Все там будем

      У Рейнальда небесно-голубые глаза. Светлые, не запятнанные бурыми разводами безумия, переливающиеся в редких лучах солнца, как витражное стекло. Один его взгляд, исполненный доблестного снисхождения и благочестивой нежности, способен вывернуть загнивающее нутро мародера наизнанку. То ли от закостеневшего отвращения ко всему святому, то ли от удушающего чувства собственной ничтожности перед Светом во плоти и крови, Дисмасу становится дурно. Не так, как бывает от дрянной выпивки, что отдаёт пульсирующей болью в левом виске и горечью во рту ещё полдня после попойки. Не так, как бывает в стенах монастыря, где от свинцовых паров благовоний подкашиваются ноги, а и без того скверный в причудливых формах мир расплывается перед глазами. С Рейнальдом все иначе.       Дисмас смыкает веки, ощущая на висках шершавые пальцы. Дышать становится легче, и острые плечи обессилено опадают. Крестоносец бережно заправляет несколько вспыхнувших сединой прядей за уши и позволяет положить голову к себе на плечо, крепкое, твёрдое, совершенно для этого не годящееся.       Разбойник безучастно крутит в руках старый кинжал — дурная привычка. Верная, испещренная отметинами сталь помогает сохранять рассудок в самом чреве безумия; лишь цепляясь мёртвой хваткой за загробный холод окропленного кровью лезвия, Дисмас ощущает себя живым: воздух в лёгких и землю под ногами. Даже в окружении накрахмаленных простыней, в одной из комнат трактира, он едва ли выпускает оружие из рук. Рейнальд не задаёт вопросов, лишь смотрит с такой тревогой, что, кажется, протяни руку — измажешь в ней пальцы, сводит густые брови к переносице и вздыхает с тяжестью всех мирских невзгод.       Из узкого окна, покрытого сетью застарелых разводов, льётся уродливый багровый свет. Дисмас не смотрит, но уверен: Рейнальду, провожающему солнце, он не идёт. На его лице, на прямых и правильных, пусть загрубевших под тяжестью прожитых лет, чертах дурно смотрится кровь; праведник стирает выступившие из разбитой губы капли большим пальцем. Вдоль волевого подбородка остаётся смазанный след.       Меньше всего Дисмас желает размыкать веки: вслепую, отрывая от сердца, откладывает кинжал и придвигается ближе, берет крестоносца под руку, усаживаясь все так же: спиной к презренному свету, обволакивающему Гамлет. У него есть свой. Убаюкивающий шумным мерным дыханием, наивным жестом прижимающий к груди — пусть грубыми руками, увенчанными новым выцветшим перстнем. (Где он только их находит?)       Должно быть, благочестивому воину странно жить одним днем, лишённым высшей цели и прозрачных, как озерная гладь, мотивов веры. Должно быть, в золоте и камнях, отливающих предсмертными криками, он силится погребсти невообразимое отчаяние. А если и не так — чёрта с два разбойник возьмется судить. Уж его жизнь, подобная похоронам, циничным и жестоким, отнюдь не приходится ничем лучшим.       Сколь косыми бы взглядами ни был терзаем праведник, Дисмасу известно наверняка: если трижды проклятый Свет действительно милостив, хваленое искупление будет даровано лишь Рейнальду. И никому иному в этом обречённом на чудовищную гибель городе. Особенно подобным самому мародеру, барахтающимся в грязи и пепле, кривыми лопнувшими пальцами вздыбливающим землю, силясь ни то отыскать крупицы здравого ума, ни то несметные богатства. А под землёй-то одна смерть. И трепещущие ладони, бережно отводящие со сморщенного лба смоляные волосы, едва помогают погрузить в забытие извращенно-четкий образ гамлетского кладбища, ломящегося от раскуроченных тел и гниющих деревянных крестов, окружённого ржавой гнутой оградой с обломанными лапками.       «Все там будем.»       Там. Беспокойные руки с хрустом проворачивают эти слова — разбойник уже не вспомнит, чьего голоса — меж пальцев. По кривому носу медленно стекает солёный пот, и тепло пропадает с худой спины, лопаток, виднеющихся из-под рубашки, чтобы бережно перехватить запястья, смиряя дрожь.       Там. Зарево бледнеет, стекая за неровный край горизонта, растворяется в мороке ночи. Щурясь, Дисмас наступает ему на хвост каблуком, спугивает последний робкий потёк. Чуть медля в триумфе, поднимает голову, устремляя взор на лицо, обезображенное клокочущей тоской и надрывным бессилием, тяжестью бремени веры и таинств первородных ужасов. Всё это мародер готов стерпеть с великой радостью, лишь бы не видеть красного. Тому место на сношенной бандане, пропитавшейся копотью и порохом, на его собственных бесчестных руках, но не вокруг низких скул, не в бездонных лазоревых...       Там. У Рейнальда небесно-голубые глаза. Светлые, не запятнанные бурыми разводами безумия, переливающиеся в редких лучах солнца, как витражное стекло. Покуда у разбойника еще остались силы заглядываться на обнажённый Свет, могила подождёт.