилось в абсолютный непроглядный мрак. Каждый вдох Федора звучал громким сиплым хрипом, идущим прямиком из грудины, так что всякий произносимый звук давался ему ценой огромных усилий.        — Не… — Достоевский громко и протяжно закашлялся, сплевывая на пол сгустки крови и гноя. — Не подходи ко мне.        — Все хорошо, — ласково улыбнувшись уголками потрескавшихся обесцвеченных губ, Гончаров поднял с пола почерневшее от свернувшейся крови и слизи полотенце, осторожно вытирая измученное изможденное лицо сравнительно чистым уголком. — Я обо всем позабочусь. Сейчас принесу воды. Пожалуйста, отдыхайте. Все хорошо, мой господин.        Достоевский обессиленно опустил голову, и растрепанные черные волосы закрыли налитые слезами глаза с полностью красными белками. Все его тело невыносимо горело, словно облитое кипящим маслом. Дышать было невыносимо больно, а двигаться и вовсе не представлялось возможным. В последние несколько дней он приходил в себя очень редко и всем сердцем ненавидел такие моменты, стремясь забыться в пучине бескрайней агонии как можно скорее, полностью отдаваясь на растерзание пронзившей сознание тьме. Особенно тягостными казались накатывающие снежной лавиной воспоминания, что впивались в разум подобно тысяче игл. Так хотелось давиться исступленным криком, но сил едва хватало на то, чтобы просто дышать.        — У... — грудь Федора вновь пронзило глубоким шумным кашлем, и он с силой дернулся в цепях, корчась в дьявольских муках.        — Нет-нет, молчите, — выражая крайнюю обеспокоенность, Иван еле ощутимо коснулся сальных волос, стремясь утешить, помочь хоть чем-то, или хотя бы не сделать хуже. — Я сейчас принесу обезболивающее. Прошу, потерпите.        — М-г, — отчаянно желающий донести свою мысль Федор вновь встрепенулся, по крупицам собирая остатки физических сил и робко подаваясь вперед.        Рывком встав с пола, Иван спешно схватил с полки неказистого пластикового стеллажа наполненный морфином шприц и вновь подбежал к Достоевскому, привычным жестом делая укол в область локтевого сгиба. Найти в этом месиве вену едва ли представлялось возможным, так что Гончаров действовал наугад, прекрасно осознавая, что лекарство подействует в любом случае, просто не так быстро. Сразу следом насильно скармливая Федору небольшую горсть взятого в том же стеллаже бутобарбитала, Иван облегченно выдохнул и негромко закашлялся в сжатый кулак.        На подернутой бурой сыпью коже осталось несколько розоватых сгустков, которые он с долей отвращения вытер об собственные штаны, а после вновь поднял полный щемящей нежности взгляд на постепенно засыпающего Достоевского. Его тело заметно обмякло, а мышцы лица наконец расслабились, придавая ему спокойный, практически безмятежный вид.        Невесомо касаясь дрожащей рукой того, что когда-то было кожей, Гончаров блаженно улыбнулся и прикрыл глаза, поудобнее устраиваясь рядом.        — Все будет хорошо, — ласковый шепот звучал тихо, оттененный глубоким хриплым дыханием. — Отдохните немного, господин. Нам просто нужно немного отдохнуть. Все будет хорошо. Обязательно.        Из-за плотных серых штор не было видно ни очертаний размытого лунного диска, ни искрящейся багрянцем вывески Самарского консервного завода. Взору была доступна лишь бескрайняя чернота насквозь провонявшей удушливым смрадом гниения и медикаментами комнаты, безграничное подавленное отчаяние двух исхудавших окровавленных фигур, сжавшихся в дальнем углу в состоянии относительного покоя, и кричащая пустота, разлившаяся за пределами помещения и сковавшая своими сетями, казалось, весь мир.        Чувствуя сильное першение в груди, Иван продолжал тихо кашлять, сдерживаясь из последних сил, чтобы не потревожить забывшегося сладким сном господина. Источаемого его телом тепла было вполне достаточно, чтобы навсегда отречься от солнца, аккуратно устраиваясь под костлявым боком. А глубина некогда ярких аметистовых глаз, обрамленных выразительными густыми ресницами, более чем заменяла Гончарову все прочие радости жизни. И даже сейчас, ощущая саднящие касания болезни, с невероятной быстротой поражающей кожные покровы, он продолжал улыбаться.        Все обязательно будет хорошо.