Башня из чашек и блюдец

      Под вечными своими плащами из кожи, черными пальто будто не по размеру, и широченными брюками, из которых, наверное, можно было скроить паруса для небольшой яхты, Райнгольд Сакс был худой, светлокожий и пластичный.       На самом деле все началось двумя годами раньше, в пятидесятом. Его сестра уехала в Гамбург. Она жила одна, и у Райнгольда оказались ключи, потому что он часто к ней заходил. Все донельзя хорошо сложилось.       У Райнгольда даже был там свой халат.       Мартин лег на бок, чтобы они оба могли поместиться на полутороспальной кровати, и они были очень близко друг к другу, и лица их были напротив друг друга, только не как обычно, а совсем рядом. Райнгольд улыбался. Мартин положил руку на его плечо; он был еще не уверен в том, что делает, он не знал, что следует делать дальше. Райнгольд прижал его ладонь к себе, потом взял ее, положил на свою шею и как-то странно прикрыл глаза. Светлые, едва голубоватые — они были как пьяные; они совершенно точно не были такими пьяными, даже когда он только вышел из бара.       — Помнишь, я говорил тебе, что мои чувства неправильные? Что мы не должны, что я разрушу все, и я ужасный человек.       Райнгольд коснулся губами пальцев на его правой руке.       — Забудь это. Забудь это все, Мартин…       Мартин ощутил мурашки на его коже. Должно было что-то произойти, ему казалось, но Райнгольд не торопился. Не лег сверху, только дышал отрывисто, и мягко направлял его руки.       — Да… вот черт. Прижмись ко мне, — он склонил голову Мартина к своей груди и глубоко вдохнул запах его волос. — Когда я забыл, что так может быть?.. Дай мне свои губы.       Райнгольд как-то само собой оказался под ним. Мартин становился увереннее от того, что тот просил все очень прямо, как есть, и просто поддался порыву. Райнгольд должен был остановить его, если он сделает что-нибудь не так?.. Остальное перестало быть важным. Особенно то, что он никогда не знал его таким. То, как Мартин волновался, совсем немного, что это может быть не так уж приятно поначалу — и до чего нелепой эта мысль представлялась теперь, если он, конечно, понял.       Он, конечно, все понял.       Происходящее казалось естественным, и таким же чувствовалось. Как будто Мартин даже не догадывался — давно знал, как нужно, и как ему целовать, только забыл ощущения от этого.       — Я живой!.. — Райнгольд точно воскликнул шепотом. — Я дышу.       У него были очень блестящие глаза — казалось, он сейчас заплачет.       — Все хорошо?.. — Мартин прекратил; в груди ухало со всей дури.       — Все лучше, чем когда-либо.       Было серое утро субботнего дня. Из форточки тянулся холод. Мартин свернулся на кровати, стоящей сразу слева от подоконника, в узкой и чужой, доверху обставленной всяким барахлом комнате, которая казалась даже уютной теперь, по прошествии пары часов.       Они снимали квартиры с почасовой оплатой, почти всегда разные, чтобы никто не мог запомнить их лица.       Райнгольд сидел на подоконнике, усиленно стараясь курить в окно. Выходило не очень.       Райнгольд решил, как именно они будут заниматься любовью.       Не из желания обойтись с Мартином нежно в ту ночь, которая стала между ними первой; даже не потому, что она была у Мартина совсем-совсем первой. Ему просто нравилось именно так.       Мартина не волновало, что Райнгольд был старше его, можно подумать, слишком. Старше, чем на половину своей жизни. Мартина, скорее, волновало, как люди лишаются девственности в двадцать лет и не помирают от стыда.       Оказалось, нормально.       Их близость ни черта не вязалась с тем, каким Райнгольд был. В жизни — сдержанным, с тягой к контролю. Господином Нефтью в костюме из тонкого лодена. Он говорил, подчиненные его боятся. Считают номенклатурщиком. Сам он заявлял, что первая задача хорошего руководителя — заставить всех вокруг себя работать, и только потом — все остальное. Он говорил, процентов восемьдесят пять работы, которую он делает, способна выполнить надрессированная обезьяна. И все-таки, он добавлял, для оставшихся пятнадцати нужны его мозги.       В этом отношении Райнгольд был на редкость циничен.       Он казался закованным в черную потертую кожу своих плащей. Производил впечатление человека с холодной головой, и бесконечно много язвил; но Мартин знал, как обжигает его внутреннее тепло. Особенно если знать, как с ним обращаться.       Мартин не мог даже представить, что он настолько гибкий, и что он будет так громко стонать под ним.       Потому что Райнгольд охеренно громко стонал.       Мартину стало интересно, как это все в нем вяжется. Тем утром он спросил. Райнгольд пожал плечами.       — Тебе неприятно?       В эту минуту Мартин успел подумать, что ему не стоит забивать себе голову всякой ерундой.       — Напротив.       Райнгольд неторопливо вдавил в пепельницу окурок.       — Ты знаешь, совершенно идиотически, когда тебя держат за женщину. Кого-то вроде женщины. У меня нет с этим проблем. Мне показалось, ты никогда не станешь так делать.       — Да уж, вряд ли, — Мартин рассмеялся.       — Я многих знал, у которых в голове был бардак, — Райнгольд покривился. — У тебя — нет. И это доставляет мне удовольствие, побыть твоей личной потаскушкой на час-другой.       — Не льсти мне.       Райнгольд махнул рукой.       — Насчет остального, — продолжил он, — считай, это знак доверия.       В какой-то момент Райнгольд сказал, он хочет, чтобы Мартин имел его, как старую блядь.       Он много чего говорил. Он любил говорить во время секса, и, может, хорошо, что его это не смущало, потому что Мартин, наоборот, говорил мало. Иногда это звучало даже слишком скабрезно. Все эти слова, правда, они пробуждали совершенно дикие и грубые порывы, точно Райнгольд настраивал Мартина на них.       Вообще-то, иметь его как старую блядь было довольно тяжело. Для начала, физически.       Мартин никогда не спрашивал, все ли любовники Райнгольда годились ему в сыновья, или он просто дорвался, наконец, до мальчишки, такого же голодного, как он сам. Однажды Мартин предложил, чтобы они поменялись, и тогда бы Райнгольд попробовал болтать сколько угодно, если бы у него хватило дыхания. Тот только рассмеялся.       — У тебя всегда есть, чем заткнуть мне рот, если что, — он сказал.       Мартину думалось, услышав это в первый раз, он покраснел. Во всяком случае, он почувствовал, как жар приливает к лицу. И почему-то он знал, что если действительно заткнет Райнгольду рот, и прямо сейчас, и точно так, как Райнгольд имел в виду, тот не будет против.       Но потом, сколько раз он этим, черт побери, воспользовался?..       Если бы они виделись чаще, если бы они могли только видеться наедине чаще, все это не напоминало бы такую поехавшую хрень, вроде того, как росомаха вгрызается в лосиную тушу и от жадности жрет ее вместе с костями.       Упоительно.       Тело Райнгольда было ничуть не хуже, чем молодое, потому что он не стеснялся его и знал его. А еще знал десятки других мужчин, от которых Мартин, справедливости ради, не слишком сильно отличался.       Мартина будоражил запах жидкостей его тела. Его солоноватый пот у Мартина на языке. Райнгольд извивался, Райнгольд просил вставить ему по гланды; он отдавался со вкусом, как очень дорогая проститутка, и это было самой отчаянно-восхитительной хренью, которую Мартин испытывал в жизни.       Это начиналось безобидно, с быстрого секса в одежде. Потом — на полу, со свертком маргарина, холодного, которого тогда точно не было достаточно, но Райнгольд сказал, что им хватит. Он разбил локти. Потом стер колени — через две недели, прямо в прихожей. У него ни черта не заживали синяки вдоль позвоночника.       В четверг, кажется, двенадцатого февраля, Райнгольд приехал прямо с работы.       — То, что я предпочитаю мужчин, не равно тому, что я всегда таскаю с собой лубрикант в дипломате, — сказал он.       — Мы буквально пришли сюда потрахаться, и ты говоришь, что у тебя нет лубриканта?       — Иначе ты заливаешь его столько, что у меня в заднице все хлюпает, — честно заявил Райнгольд.       Потом он все так же честно заявил, что проделывал подобное уже миллион раз, и наотрез отказался придумать другой сценарий. В любом случае, они были не в том расположении, чтобы долго разговаривать.       Райнгольду, наверное, было виднее. Он напомнил, вроде как к месту, что у них остался без малого час, и грохнулся на кровать.       Он был горячим внутри и податливым, даже слишком. Или — силился казаться податливым?.. Настолько, что Мартин не сразу понял, что кровь — так себе смазка.       Она слишком быстро сворачивается.       Райнгольд сказал ему, он хочет видеть его лицо, когда тот кончит, и лег на спину. Мартин почувствовал, что легче скользит, и он стал двигаться быстрее, а потом что-то стекло, как тонкая капля дождя, по его бедру, и засохло на разгоряченной коже. Что-то отчетливо алое. Он замер. На какую-то секунду, наверное, или на две.       — Господи, Райнгольд. Твою мать. Тебе больно?       — Если остановишься, — Райнгольд с силой обхватил Мартина дрожащими ногами; он прохрипел это сквозь учащенное дыхание. — Только посмей. Я тебя, наверное, убью. Если ты остановишься…       Он вцепился в его спину, скользкую от пота, в волосы на его затылке, ставшие мокрыми; он попросил Мартина быстрее, он попросил Мартина еще, и они закончили так.       Райнгольду не потребовались его руки.       — А теперь медленно. Очень медленно, Марти.       Мартин, еле дыша, поднялся на локтях, потом приподнял Райнгольда за поясницу, и тот выскользнул сам.       — Ты сумасшедший.       — Я надышаться тобой не могу, — прошептал Райнгольд.       Он откинулся на подушку, и глаза у него были как будто под мутной пленкой. С расширенными, размытыми зрачками. Мартин уже видел такое.       — Никогда больше не проси меня продолжать так.       — Помолчи. Мне хорошо. Мне дьявол как хорошо, Мартин.       На почти сдернутой белой простыне, кроме прочего, осталось несколько смазанных красных следов. И темные круги пота, холодные и липкие.       От Райнгольда пряно и древесно пахло очередными из его до одури дорогущих и настолько же стойких духов, но теперь сквозь этот запах можно было почувствовать его собственный.       — Надо будет для приличия застирать белье.       — Хозяева все равно понесут его в прачечную, так какая разница? — отмахнулся Мартин. — Как ты?..       — Как девственница после первой брачной ночи.       Райнгольд посмотрел на него сначала серьезно, а потом расплылся в идиотической ухмылке.       — Пожалуйста, напоминай иногда, что с тобой нужно понежнее. У тебя член не болит?       — У меня душа болит, Гольдхен. И правую икру немного свело.       Мартин нехотя усмехнулся, как-то раздраженно.       — Ты так сразу вскочил… Обними меня.       Он послушно прильнул. Райнгольда трясло.       — Прости. Ты доверяешься мне. Не делай вид, что все в порядке. Просто скажи, что я облажался. Ай!..       Райнгольд ущипнул его.       — Мартин, — тон его сделался холодным, таким, каким обычно был вне стен всех этих квартир. — Ты говоришь так, будто тебе виднее, чего со мной не делать, и еще извиняешься без повода. Избавь меня от этого. Мне сорок семь, если ты вдруг забыл. Я хорошо знаю, чего я хочу.       Брависсимо!.. Мартин думал, он вывернет ему наружу кишки. Обошлось. Больше они этого не касались.       Райнгольд снова сделался ласковым, как кошка. Он целовал Мартина, отрывисто, везде, докуда мог дотянуться. Он уткнулся ему в шею; он обводил языком мочки его ушей, и подбородок, и ямки над ключицами.       Они вместе принимали тогда душ, и Мартин видел, что в действительности Райнгольд терпит, и вздрагивает каждый раз, когда вода стекает по его спине. Стекает по его локтям и острым коленям. По его проступающим гребням подвздошных костей, потому что Мартин не заметил, как Райнгольд до багровых ссадин стер их.       С ним захотелось быть более чутким. Быть осторожнее. Не причинять ему боли. Мартин начал подумывать об этом, и не знал, почему Райнгольд настаивает на ином, как будто он к иному привык, и теперь ему трудно как-то еще. Может, медленнее, со всякой сопливой ерундой вроде прикосновений кончиками пальцев и прелюдиями до изнеможения. Они всегда торопились, каждый раз, как будто хотели нахвататься побольше воздуха, прежде чем нырнуть.       И Райнгольду к чертовой матери сносило крышу.       Мартин это видел. Его лицо, шея, плечи, все его тело становились свидетелями судорожных прикосновений Райнгольда после долгого расставания. Мартин не стал бы его осуждать, никогда.       Как будто ему самому не было хорошо, в самом деле.       Райнгольд готов был трахаться до тошноты, часами, как будто это избавляло его ненадолго, но потом он снова выглядел истощенным, и много курил, и глаза его потухали. Поэтому он не оставлял им обоим почти никакого времени. Он не оставлял себе времени на чувство прострации после оргазма.       Мартин на секунду подумал, еще чуть-чуть, и его сил на Райнгольда не будет достаточно.       Звучало как бред.       Райнгольд волновал многих мужчин, еще до того, как Мартин родился, и незадолго после. Не парочку, не четырех, даже не десятерых, и был способен на это до сих пор. Но он жил с женщиной. Он был женат на ней пятнадцать лет, хотя все знал про себя. Ровно столько для него не существовало желаний — лишь необходимости.       Чашка, поставленная на блюдце, поставленное на чашку, поставленную на блюдце, поставленном на чашку. До бесконечности, в течение всех этих лет. Башня из чашек и блюдец рухнула, когда Мартин позволил ему предположить, что они могут встречаться, и что он не Дульсинея, а Райнгольд не Дон Кихот, которому Мартин даст вздыхать о нем с расстояния.       Он хотел сказать Райнгольду кое-что важное. Уже давно хотел, но искал подходящего момента. В перерыве между чувственной страстью, или после чего-то забавного, наивного, неловкого. Чего-то, что можно прождать вечность, наверное — и потом момент, который будет тем самым, самым подходящим, упустить.       Мартин решился.       — Гольдхен, — он потупился, и прозвучал виновато.       — Ну?       — Ты мог бы спросить у Ингрид…       — Нет, не мог.       Райнгольд был пока еще спокоен. Мартин выдохнул и вдохнул снова, но глубже.       — Может, ты дашь мне договорить?       — Нет, черт возьми, — Райнгольд оскалился. — Я не упоминаю при тебе Ингрид, и я не упоминаю при Ингрид о тебе. Иначе вы оба будете меня ненавидеть, я это проходил.       — Пожалуйста, Райнгольд, — Мартин решил настаивать, хотя и произнес это вполголоса. — Она ведь знает, все равно.       Он заговорил быстро, чтобы у Райнгольда не оказалось какой-нибудь паузы прервать его; следовало отдать должное, тот никогда его не перебивал.       — Раз она все равно знает, может, она могла бы отпустить тебя на всю ночь? Хотя бы один раз. Это ничего не поменяет. У нас всегда очень мало времени. Я хочу еще хотя бы раз заснуть с тобой в одной постели. Пожалуйста.       Райнгольд прикрыл глаза.       — Нет, Марти, — он помолчал, и только затем добавил, — она отпускает меня ровно на столько, на сколько считает нужным. Я не буду повторять. Тебе все известно.       Райнгольд настолько не привык к нежности, и это было невыносимо.       — Почему, когда ты чего-то просишь, я не могу тебе отказать?       — Тебе не нравится?..       — Мне кажется, что ты не в порядке.       Он получил Мартина чистым, как пустой белый лист. Сейчас он, неумышленно, хотелось бы верить, раскраивал его под себя. Для Мартина его предпочтения были сначала только предпочтениями, и он не возражал. Если бы у Райнгольда были телесные границы, если бы Мартин их видел, наверное, это не чувствовалось бы так жутко и болезненно. Райнгольд никогда не выражал несогласие. Не настораживался. Не брезговал. Для него не было неудобных углов входа, и никогда не было слишком резко.       — Можешь сейчас просто расслабиться, ладно?       Мартин подхватил его и усадил к себе на колени. Райнгольд был еще в остатках капель воды, слегка пах можжевеловым мылом, и сильно — «Русской кожей», теперь еще отчетливее проступившей.       — Ты что-то придумал?       — Вроде того. Хочу тебя немного помучить, — Мартин запустил пальцы в его волосы, черные, как битум, пока только с единственной серебристой прядью, неширокой, но видной, около правого виска. — Закрой глаза.       Он поцеловал его веки.       — Я соскучился, — Райнгольд всхлипнул.       Когда он говорил что-то подобное, в его выражении лица всегда проскальзывала обреченная, надрывная тоска. Мартину хотелось целовать его долго-долго. Он спустился к его ключицам.       — Оставь на мне следы.       — Не надо, Гольдхен. У тебя чувствительная кожа.       — Оставь.       Райнгольд вздрагивал и резко выдыхал, когда Мартин, уступив ему, припадал губами к его шее, раз за разом, выжигая на ней кровоподтеки. Решив, что достаточно, Мартин провел пальцами по чуть синеватой, заметной сетке вен на его груди.       — Ты уверен, что это обязательно?       — Если тебе не сложно, — холодно ответил Райнгольд.       Мартин разогрел руками сразу их обоих.       — У нас не так много времени, — Райнгольд со всей очевидностью прервал его. — Скажи, что ты хочешь?..       — Если честно, ничего особенного.       В этот раз Мартин сам вжался в угол между спинкой кровати и соседней стеной. Райнгольд уперся в стены ладонями, резко, с хлопком. Мартин переложил его руки себе на плечи.       — Я не собираюсь повторять наш предыдущий подвиг отчаянных и слабоумных. Подвинь ко мне вазелин.       Райнгольд улыбнулся узко и, кажется, разочарованно.       — Не возись со мной слишком. Я чертовски долго этого ждал, у меня внутри пожар уже.       — Ага, как же.       Он заскулил. Выгнулся, и сказал Мартину на ухо, что тот излишне сентиментален со своей шлюхой.       Мартин не дал ему опуститься на себя рывком. Райнгольд хотел набрать темп, сделал это с силой, вдруг дернулся, точно погорячившись, но не прекратил. Мартин обхватил его, останавливая резкие движения.       — Хочешь медленно?       — Да, Гольдхен.       — Хорошо.       Райнгольд выдохнул, наклонившись к его щеке, спокойно и очень тепло. Мартину показалось, он вот-вот ускорится, или взвоет; взвоет, потому что уже весь горячий, и сердце начало стучать бешенее, а потом все-таки ускорится.       Но Райнгольд был хорошим любовником. Он вытворял дикие вещи, и все-таки он был хорошим любовником.       — Тебе приятно?       — Очень, — кивнул Мартин.       Райнгольд не был похож на себя. Он спокойно дышал, пока Мартин оглаживал все его тело; насаживаясь до упора, он продолжал делать это все так же протяжно. Закрыв глаза. Прикусывая губы.       Он шептал Мартину на ухо, то склоняясь к нему, то откидываясь обратно; никто не смог бы сказать и половины из этого, не повторившись, и никто не танцевал так, как он.       —Ты скоро?.. — у Мартина слегка перехватывало дыхание. — Давай помогу.       — Ш-ш… — Райнгольд поймал его запястья и обездвижил. — Не хочу лишать тебя удовольствия кончить так.       Мартин не ожидал, что ему понадобится меньше времени. Похоже, сильно меньше. Ему было равно, или так, или сплетаться в ритме великой священной пляски, ожидая, что вот-вот грохнешься в обморок, пока это было с Райнгольдом; пока Мартин мог смирить кровь в его худосочных чреслах.       Райнгольд, разомлевший, опустился на него в последний раз; потом соскочил и растянулся сверху, сложив руки на его груди.       — Дай мне пять минут, — Мартин завалил его на бок и зарылся в его шею. — Еще на пару раз меня хватит. Или, хочешь…       Он тихим движением, вроде шутки, уронил Райнгольда на спину, и дошел уже губами до его солнечного сплетения, когда тот придвинул его обратно. Он улыбался.       — Лежи, дурак.       — Что-то не так?       Мартин заглянул ему в глаза.       — Ничего. Просто я немного устал. Колени уже ни к черту.       Пару минут спустя Райнгольд отстранился. Встал, чтобы забрать с подоконника свои сигареты, потом забрался на край кровати, поджал под себя тощую ногу и завозился с зажигалкой.       — Я сделал что-нибудь не так?       — Ради всего святого, Мартин. Я сделал.       Взгляд Райнгольда был пронзительно и болезненно пуст. Он стал выпускать дым изо рта густо и сосредоточенно, кольцами.       — Не вини себя. Mon péché, mon désir, — пролепетал он, теряясь в словах. — Я не знаю, что на меня нашло. Je t'adore bien. Je t'aime, tu sais…       Мартин сел рядом с ним. Райнгольд долго молчал. Наконец заговорив, он полностью перешел на французский. Они оба перешли.       — Я слишком рано начал делать с тобой всякую дрянь. Я ненавижу свое испорченное тело. У меня было почти пятнадцать лет, я вернул себе прежнее чуткое осязание, и вкус, и трепет от чужих прикосновений, а потом за два года похерил это.       — Тише… Не говори такое. Это не правда.       — Считай, что я всё, Мартин. На сегодня это всё.       Для Мартина существовал, разумеется, Райнгольд. Осязаемый, до какой-то степени даже искренний, человек, которого он любил. Редко он был еще Гольдхен — очень-очень редко был Гольдхен, неясно, почему так получилось; и еще был Господин Нефть. Обычно, Господин Нефть появлялся, когда они выходили. Как только Райнгольд надевал свой черный плащ, трилби с широкой кожаной лентой, и запирал за ними дверь; во всяком случае, когда он опускал ключи в почтовый ящик, с этого момента он совершенно точно становился Господином Нефтью. Господин Нефть был тот, кого Мартину якобы положено было знать. Он был чиновник, пасынок ближайшего друга отца, по совместительству экс-директора Рейхсбана; он почти не разговаривал, он лаял, не хуже овчарки, или курил, не вынимая сигареты изо рта, и прикасался к Мартину только формально, как имеет право прикасаться старший друг семьи.       Теперь именно Господин Нефть смирил Мартина взглядом, хотя они еще даже не оделись. Смотрел он совершенно непрошибаемо, и тогда Мартин понял, что «всё» из его уст значило в действительности «всё», и что он может идти без него в душ, а потом начинать собирать вещи.       Мартин надеялся, к следующему свиданию Райнгольд отойдет.       Тот писал всегда очень нежные письма. Они часами разговаривали по телефону, и Мартин не слышал в его словах никакой обиды. Все могло случиться. Райнгольд не был обеспокоен, он не собирался ранить его в другой раз, намеренно ли, случайно ли, или отстраниться, как тогда.       У них оставалось достаточно других проблем. Они сошлись, без пререканий, что у них есть куча других проблем. Отсутствие близости, во всех смыслах, отсутствие прикосновений было проблемой, параграф сто семьдесят пять, семьи обоих, и далее по списку. У них не должно было оставаться и минуты наедине, чтобы делать друг другу мозги.       Мартин пару раз вспоминал слова Райнгольда и предполагал, что это не всерьез, что он просто выпалил то минутное, что испытал, не более.       Но Райнгольд притащил, кроме себя, еще бутылку виски, шваркнул ее на стол — Мартин понятия не имел, зачем — и сказал, что ему нужно заглушить навязчивые мысли.       Он не должен был тем вечером пить, самое меньшее. Обойтись без требований завалить его на стол, вогнать в него поглубже, и так далее, и вообще всего, что не процитируешь в печати, и от чего хочется вымыть уши с мылом. Он мог не повторяться минут по двадцать, выражаясь покруче потаскухи из портового борделя. На трех языках сразу, вперемешку с названиями такелажа.       Рядом с ним Мартин чувствовал себя пятнадцатилетней девочкой, которая заливается краской при слове «член».       