Лоск прощения

— Превосходно держался, сынок, — в справедливом замечании осекается голос, следуя за тишиной кряду. Сергей не держится — дрожащие ноги и расширяющиеся в помешательстве зрачки выдавали майора с поличным. Он открыл было рот, но не смог вымолвить ни слова, потому что горло Нечаева сдавил железный обруч невыносимого отчаяния. Пятерня на пистолете сжимается крепче с чередующимися, рваными выдохами и вдохами; перед глазами сверкали блики диковинного света, время ускорялось, а движения превратились в мертвую поступь. В висках гудел набат невидимого оркестра, и песня его была такой же траурной и разлагающейся, как надсадное дыхание майора — но, что важнее всего, в этой запевке деялось нечто такое, отчего каждый удар пульса отдавался в груди невыносимым горловым стоном. Позади Сергея скачет сияние модулей и искаженный клекот «Восхода», белки заливаются кровью и единственная первопричина эмоциональной встряски стояла перед ним, вальяжно облокачиваясь бедром о край широченного стола. Бумаги скрупулезно собраны в пухлую папку табачного цвета и более ничто не нарушало чистоту и порядок на поверхности, — Дмитрий Сергеевич есмь таким являлся — холодный расчет в уме и внешний идеалист во всех отношениях: даже в финальный момент низает зенцами лицо Нечаева, улыбаясь одними уголками губ в ответ на оскал. Во всем он ищет логику, считаясь с ней, как с аксиомой. Как много жестокости прошито в твоем мозгу. — Вы предали меня. Лгали. Держали, блять, за идиота. — Нечаев с горечью сотрясает низким и хрипловатым голосом белоснежные стены кабинета шефа, проглатывая каждое вылетающее слово из мятущегося адамова яблока, не в силах забыться; существование майора шло впрок с криводушием. Злоба и обида — изобилие чувств летало вокруг и превращало все оставшиеся вопросы в риторические. Глаза Дмитрия испытующе ввинчивались в нутро; Сергей, впрочем, все это про себя подмечал, но старательно делал вид, что не разумеет. Нечеловеческие по силе воздействия эмоции лишь разжигали их. И каждый со своей стороны понимал, как мало времени остается не в пример. На «Челомее» и воздух чище, и сограждане дружелюбнее столь опосредованно, как майору чудится хитро созданная симуляция руками того же человека, что оперировал его бездыханное тело и вживлял протезы, собирал по кусочкам раздробленные кости, восстанавливал нервные узлы и в конечном счете вызволил Нечаева со света Божьего, из войны — в реальность. В реальность с утратой лица, утерянного за ненадобностью. В эту странную, безличную и бесчеловечную реальность, где под дланью того, кому они обязаны жизнью, были приговорены к окончательному распаду и уничтожению. Сергей превратился в беспрецедентный эксперимент, вожделеющий и тянущийся за указывающей дорогу рукою, напоследок растрепавшей жесткие, остриженные волосы. После он лишь жадно глотал кровопролитие и стискивал челюсть, отправляя заряженную обойму в блестящий каркас; пробивал экзоскелет, вырывал голыми руками синтез речи и переступал сломанные обломки вперемешку с остывшими трупами, задерживаясь перед ними взглядом, не разжимая губ. Если Харитон преисполнился в антинатализме своими задеревенелыми убеждениями, то для Сеченова мышление было не в духе бутафорных мелочей, а являлось проклятой обязанностью. Той, о которую спотыкаешься и безусловные ценности прорыва СССР становятся жаждой поклонения. «Любая накладка в плане — уже провал, Сережа» — обтекаемо. В голове майора покорно звенит. Ты сам ближе к смерти в настоящую минуту. — Люди по своей натуре алчные плебеи. Все намного сложнее, чем ты можешь возомнить, П-3, — Нечаев замечает дипломатический прищур, деловито сложенные руки и то, как веки Дмитрия Сергеевича подрагивают, глядя на дуло пистолета у своего носа, но вопрошает мягче, чем майор мог планировать, — Вопрос в том, действительно ли ты хочешь услышать форменную правду, — Сеченов произнес тоном: «я скажу, мне сойдет с рук, тебе — с мучением». Ты хочешь? Сергей не хочет. Его желваки вздуваются, он нестерпимо устал, в глотке пересохло, а хватка на оружии стала слабее. Еще часом ранее майор клялся отступить; уехать в отпуск, не возвращаться к массивным дверям, не врываться в кипенный кабинет профессора Сеченова с витым тиснением на кожаном кресле, обставленным по последнему слову техники, — будучи преисполненным ужасом по горло — не высматривать отголоски своей жены в Близняшках, с пугающей точностью копирующих ее движения. Это взаправду ее движения? Мужчина не помнит. Его прошлый импринтинг испустил дух вместе с тем Нечаевым, похороненным заживо в Болгарии, закиданным могильной насыпью. Остались единственные два года с наиболее приемлемой формой лицемерия. И Дмитрий Сергеевич, — наиболее яркое воспоминание, припечатывающее клеймо на пояснице. Подлая