Белый сарафан

***

— Что вы здесь делаете? — Вопрос долетает до неё практически мгновенно, когда Юля садится усталая на барный стул. Сначала слова врезаются в основание её черепушки, в переход шейных позвонков, в затылок и лишь потом, когда Голубева поворачивает голову по направлению к тому, кто их произносит, вопрос достигает именно её лица. И задаётся он тогда с глазу на глаз, прямо. Задающим его оказывается никто иной как Иван Францевич Бриллинг собственной персоной. — Выведываю вероятность, насколько Зуров может быть зачинщиком всех этих представлений со смертельным исходом, а не пешкой госпожи Бежецкой. Как видишь, сидит, бухает по-чёрному. Ему явно сейчас не до планирования очередного убийства, теракта или что там ещё в длинном списке членов «Азазеля» имеется. — Юля откидывает приглаженные утюжком волосы за плечи, позволяя Ивану любоваться игрой голубых блёсток и клубного освещения у неё на коже (это куда более привлекательное зрелище, чем пьющий офицер за соседним столиком), и Голубева разворачивается полностью на барном стуле корпусом к нему. — Ты что здесь делаешь? — Привлекая его внимание в таком виде, понятно. — Иван осматривает её снизу вверх, в особенности то, насколько сейчас кажутся длинными из-за короткой белой юбки и сияющими от специального масла её ноги, и с дернувшимся в улыбке ртом подтрунивает. — Иначе ты сделать этого, конечно же, не могла. — Зуров не смотрит на интеллектуалок, ему лишь бы сиськи подавай. Этого дела у меня навалом, поэтому и выставляю на показ то, что потенциально может привлечь его глаз. — В качестве доказательства своих слов Голубева будто специально налегает грудью на свои руки, заставляя грудные мышцы приподнятся и напрячься, за чем Иван с преувеличенным интересом, растущим в опущенном взгляде, наблюдает, вытянув губы уточкой. Что уж что, а с грудью у Голубевой всё было хорошо, пускай она и была небольшая. — Ну а ты? — спрашивает почти не заинтересованно она. — То есть «вы». Мы же ещё совсем недавно не переходили на «ты». — Иван вновь с весёлой ухмылочкой поправляет её, и Юля, цыкнув и дернув бровью, возвращает между ними элементы официоза. — Что вы, — она делает акцент на своём обращении, — здесь забыли, Иван Францевич? — Начальник третьего отдела не имеет права в свободное время выпить? — Иван разворачивается вновь к барной стойке и щёлканьем пальцев со свистом подзывает бармена, прося ему повторить то, что приносили несколько минут назад. Сейчас он был полностью расслаблен: без пиджака, с засученными рукавами и ослабленной в районе горла черной рубашкой, расстёгнутой призывно на три пуговицы. Иначе и не скажешь, Бриллинг был на отдыхе от работы. Хотя люди вроде него обычно не любят отдыхать (они не видят в этом острой нужды) и не ждут с нетерпением выходных, как это делают Эраст и та же Юля. Они какое-то время играют в молчанку. Пальцы Юли бегают по ободку пустого стакана, скользят, мажут и пачкают его, пока она не просит ей принести наконец её чертов напиток, который она уже заказывала десять минут как. — И всё же неужели совсем ничего другого для этого дела в вашем гардеробе не нашлось? — Теперь, обнаружив тему, которая могла помочь ему обрести недолгое превосходство над Юлией и дать в своём неиссякаемом источнике повод для шуток, Иван не мог так просто от неё отделаться. — Если вы не видите, я работаю сейчас под прикрытием. Он приподнимает двумя пальцами лёгкую рюшевую ткань короткого белого сарафана с тонкими бретельками, буквально врезающимися в её кожу, и усмехается. Юля ощущает, как по оголившемуся бледному бедру ползут и скачут разобщенным рядом мурашки. — И при этом сами практически не прикрыты. Стыд и срам, Голубева, стыд и срам. Бриллинг не может удержаться от насмешливой улыбочки и убирает ладонь в сторону, возвращаясь к своему напитку. Он делает вид, что они не знакомы, и едва ли это сложно было изобразить — ведь они с Юлей и правда мало что друг про друга знали. Однако сделать неподдельным отсутствие интереса к ней у него не получается ни с первого, ни со второго, ни даже с третьего раза. Иван поворачивает к ней лицо, искоса на неё смотрит, на её оголённые бёдра, нервно сжимающуюся на стойке ладонь и барабанящие по гладкому холодному дереву пальцы, на саму Юлю, смотрящую куда угодно, только не на него, с покрывшими отчётливо красными пятнами стыда её лицо, грудь и шею. Просто прекрасно. Замечательно. Он только что раскрыл, что Голубевой не безразлично его мнение относительно её внешности и того, как она одета и во что. Это открытие становится для него столь же обжигающим, сколь первый глоток, протягивающийся по его желудку горячей огненной волной сверху вниз. У напитка было название «незабываемый», и, о, он был уверен, статус этого вечера вскоре приобретет такое же значение. — Может, мы отойдем? — Иван предлагает неожиданно севшим хриплым