Ему казалось, спустя два года Райнгольд уже не сможет придумать ничего, что его удивило бы. Ему казалось, они перепробовали уже все. Ему казалось, даже у Райнгольда существовал негласный список вещей, которые в него засовывать нельзя. Бутылки из-под виски и кулаки по локоть, например.       Мартину был знаком — о-о, как давно это было! — человек, читавший ему Алкея, сдержанный, говоривший о любви только по-французски; но чем более очевидно было, что однажды они либо откроются всем, либо зайдут со своими чувствами в тупик, тем больше Райнгольд, похоже, сходил с ума.       Полбутылки виски притупили Господину Нефти вообще все ощущения. Все, которые у него остались.       — В одну реку дважды не войдешь, — заявил он. — Я ничего не чувствую. Ради всего, Мартин, ты можешь сделать что-нибудь? Мне плохо.       — Ты пугаешь меня. Очень, очень сильно напугал. Я не хочу тебя покалечить. Нам нужно остановиться.       Райнгольд сознался, что боль впечатывалась в него. Оставалась как напоминание. Мартин мог протестовать насчет того, чтобы о нем напоминала боль, не что-то более здоровое, но осилил понять, почему Райнгольд хотел причинить себе больше.       — Я жил, как все. Я смирился с тем, чтобы жить, как все, до тебя, Мартин. Зачем ты зажег во мне это?..       — Жалеешь? Ты, Райнгольд, жалеешь?       — Я ненавижу и жалею об этом пламени, которое ты зажег во мне, и от которого дым стоял выше, чем от всего того, что я когда-то пережил.       — Очнись… Я не узнаю тебя, кто ты, чтобы говорить мне это? Я хотел отстраниться, я сказал тебе, что больше не стану тебя задевать, помнишь, как это было? Как мы разговаривали, как ты искал любой ненавязчивой возможности прикоснуться ко мне, чтобы это не выглядело странно? И что ты сам сделал, ты развернул меня за плечо, лишь бы я только не уходил, сам!       — Заткнись. Заткнись… Потому что, если узнают, каждый подумает, что это я растлил тебя. Но это ты оставил меня гореть. И я превратился в угли, и это мое тело больше ничего не чувствует.       — Ты пьян, Райнгольд. Мы оба. Хватит.       — Нет, Мартин. Я прошу, не оставляй меня так.       В конечном счете Райнгольд разрыдался, истерически, не прекращая говорить, точно он это вообще не планировал, просто спирт решил вытечь через глаза. Как по накатанной, Мартин подумал, Райнгольд вцепился в него, и не принял решения лучше, чем попытаться это затрахать, разве только грубее и гаже, чем все разы до этого.       — Заведи мою дрянную плоть, — потребовал он. — Если ты только сможешь это сделать; вынь из меня кишки вместе с дерьмом. Мне ничего уже не поможет. Я умоляю, заведи мою дрянную плоть.       Впервые Мартин боролся с желанием его ударить. Он не сделал это только потому, что Райнгольду это, очевидно, понравилось бы.       Мартину казалось, он знает его. Даже не первый год. Очень близко. Святая невинность! Еще недавно Райнгольд понимал, что делает какую-то дрянь, что склоняет его делать с собой всякую дрянь, и может, именно поэтому его рефлексы отказали так быстро.       Голодная росомаха, которая от жадности жрет и давится. Башня из блюдец и чашек, водруженных друг на друга. Осколки стекла после падения и тлеющие угли.       Скользкие внутренности.       Крупная дрожь на использованном, изувеченном теле.       Мартин дал бы себе слово, что не станет принимать участие в его истерике, и наконец скажет Райнгольду, чтобы он прекратил, и что с него достаточно; что они оба приняли, а Мартин сделает только хуже, больнее, неосторожнее, и, едва задев, все сломает.       Мартин думал, чтобы совершать какие-нибудь не слишком здоровые практики, физиологически, надо иметь на плечах здоровую голову. Во всяком случае, трезвую. В подпитии не танцуют на углях и не глотают шпаги — или кому-то не дорога его жизнь, одно из двух.       Райнгольд был не в том положении, чтобы в действительности заставить Мартина что-либо сделать. Мартин пошел на это добровольно, как ни поверни, и от одной мысли об этом становилось тошно.       Два года он спал с пресыщенным донельзя, страдающим от ангедонии, склонным к мазохизму, едва справляющимся с собственным чувством вины циничным великовозрастным идиотом, к которому привязался и которого любил до кровавых соплей.       А еще он обещал его не осуждать.       — И все-так я ни хера не чувствую, — констатировал Господин Нефть.       Дьявол, Мартин, ты всерьез думал, что сможешь удовлетворить это чудовище?..       — Тебе нужно к врачу.       — Это даже не больно.       — Тем более, Райнгольд. Ты меня слушаешь?..       — Да. Лучше бы ты помолчал.       Райнгольда нельзя было покидать вот так; но у них закончилось время, и он не позволил Мартину проводить его до дома. Потому что, о, конечно! — он хорошо знал, чего он хочет, и был в порядке, и никогда ни об кого не обжигался, и никем не манипулировал из тех, кто был ему дорог.       Под конец следующего рабочего дня Райнгольд заявился в редакцию “Die Bunte Flügel”, чтобы извиниться. Точнее, наверх, в главный зал, поднялся Гюнтер, шустрый моложавый помощник главного редактора, и сказал Мартину, что его спрашивает герр Сакс.       — Герр Сакс, ну да. Разумеется.       Они почти заканчивали с работой.       — Ты не мог бы отнести это в типографию вместо меня? — Мартин кивнул в сторону нескольких папок на своем рабочем столе. — Боюсь, что это надолго.       — Какие вопросы, — Гюнтер пожал плечами. — Можешь идти. У него к тебе что-то важное? Дела семьи?       Мартин усмехнулся про себя.       — Можно и так сказать.       Райнгольд не был идиотом, стало быть, если пришел лично, и при этом не решился поговорить совсем наедине. Его жена сразу дистанцировалась от этого цирка к черту, в основном запретив Мартину появляться у них дома… и правильно сделала, потому что иначе в их распоряжении оказалось бы бескрайнее пространство и уйма возможностей, чтобы там друг на друга орать.       Мартин гадал, каким Райнгольда увидит. Он питал иллюзию, что из них двоих именно Райнгольд будет смотреть на вещи разумнее, но прошлым вечером эта иллюзия рассыпалась.       Он ждал Мартина внизу. Такой, как всегда, как будто он просто устал после работы, или понедельник выдался хуже, чем обычно. Они вышли на улицу.       — Прости, что вывалил все это на тебя, — тихо сказал Райнгольд. — Это не то, что я на самом деле думаю.       — На людях ты такой спокойный, — произнес Мартин с холодком, — хоть в гроб клади.       Райнгольд умел справляться со своими эмоциями, и со страстями тоже — посредством закатывания их в бетон. Раньше Мартин считал, что так выглядит зрелость. Стоило ли думать, что если все, совершенно все между ними было наперекосяк, их секс не будет?..       — Мне стало очень страшно, что после всех тех слов я потеряю тебя.       — Слов?.. Черт побери, ты сейчас серьезно?       Мартин, может, был обижен, пьяный, на того кретина, тоже пьяного, которого лицезрел вчера. Хотя за Райнгольда следовало побеспокоиться, между прочим, и не верить его заявлениям о том, что огонь выжигают огнем, и уж он-то по части борьбы — огня с огнем — специалист.       — На всякий случай, — Мартин вперился в него, изучая на предмет видимых следов от вчерашней ночи. — Это я вытаскивал окровавленную руку из вашей задницы, герр Сакс, а не наоборот.       — Не напоминай.       — Ну да, а еще не спрашивать, почувствовал ли ты боль, наконец, и собираешься ли идти к врачу, — Мартин сплюнул на тротуар. — Что с тобой происходит?       Райнгольд достал из пачки сигарету и начал раскатывать ее между пальцами. Он был бледный.       — Я не знаю. Ты злишься на меня, Марти?..       — Нет.       Еще вчера Мартин порывался сказать ему, что чувствует себя инструментом для удовлетворения его похоти. Это задевало, с учетом того, насколько Мартин был моложе, и насколько не в силах оказался с этим справиться. Сегодня отпустило.       — Я знаю, меня тяжело терпеть, — Райнгольд шумно выдохнул. — Мне не улыбается думать, что я использовал тебя. Кого угодно, ради бога, лет двадцать назад мне было вообще все равно; но я не должен был втягивать тебя.       — Ответь мне сейчас, только честно. Я действительно тебя сломал?       Райнгольд рассмеялся тихо, потом сунул сигарету в зубы и быстро поджег.       — Какой смысл это выяснять, Мартин? Я сломан. Но не бери на себя слишком много.       — Как тебе помочь?       Райнгольд умолк. Они повернули примерно на северо-восток, подальше от вокзала и от центра города, и прошли так еще полквартала.       — Я придумаю что-нибудь, — наконец ответил Райнгольд. — Потом.       Он спросил, как дела у газеты. Мартин признался, что последний тираж не окупился, хотя его сократили, и работы, по ощущениям, стало меньше. Людей в редакции тоже.       — Тебя успокаивает музыка?       — Только не Вагнер.       Мартин улыбнулся.       — В субботу в опере дают неплохого «Трубадура». Но у меня не получилось достать билеты.       — Значит, Трубадур…       — Для тебя все еще придерживают ложу? — спросил он у Райнгольда; тот ухмыльнулся.       — Я все еще государственный чиновник, Мартин. Чего бы ты там лично про меня не знал.       Они зашли в какой-то тупик, куда не выходило окон, и отрывисто целовались, боязливо озираясь на улицу.       В мае “Die Bunte Flügel” закрыли. Просто пришли в редакцию, выдвинули обвинения — что-то насчет тиражирования сомнительных политических идей, перевернули там все и поочередно вывели из здания работников газеты. Сразу отпустили нескольких работниц типографии, которая там же и находилась, на первом этаже; еще тех, кто обслуживал печатные станки и прессы.       У полиции возникли вопросы к статьям Мартина.       Он не слишком успел опомниться, совсем не ожидал, что его задержат. Мартин успел подумать, что это немного лестно, словно он был, по меньшей мере, главным редактором, решавшим, что войдет в печать, и от его мнения газета хоть сколько-нибудь зависела. Нет, пожалуй; просто главный редактор смотрел сквозь пальцы на его материал, и Мартин этим пользовался, позволяя себе громкие заявления. Как оказалось, слишком.       Мартин проторчал в участке почти семнадцать часов. Попал под горячую руку послевоенного неразборчивого правосудия. Он сомневался, что ему дадут телефон, но потом все-таки настоял. Ему позволили один звонок. Не стоило даже думать, чтобы снискать протекцию у отца или у дяди. Мартин попросил соединить его с железнодорожной дирекцией Мюнхена и молился, чтобы Райнгольд оказался на рабочем месте.       Без всяких сомнений, Господин Нефть должен был приехать за своим мальчишкой.       Райнгольд не подошел к Мартину ближе чем на полтора метра, и глядел исподлобья, редко моргая.       — Почему ты не позвонил отцу?       — Серьезно?       Рука Райнгольда, державшая сигарету, дернулась. Он весь слегка дернулся.       — Герр Сакс?..       Райнгольд медленно, едва заметно кивнул и прикрыл глаза. Да, черт возьми. Мартин понял его. Спустя столько времени Мартин научился понимать все эти невербальные сигналы, следить за руками Райнгольда, за его глазами; за тем, как тот склоняет голову, или постукивает ногтями по твердым поверхностям.       — Отцу было бы непросто приехать, — отчеканил Мартин. — Простите. Надеюсь, вы меня понимаете.       Райнгольд снова кивнул; потом о чем-то переговорил с начальником полицейского участка и жестом подозвал Мартина. С полчаса ушло на оформление протокола, и только затем они наконец оттуда ушли.       Снаружи ждала служебная машина.       — Я могу подвезти тебя до офиса Рейхсбана.       — Благодарю, герр Сакс.       Водитель вышел, чтобы открыть перед ним дверь. Мартин сел вслед за Райнгольдом.       — Спасибо, что вытащили меня.       — Я сделал, что должен был. За что тебя забрали?       — Я могу говорить с вами начистоту?       Мартин внимательно посмотрел на Райнгольда. Тот явственно мотнул головой, перевел взгляд на водителя, и только затем ответил:       — Конечно, Мартин.       Они встретились потом уже в городе на Шпрее, в доме, когда-то принадлежавшем отцу Райнгольда. Мартин бывал там и раньше, всегда с семьей, и всегда это ощущалось примерно одинаково. Возможно потому, что Господин Нефть отыгрывал свою роль прилежнее некуда.       Ему был дорог этот дом, теперь слегка запустелый, с интерьерами типа бидермайер — у его матери, кажется, были какие-то причины не продавать его, — и он обожал Берлин, потому что вырос здесь.       Мартин не думал, что когда-нибудь сможет полюбить Берлин так же. Чужой, неприветливый город, куда он приезжал единственно ради Райнгольда. Иногда там еще случалась работа, иногда его звал с собой отец. Урывками Райнгольд, бывало, рассказывал что-то из своей молодости, боготворя столицу; хотя, скорее, то, какой она была двадцать пять, тридцать лет назад.       Собрались большой компанией. Отец и дядя Мартина, брат, привязанный к отцу, точно собака-поводырь, отчим и мать Райнгольда, по крайней мере, в их обществе не нуждались.       — Сыграешь со мной в американку, Мартин? — предложил Господин Нефть и узко улыбнулся.       — Почему бы и нет, — Мартин пожал плечами до определенной степени равнодушно и вышел из гостиной за ним.       Райнгольд говорил, они погорели бы ко всем чертям, на том, что перестали общаться в кругу их семей; поэтому они не прекращали. Поддерживать прежний добродушно-дружеский тон оказалось сложнее, чем Мартин предполагал. Райнгольду, думалось, будет еще сложнее — оказалось, наоборот, потому что Господин Нефть лгал, как дышал.       И еще играл на бильярде слишком хорошо.       Он пробовал научить Мартина. Ставил ему руки. Еще он бесконечно говорил про траектории, расчет силы удара и еще о какой-то дребедени, которую, наверное, надо было знать, но Мартину запомнились отчего-то только его руки. Сейчас казалось забавным мысленно воскрешать это, потому что тогда между ними ничего не было, и Райнгольд наставлял его без всякого подтекста. Но потом Мартин оказался ровно в том возрасте, когда воспоминания об этом всколыхнули его сознание, смутно, еще совсем неотчетливо, так, что он не смог бы выразить это в словах. Позже он понял, что так ощущается вожделение.       Теперь Мартин, конечно, не хотел играть ни в какую американку.       — Надо для приличия хотя бы разбить шары, — сказал он.       Райнгольд ухмыльнулся, стоя по другую сторону стола. Мартин узнал его обычного.       Бильярдная была на третьем этаже, просторная, обтянутая темными деревянными панелями, с холлом перед ней и коротким г-образным коридором, за которым находилась дверь.       Райнгольд сел на край стола, достал сигареты и дергано закурил.       — Для кого ты сейчас пишешь?       — По-разному. Иногда удается пристроить материал в еженедельники. Паршивая заказуха, в основном.       — Тебе надо научиться отказываться.       — Половина Германии, наверное, до сих пор сидит без работы, — Мартин усмехнулся. — Я общаюсь с бывшими коллегами. Почти всех тогда отпустили, кроме главного редактора и еще двух человек, но помотали основательно. У них тоже пусто.       — А типография?..       — Пока простаивает.       Райнгольд слез и равнодушно обошел бильярдный стол. Примерился. С ходу загнал парочку шаров. Мартин склонился к нему.       — Думаю, ты можешь прекратить отыгрывать роль. Мы можем.       Райнгольд выпрямился.       — Что у тебя? — спросил Мартин.       — Много работы. Отчим сказал, я нужен здесь.       — Значит, будешь торчать в Берлине?       — Вероятно.       — Господи, да иди ты уже сюда, — Мартин обнял ладонями его лицо.       Райнгольд оставил в пепельнице догорающую сигарету. Положил руку Мартину на шею, забрался пальцами под воротник его рубашки и притянул его к себе. Сосредоточился на секунду, прислушиваясь, покосившись сторону холла. Поцеловал аккуратно, с оглядкой.       