фортуна делает его одержимым быстро растущей привязанностью; беда в слабом сердце, заточенном во внешне сильном теле — майору слабоволие принять невозможно. И сейчас, сводя брови и делая вес на выставленную вперед ногу, он считает, что не позволит узурпировать собою. Два года его водили за нос, использовали в корыстных целях, гладили за ухом, как шавку и кто — сам министр промышленности. Волшебник, вверяющий людям надежду пробраться чрез завесу облаков, к звездам, в обмен жизни на простецкой суши. Планирующий давеча сыграть не на милость народа, а захватом объектов инфраструктур США. Сергею, для честности, опошленный материализм партийной верхушки был делом маленьким — оно стерпит и до грандиозных планов сверхдержавы майору было сплошь. Он насмотрелся на Нептуне вещей тревожнее, с испугом озираясь по сторонам, ближе к жертвам кропотливой работы — бьющие стекла импровизированных комнат, вопящие в бреду и качающиеся в неподатливых движениях; сердце Нечаева дрогнуло иррациональной неопределенностью и лишь Филатовой с мрачным беспристрастием ответил, сиречь: «Времени терять нельзя. Нельзя позволить Коллективу 2.0 быть запущенным». Вслух действительно проговорил? Дмитрий Сергеевич протягивает кисть к пистолету, зараз вороча почерпнутые воспоминания майора Нечаева обратно — укрощение взбунтовавшегося пса непреложным движением, до чего уверенным, что Сергей тушуется и гулко сглатывает, отыскивая топливо для своих ощущений от этого наблюдения, но сумевши сохранить зрительный контакт. Тяжесть ладони Сеченова — наметившаяся точка, поставленная незадолго до того, обретающая хвостик. С нею П-3 остается считаться. Стеклянные глаза шествуют по сроднившемуся лицу, очерчивая невидимыми линиями проступающие под глазами Дмитрия морщинки, глубокий взгляд — каким он смотрит на творение рук своих и Сергея, — и негнущиеся пальцы поперек плеча изредка дергались под натиском. Чего стоит жизнь Дмитрия Сергеевича? Она стоит повешенным на шею пушечным ядром и шальной пулей в коленях и цена не станет впрок, — дороже нее в сравнении ничего нет. П-3 поморщился и резким движением опустил пистолет, нервно, с испариной на лбу, пряча вспотевшие ладони и прикусывая нижнюю губу. Профессор Сеченов снисходительно улыбается. Начинает с обманчиво простого. — Подставишь спину во имя моей жизни? — Подставлю, шеф. — Не глупи. Ни одна жизнь не стоит собственной. Отвага не признак искренности. Как долго был ты сокрыт вуалью невнимательности? — Скорбеть о том, к чему не имеешь никакого отношения это моветон, Сережа. Ты чересчур драматизировал, а я против полумер, — Сеченов проявляет в полноте всю свою сущность, с нотами разочарования и расстановкой находя слова, бесшумно передвигаясь, точно рысь — подбираясь за спину к майору. У Нечаева в ушах режущий писк электрокардиографа и ощущение сковывания вокруг грудной клетки, где во дни оны был прицеплен холтер. Он не припомнит ни единого порыва слабой истомы за двадцать четыре часа потрясений, но вспомнит, сколько находил ее в сопровождении с профессором; сколько возникало любимых обсессий в мысленном протоколе, которым он спасался от одиночества. Но теперь все кончилось. И это «кончилось» было настолько неуместно, что казалось приговором заранее. Он твоя эгида, Сергей Нечаев. Майор кивком соглашается и обрушивает, по его скромному мнению, последнее заушение, прежде чем повернется — и сухие губы тронутся его щеки так умело, так властно и так истязающе, что прочие вещи казались в тот миг неприятностями стабильными. Заземленными, — Я не могу простить, Дмитрий Сергеевич. Напоролся на диверсию. Это и есть Ваш карательный механизм? Нечаев откидывает в сторону голову и падает на колени, хватаясь огрубевшими пальцами за штанину безупречно выглаженных брюк. С досадой вспоминает иной контекст их устоявшейся позы и мечется взглядом по недосягаемой фигуре, прося эфемерной помощи в перипетиях, отравляющих его сознание не хуже «Восхода». Сеченов медлит, окружая поволокой чужие глаза; больше не существует тошнотворно слепящего кабинета, не существует Близняшек, караулящих покои, не существует злых умыслов и не существует прошлой жизни с другим П-3. С Плутонием. Судьба дама поистине жестокая. Она не обошлась тонким жгутом и вынула из-за спины кнут, терзая Сергея с особым удовольствием и исподволь. Он выправил русло твоей судьбы, не перемежай сомнения. Упади в ноги. Сеченов сверху умилостивлен, с игривыми лучами Солнца на плечах — эполетами — набриолиненными прядями и цепкими руками безбожно гладит Нечаева по испещренной шрамами спине, успокаивая, предотвращая годину бедствий прямотой своей натуры и ставит последний акцент: — Не прощай, Сережа. Не смей прощать. Не переступай границы дозволенного и не плюй чувствам в спину. Пистолет не был заряжен.