голосом, в котором Юле не приходится долго искать нотки вожделения, в которых она убеждается тут же, заглядывая в потемневшие серые глаза; у Ивана Францевича они были цвета серого предгрозового неба, и сейчас оно стремительно темнело, будто в Петроград приближалась не просто буря, а настоящий ураган. Юля шумно проглатывает скопившуюся во рту слюну. Она перекидывает ногу на ногу и неожиданно, — даже больше для самой себя, — сразу же отвечает. — А давай. И их тела стремительно перемещаются в ближайшую закрытую кабинку туалета. Они, как оси координат, смещаются не постепенно, а сразу, практически мгновенно на «ты». Во всех смыслах. Совсем не гигиенично, скабрезно, даже вульгарно, но когда лоб Юли встречается со стенкой, под её юбку ныряет ладонь, уверенно отыскивающая полоску ее нижнего белья, — как будто только и следил за тем, где оно у неё находилось, чëрт поганый, — сдвигает его и проникает на пробу двумя пальцами, а вторая ложится на рот, подавляя громкий произвольный стон, Голубевой становится всё равно. Дыхание Ивана раздувает светлые волосы на затылке, пальцы двигаются наскоро, его грудь за её спиной ощущается, как чертов монолитный камень, давящий своим весом на постамент, что не поднять, не сдвинуть. Юля пытается прерывисто вздохнуть через рот, но у неё не получается. Она только пыхтит через нос, мучается от тихого удовольствия, которое нельзя озвучить вслух и о котором нельзя вовсю глотку заявить, и елозит, пытаясь ускорить движения и частоту насаждения на его блятские пальцы. — Тише-тише, Юлия, мы же не хотим, чтобы нас заметили, верно? Тогда вся твоя маскировка полетит ко всем чертям. — Иван усмехается, ему самому нравится, как это звучит из его уст, и когда Юля прижимается теснее ягодицами к его оттопыренной паховой области брюк, зацепляясь краешком рюш за ширинку, уже ему приходится запрокинуть голову и закусить с силой нижнюю губу. Спокойно. Самоконтроль, дисциплина, крепкое удерживание эмоций в узде. Он здесь ездок, он не позволит «лошади» сбросить его и поволочь за собой. — Юля. — Бриллинг предупреждающе шипит через зубы. Голубева, словно опомнившись и наконец начав внимать его словам, весьма ожидаемо сначала останавливается, а потом мажет ухмылкой по внутренней стороне ладони. И начинает тереться сильнее. В отместку Иван насаживает её на свои пальцы более грубо, проникает более глубоко и расторопно. Большой палец ложится на клитор, с силой растирая его, — давление доводит его до изможденного состояния, заставляя краснеть, набухнуть и усиленно пульсировать, и Юля готова от этих хитрых грубых манипуляций буквально скулить и вытягиваться по струнке. А потом, не доводя до первого оргазма, вынимает руку из-под юбки, ибо негоже заставлять статского советника ждать и изводиться в собственном желании, когда полное удовольствие здесь жадно получает из них двоих и принимает лишь одна она. Стон из Юли буквально вышибается, когда Иван с хлопком сильной фрикцией вжимает её обратно в стену. Давление на рте усиливается, Юля чувствует, что так невозможно дышать, но это именно то, что нужно — Бриллинг что-то сбивчиво шепчет ей на ухо, в баре громко гремит клубная музыка, она, кажется оглушает и притупляет все её чувства, заставляя сконцентрироваться только на одном. Как Ваня входит в неё, а потом через короткий промежуток, которого почти не существует, выходит обратно. И всё это так быстро, остро, резко, до болезненных красных отметин на сжатых его пальцами её щеках, что Юля в иступлении уже наваливается полностью на Ивана назад, буквально обмякая и падая в сильные мужские бледные руки, когда её прошибает и потряхивает сильным, мать его, оргазмом. Вены на его руках пульсируют, напрягаются и заметно проступают. Дыхание переводится сбивчиво часто поверх её макушки. Он умудряется удерживать её и в то же время наслаждаться отголосками той сладкой пульсации, возвещающей об полученной наконец разрядке. — Голубева… — Иван выдыхает это строго, почти тем самым тоном, которым отчитывает всех, кто осмеливается приблизится к стенам его кабинета ближе, чем на пять метров, без отчета о проделанной и главное законченной успешно работе. — Чтоб я хоть ещё раз увидел тебя в этом белом непотребстве на задании… — Не стоит забывать… — Юля и сама сбивчиво дышит, ощущая, как затекшие болящие губы разъезжаются сами по себе в улыбке, когда ладонь Ивана соскальзывает безвольно и несколько устало с её рта, — что я не была и не есть до сих пор под вашим командованием, Иван Францевич. Он резко поднимает её вверх и вжимает обратно в стену. Юля поворачивает голову, но не успевает увидеть его лицо, красное, покрытое испариной, когда он шепчет ей, вливаясь музыкой, в ухо: — А если я сделаю вот так? И когда его член входит обратно, а на бедро с силой ложится рука, сжимающая упругие сильные мышцы, Юля не находит больше слов, чтобы не подчиниться.