Мартин не торопил его и не стал бы настаивать. Они очень редко целовались в этом доме. Райнгольд прошептал его имя, и еще раз, обреченно, наверное, напоминая себе, что из их положения нет никакого выхода.       — Лукас оставит мне Бундесбан, — наконец произнес он. — Он отходит от дел. Может, через полгода… Когда-то я ждал этого, очень, очень долго. Я знаю, ты никогда не переедешь в Оффенбах-на-Майне. Или в Берлин. Мне нужно придумать что-нибудь. Если я не смогу тебя видеть, я, наверное, умру.       Мартин предчувствовал, что когда-нибудь будет так. Прежде они уже касались этого, и он заранее все решил.       — Я перееду, — твердо возразил он. — Какая разница. Я ведь журналист, и у меня больше нет работы.       — Мой дорогой мальчик…       Райнгольд обнял его, и они простояли так бог знает как долго.       — Ты замечал, на «Возвращении блудного сына», у Рембрандта, у отца кисти рук разные? — почему-то вспомнил Мартин.       — В каком смысле?       — Как будто они от двух разных людей. Ты ведь видел ее? Картину. Ее привозили на выставку в старую пинакотеку, еще до войны.       Райнгольд задумался.       — Звучит как полная хрень.       Мартину отчаянно не хотелось представлять переезд, и он готов был обсуждать что угодно. Вместо этого Райнгольд спросил, как он собирается объяснить это родителям. Мартин ответил, что просто устроится в какую-нибудь из столичных газет. К тому же, он рассудил, им уже не обязательно будет мотаться по чужим квартирам.       — Это исключено, — Райнгольд вздохнул; потом опустился на кушетку и принялся бессознательно натирать мелом кий.       Спустя минуту он равнодушно отложил его в сторону. Мартин склонил голову на бок. Был еще один вопрос, ответ на который он очень хотел знать.       — Мы увидимся еще? До июля.       — А что будет в июле? — Райнгольд повел бровями.       — Я еду к дяде в Гамбург, до конца лета.       Мартин почувствовал себя виноватым, что не сказал раньше. Все очень путано складывалось. Он напрочь забыл. Он хотел оправдать себя тем, что последние несколько недель провел, бесконечно бегая от издания к изданию; но это прозвучало бы так же глупо, как если бы Райнгольд не предупреждал его про свои командировки.       У них никогда не оставалось и четверти часа лишней. У Мартина был только звук голоса Райнгольда по ту сторону телефонной трубки. И иногда отстраненный, тихо тлеющий, точно старые угли, лишенные жара, Господин Нефть.       Мартин успел соскучиться даже по едкому запаху его сигарет. Как будто провел у удушающе горячего огня слишком долго, а теперь невыносимо хочется пить, и на языке это поганое ощущение, вроде привкуса песка.       — Я понятия не имею, сколько еще мне придется провести здесь, — тихо и бестелесно произнес Райнгольд.       Мартин сел к нему и опустил голову на его плечо. Райнгольд положил его ладони в свои.       — Как ты это выносишь? Будь мне двадцать два…       — Молча, — перебил Мартин.       Райнгольд убрал выбившуюся прядь с его лба и затаил дыхание, уставившись в пространство за бильярдной.       — Ты сделаешь, как я скажу?       Последнее время Мартин поостерегся обещать подобное.       — Что ты предлагаешь?       — Для начала, я не должен ни звука от тебя слышать, Марти. Если будешь слишком громко дышать, я засуну кий тебе в зубы. Это ясно?       Мартин кивнул и замер.       Райнгольд повернулся к нему, обхватил его плечи и запрокинул его голову к своей. Они слились губами, и Мартина наконец обдало теплом, которого он так долго от Райнгольда не чувствовал. Они вцепились друг в друга жадно, и снова, как всегда, не могли надышаться. Райнгольд целовал еще в шею, оставляя мокрые следы. Его руки блуждали, слегка дрожа, пока он не опустился перед Мартином на колени, с силой опираясь на его бедра.       — Ты спятил, — одними губами произнес Мартин.       — Мне прекратить?       — Если тебе вдруг интересно, я с утра не мылся.       Райнгольд расстегнул его брюки.       — Мне нравится твой запах.       — А рвотный рефлекс у тебя случайно не сломался?..       — Хочешь, я проверю это?       — Валяй.       — Тогда заткнись, — прошипел Райнгольд в конце-концов, — заткнись и слушай, если откроется дверь дальше по коридору.       В следующий момент Мартин понял, что это последние слова, которые он планировал произнести в ближайшие четверть часа.       Они проторчали тут уже минут двадцать, и никому не было до них дела. Ведь они с Райнгольдом ушли, мать их, играть в бильярд. И если они попались бы именно сейчас, именно в таком положении, их обоих можно было бы записывать в покойники.       Мартину оставалось напряженно вслушиваться в пространство за холлом. Вжаться в эту чертову кушетку, прикусить зубами свободную ладонь и вслушиваться. Вслушиваться, пока Райнгольд ласкал его член ртом.       Это было еще поправимо, пока кровь не застучала у него в ушах, и пока Райнгольд не ускорился, и пока Мартину не показалось, что внизу был какой-то шум; потому что внизу разговаривали, и кушетка скрипнула несколько раз, и Мартин сдерживался, и Мартин помнил, что если он сдерживаться не будет, то будет сидеть с кием в зубах.       Он опустил вторую руку на волосы Райнгольда. Провел до затылка. Вдоль позвоночника по шее. Райнгольд изогнулся, сглотнул слюну и взял глубже. Мартин почувствовал упругие стенки его глотки, и все еще чувствовал их, когда, шумно выдыхая, сказал Райнгольду, что он уже почти.       Мартин ни за что не попросил бы его доходить до горла. Не всерьез.       Все это было абсолютно отмороженной идеей, с которой нужно было поживее расправиться, потому что теперь Мартин совершенно точно не разобрал бы звука открывающейся двери.       С другой стороны, за то, как Райнгольд отсасывал, можно было и сдохнуть. Особенно сегодня.       Но дверь не открылась.       Слава богу, дверь так и не открылась.       Райнгольд поднялся, отрывисто дыша, вытер губы и усы несколькими движениями рук, вернулся к столу — за сигаретами — и, облокотившись на столешницу, глядя на Мартина, закурил.       — Теперь можешь не целовать, — он ухмыльнулся.       — А ты?..       — Перебьюсь. Еще немного, и нам пора будет уже спускаться к остальным.       Мартин знал, что Райнгольд скажет именно так.       Через два дня Мартин должен был ехать в Гамбург. Райнгольд позвонил.       Мартин понял, что он говорит с рабочего телефона. Райнгольд спросил его, сможет ли он сегодня прийти на Баумштрассе, в дом номер пять, попросить фрау Грюнберг и взять у нее ключи от восьмого нумера. Потом уточнил — к семи пополудни.       Июнь стоял промозглый, в дождях. Мартин добрался до условленного дома, немного опаздывая. Райнгольд еще не приходил; Мартин не знал, сколько он оплатил часов. Время стало тягуче, и одновременно с этим проливалось, как вода через пальцы.       — Ты бы знал, как я блядски устал от всего этого дерьма, — обьявил Райнгольд почти с порога. — Я устал, и пусть все полетит к черту. Я буду с тобой до утра, слышишь, Мартин? Я, нахрен, по-другому уже не смогу.       Мартин ощутил, точно его сердце опустилось куда-то ниже, чем должно было быть, и теперь его стук отдает глубоко под диафрагму, и еще, похоже, в кончики пальцев.       — Ты поссорился с Ингрид?       Только бы не это, потому что если это, то завтра Райнгольду станет противно от себя самого, и он будет это терзать в себе, своим воображаемым ножичком, и поддевать им самые больные мысли, которые только промелькнут в его сознании.       — Если я захочу, и если ты захочешь, ты снова можешь приходить в мой дом. Проявлять пленку, засиживаться до двенадцати и все остальное, что мы когда-то делали.       — Боже.       Райнгольд выдохнул.       — Ингрид позволила мне.       — Ты шутишь?..       Мартин не много слышал о ней с тех пор, как они с Райнгольдом начали встречаться. Для него Ингрид осталась обаятельной маленькой женщиной с красивым, каким-то без возраста, что ли, лицом. Мартин знал, она любила Райнгольда; он любил тоже. Она долго плакала, Райнгольд упомянул, когда он ей признался — про них с Мартином — и сказал, что теперь они будут жить с этим. Больше он ничего не рассказывал.       Иногда, с содроганием, Мартин думал о том, что Ингрид могла видеть следы их близости. Все эти синяки и ушибы. Это ощущалось постыдным не меньше, чем оказаться пойманными за руку. Подсознательно, Мартина обжигала мысль, что он творит с Райнгольдом что-то не то. Может, даже хорошо, что ему не приходилось смотреть Ингрид в глаза.       — Разве ты не хотел этого?       Райнгольд выглядел обескровленным, и его светлые глаза казались бледнее обычного.       — Конечно, я хотел, Гольдхен. Когда ты приехал?       — В Мюнхен? Вчера.       — Я так рад, что ты позвонил, — тихо сказал Мартин и улыбнулся.       Райнгольд швырнул в прихожей рабочий дипломат. Устало опустился на первый попавшийся стул.       — Прости. Мне следовало бы быть менее разбитым. В конце-концов, мы здесь.       Мартин сел перед ним и приобнял его за плечи.       — Брось. У нас будет вся ночь. Давай я наберу тебе ванну? — участливо предложил он.       — Не откажусь.       От наполненной ванной поднялся пар. На стене напротив запотело зеркало. Воздух стал влажный, и слегка запахло старым почерневшим герметиком на стыках плитки. Райнгольд расстегнул воротник, манжеты, сдернул через голову рубашку, обнажая широкие прутья грудной клетки на худой спине. Снял остальное, бросил на тумбу, к рубашке, и залез в воду.       Они стали говорить о разном, как всегда.       — Я знаю, почему Лукас хочет оставить Бундесбан, — пробормотал Райнгольд. — Он развалил его. При Гитлере было легко тянуть деньги. Даже когда началась война, а теперь он все растратил, только Гитлера больше нет.       — Считаешь?..       — Лукас просто пользуется мной. В том смысле, он знает, что я не оставлю железную дорогу так.       Райнгольд стер со лба легкую испарину и замолк.       — Все разваливается, — обронил Мартин.       — Ты разговаривал с Гюнтером?       — Да. Он сказал, тяжело вывозить печатные станки, но новые хозяева дома собираются это сделать. Они ищут покупателя, кто их заберет. Гюнтер узнавал, вроде как очень дешево, но у него все равно нет таких денег. Я первый раз видел его настолько отчаявшимся.       Мартин сел на край ванны.       — Хочешь сказать, Гюнтер купил бы их? — Райнгольд удивился.       — Большая часть людей из “Die Bunte Flügel” осталась. Можно сказать, она в распоряжении… Я не знаю. Не Гюнтера. Новые издания вырастают как грибы. Но мы предоставлены сами себе, потому что проповедуем свои идеалы.       — Как и все хорошие журналисты.       — Жизнь поменяет нас. Сделает чьей-нибудь кликой, — рассудил Мартин. — Я не хотел бы так измениться, как бедняга Норберт.       — Тот, который принял заказ Аскара Воннегута?..       — Он. Вообще-то это не способ. Я осилил бы понять, если бы ему прилично платили, но платят за это мало. Да и даже если много!.. Я не хочу унижаться, скажем прямо — садиться в лужу. У меня репутация независимого человека, меня не ловили на лжи и до сих пор никто не вербовал.       — Но даже ты не смог остаться в стороне от политических игр, — строго сказал Райнгольд. — И не сможешь.       — Оставь. Я не хочу больше говорить об этом.       — Тебе нужно купить эти станки, если ты хочешь свою газету.       Мартин криво усмехнулся.       — Ты представляешь, сколько для этого нужно? Я надеюсь, ты не серьезно.       Райнгольд вытянулся, забираясь под воду с головой; потом вынырнул, руками освобождая волосы от воды.       — Теоретически. Ты знаешь, я никогда не использовал деньги ради инвестиций. Я предпочитаю покупать вещи.       — Разумеется, но…       — Просто назови мне сумму, Марти, — Райнгольд громко втянул носом воздух и закатил глаза. — А иначе на кой хер тебе богатый любовник?       — Хер у меня один, — на всякий случай напомнил Мартин.       Райнгольд свернулся в ванной калачиком, снова опустился под воду, так, что на поверхности остались только плечо, узкая полоска его бедра и лицо, чуть больше чем наполовину, чтобы можно было говорить.       — Я не смогу перевезти типографию в Оффенбах, — Мартин негромко вздохнул. — Людей тоже. И это кроме того, чтобы объяснить отцу, откуда у меня взялись деньги. Гольдхен, это невозможно, так же как ты считаешь невозможным встречаться где-то кроме этих чертовых квартир.       — Я не еду пока в Оффенбах. Тебе надо решать, ближайшие полгода, что ты будешь делать — и о чем ты только думаешь? Сейчас переезд не имеет никакого значения.       — Тогда что?..       Райнгольд поднялся, плеснув водой, подбирая под себя длинные ноги.       — Не важно. Мы поговорим про это еще… Забирайся ко мне.       Они сели на разных краях ванной. Райнгольд показался Мартину еще более худым так, обхвативший колени руками и согнувшийся к ним. Мартин тронул его плечо и мягко провел.       — Тебе стало лучше сейчас?..       Райнгольд мотнул головой и закрыл глаза.       — Я довел себя, Марти. Я ненавижу эти кости, это мясо и эту кожу, в которой нахожусь.       Мартину сделалось больно.       — Пожалуйста. Скажи мне, как это.       — Представь себе увертюру, в которой не прозвучало финальных аккордов. Арию для сопрано без верха и низа. Партитуру, из которой вычеркнули последний такт. Неоконченную кабалетту. Манрико, сорвавшего голос на «Col sangue vostro…»       — Гольдхен…       Мартин внимательно посмотрел на него, как делал много раз. Что-то он успел выучить уже наизусть. Белые, сухие локти Райнгольда. Темную полоску слегка взъерошенных волос, спускающуюся через живот к паху. Костяшки и сухожилия на его стопах. Мартин мог по памяти воспроизвести те тонкие складки кожи, когда Райнгольд изгибался, и когда Мартин вцеплялся пальцами в его тело. И Мартину нравилось это тело, оно заводило его; оно было таким, какое есть.       — Я чувствую себя как престарелая нимфоманка, — сказал Райнгольд.       Он разогнул колени, настолько, насколько мог себе позволить, и закинул икры на бортик ванной.       — Ну и что мне с тобой делать?       — То же, что и всегда. Что обычно делают с нимфоманками.       Райнгольд усмехнулся, и у него сделалось это непередаваемое суккубье выражение лица. Мартин его уже видел — когда тот курил, прежде чем они вышли из бильярдной.       — Прекрати.       — Просто попроси, и я буду ласковее, Мартин. Все равно я с тебя не слезу. Мы оба знаем, зачем пришли сюда.       — Что тебе хирург сказал?       — Насчет трещины?.. Почти три месяца прошло, — Райнгольд отмахнулся. — Не драматизируй.       — Хорошо. Но сегодня, все равно, я предпочел бы отдаться тебе.       Мартин и раньше порывался предложить. Даже не потому, что этого требовали обстоятельства. Давно хотелось.       Райнгольд рассмеялся.       — Перестань. Я старый, больной человек. У меня эрекции на тебя не хватит.       — О, неужели? — Мартин иронически скривился. — Ты озабоченное чудовище, Райнгольд. Можешь убеждать кого угодно в обратном, но точно не меня.       Он приподнялся, опираясь на скользкие борта, и лег Райнгольду на грудь, чтобы поцеловать.       — Не предлагай это только из-за моего состояния. Это глупость.       — Я тебе ни черта не предлагаю. Просто объясняю, как будет.       Райнгольд заглянул ему в глаза.       — Ты хорошо подумал?       — Лучше некуда.       Впервые Мартин видел его, занятого чем-то настолько небрежным, как обкусывание ногтей в ванной. Зная Райнгольда, такое сложно было самому представить.       — Ты точно доверяешь мне? — спросил он, наскоро закончив. — Я давно этого не делал.       — Я должен понять, что в этом такого есть, что ты так прешься, — Мартин склонил голову к плечу. — И хочу, чтобы ты наконец понял, что я чувствую, почти каждый раз, когда ты вот так приходишь, как будто с голодухи, и… Если мне для этого придется порвать зад, все равно сделай это. До тебя по-другому не дойдет.       Райнгольд шлепнул его по лбу.       — Тебе я рвать ничего не собираюсь, идиот.       Он больше чем наполовину вылез из воды, давая ей свободно с себя стечь.       — Подождешь меня в комнате? — попросил Мартин.       — Вымойся, как будто собираешься на собственную свадьбу, — хохотнул Райнгольд перед тем, как вытереться и выскользнуть тенью в слабо освещенный коридор.       Когда Мартин вошел, Райнгольд уже докуривал; пододвинувшись к тумбочке, на которую поставил плохо протертую кабинетную пепельницу, графин с водой и стаканы. Райнгольда освещал рыже, из окна, огромный уличный фонарь, и маленький, близкий огонек сигареты, тоже рыжий.       Мартин протиснулся к нему.       — У тебя холодные руки, Гольдхен.       — Подожди немного. Сейчас согреются.       Мартин позволил себе немного поиграть — в эдакую трепетную, ломающуюся девицу, и слегка усмехнулся про себя. Он вверился прикосновениям Райнгольда. Это растягивало напряжение между ними. Никаких прыжков из кипятка на мороз; Райнгольд предпочитал именно это, и из-за нехватки ощущений. Но сегодня было немного иначе. Райнгольд тоже вел себя иначе.       Они заботились друг о друге, как умели, в самом деле.       Уже смолк город, едва ли сумевший пристыдить их, возгласом ли случайного прохожего под окнами, или негромким, тотчас удаляющимся шорохом автомобильных шин. Жизнь вынуждала их все время помнить, что они не одни, и все время кто-нибудь смотрит, кто-нибудь может подслушать их разговоры, чужой, кого это не касается — прочитать их письма. Но не сегодня и не здесь.       Райнгольд приподнял Мартина на четвереньки. Это казалось удобным для начала. Мартин ожидал, что сейчас почувствует его руку на своей промежности, но он ощутил язык, влажный и горячий — и как Райнгольд проскользнул языком, хлюпнув, ему внутрь.       — Поэтому ты про свадьбу пошутил, да?       Райнгольд прервался.       — Вообще-то, я немного занят, — съязвил он.       Он провозился с Мартином черти сколько. Он сам должен был решить, когда хватит. Мартин не смог бы против этого возражать.       Это не было чем-то особенным, в смысле, не до дрожи в ногах — скорее, оно ощущалось особенным. Элементом их многогранного доверия друг к другу, принимающего очень разные формы.       Наконец Райнгольд завалил его на спину. Он выдохнул, роняя слюну Мартину на плечо, ближе к локтю — как голодная собака, — и она мокро стекла на подушку.       — Извини.       — Ерунда.       Его смазанные пальцы легко вошли. Длинные, узловатые, с ногтями, обкусанными под корень. Медленно, потом быстрее.       Мартин понял, именно тогда, почему Райнгольд обычно стонал на повышенных тонах.       — Ты придумал отвертеться?.. Не доведи меня так. Рано еще.       — Если ты не расслабишься, Мартин, я об тебя член сломаю. Без шуток.       Мартин усмехнулся, перекидывая ноги и ложась на бок.       — Давай уже.       Райнгольд церемонился с ним. Как с долбаной хрустальной вазой. Мартин его знал, тот мог посоревноваться в аскезе разве что с герцогом Мунтуанским. Спустя столько времени, ему просто не могло не хотеться всего, желательно, разом.       — Все хорошо? — он спросил.       — Да. Жжет немного, как будто.       Было непривычно сливаться с Райнгольдом так. Они могли бы сделать это и раньше. Должны были.       — Глубже. Пожалуйста.       Мартин выгнулся сильнее от ощущения нарастающей боли.       Свободной рукой он обхватил Райнгольду спину, влажную, наверное, от напряжения; и ему не понравилось, отчего-то, что он вынуждает Райнгольда быть слишком осторожным.       — Войди до конца.       — Ты думаешь, я не вижу?..       — Не спорь. Я же, блядь, с тобой не спорю, — Мартин попробовал ухватиться за простынь; она выскальзывала из-под пальцев. — Я сказал, войди.       Райнгольд медленно сделал, как он хотел. Мартин заскулил сквозь стиснутые зубы, впиваясь в него ногтями, стараясь не дернуться, и задышал часто. Изнутри жгло, пронизывало, но как будто затихало. Райнгольд выругался.       Мартин притянул его, чтобы он замер так.       — Просто дай мне привыкнуть.       — Ты сжимаешь меня слишком сильно, — Райнгольд слегка прохрипел; потом положил руку Мартину на бедро, поглаживая. — Расслабься, чтобы я мог двигаться. Вот так.       Он выдохнул.       — Не прерывайся.       — К черту. Тебе больно.       — Нет. Уже нет.       Мартин приподнялся немного, как чувствовал, что будет удобнее.       — Дерьмо собачье, Мартин, ты плачешь?       — Просто продолжай, — он огрызнулся.       Это становилось приятнее. Жар перерос во что-то, просто расточился по телу. Мартин подался Райнгольду навстречу.       Словно пляска, четверть века назад, в берлинском кабаре, начинающаяся неспешно; под экзальтированные подвывания баритона с размалеванными глазами, разодетого в юбки и перья. Наконец нарастающий бой этнических инструментов и еле пробивающееся сквозь них фортепиано.       — Быстрее, — прошипел Мартин.       — Как скажешь.       Между их телами растекся пряный, липкий пот.       Райнгольд тяжело и горячо дышал в его шею. Вжал в матрас. Без прежних разговоров; в конечном счете Мартин оказался под ним, распластавшийся на животе. Ухватившийся за резное деревянное изголовье кровати.       Воющий, как пьяная шлюха.       — Я сейчас сдохну, — сказал Райнгольд.       — Не сдерживайся.       — Ты не понял, Мартин…       Он вошел глубоко. Еще несколько раз. У него дрожали локти, и он медленно лег на них, как сфинкс. Мокрой кожей на мокрую кожу, и в этот момент влага их тел тихо чавкнула.       — Дай отдышаться.       — Так ты не кончил?       — Пока нет.       Он сполз с Мартина, кое-как успокаивая дыхание.       — Налей мне воды. Сдается… Я этот аттракцион дальше, в таком темпе, не потяну.       Райнгольд устроился на подушках. Мартин протянул ему стакан, а потом так же убрал его обратно, ненарочно громко стукнув тяжелым хрустальным донцем.       — Тогда позволь мне?       — Не так быстро.       Райнгольд притянул Мартина на себя. Поддерживая его бедра, чтобы тот не опустился на него слишком быстро.       — Ты очень красивый, Мартин.       Теперь они могли говорить. Ненадолго. До конца увертюры, или кабалетты, этой отчаянно кричащей кабалетты, потому что Мартин, сгорая, желал дать звучать последнему такту этой музыки.       — Я из тебя вытрахаю твой оргазм, слышишь?       — Мартин, гадючья кость, ты так душу из меня вынешь, — выпалил Райнгольд сипло.       — И ты стонешь совсем по-другому… Ты знал?       Мартину нравился густой, темный звук его голоса. Не истеричный, срывающийся. Может, настоящий.       — Дай мне… следующую ноту, — попросил Мартин.       Он повторил это еще, и еще, пока Райнгольд не впечатал, наконец, свои жесткие руки в его бедра. Выдыхая, в немом призыве остановиться; закрывая глаза.       — La spegnerò, Мартин. Col sangue vostro, la spegnero, — произнес Райнгольд, сбиваясь.       Губы Райнгольда были сухие. Мартин накрыл их своими, влажными, чтобы передать это. Он засмеялся. Не знал, почему. Райнгольд тоже, хотя и беззвучно, но широко улыбаясь. Его глаза блестели, полуприкрытые и как будто затуманеные.       — Как же хорошо от того, что ты приехал, — сказал Мартин.       У них была еще целая ночь.

***

      В августе Райнгольд остановился в Гамбурге на четыре дня, чтобы повидаться с Константином, дядей Мартина.       После этого, по какой-то причине, мать Мартина нашла у своего сына стопку писем, которая лежала у него дома под матрасом, обернутая в старую рубашку, и была написана по-французски. Через несколько дней Мартин переехал к Райнгольду и Ингрид Сакс.       Райнгольд жил на два города, по-прежнему часто появляясь в Мюнхене. Мартин выкупил типографское оборудование, собрал людей, большая часть которых уже работала с ним в “Die Bunte Flügel”, и основал газету «Нотунг», которая просуществовала до конца тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.