За пределами тревожности

Задыхается ритм, и строка Замыкает тоску в углу. Я боялся себя до тебя, А с тобою — все горы сверну. Из глубин уст упрямых стон - Все сомнения гонит прочь. Предвещает усладу он, Предвещает погоню ночь За звездою под пленкой век, За мурашки вдоль края крыл. Поцелуев неспешный бег Нежит сердца несмелый пыл. Я учусь разжигать огонь, Тая лед на твоей душе. И, смыкая ладонь в ладонь, Растворяю себя в тебе. Кудри кожу щекочут вскользь, Дрожь от пальцев идет к губам. И, навылет, меж ребер сквозь: «Никому тебя не отдам».

Вечер был приятным и долгим, но даже он подошел к концу. Настя, сердечно попрощавшись с ними и с командой, ушла первой, выпорхнув из театра сразу в такси. Максим обернулся к Евгению, устало, но довольно улыбаясь, спросил одними губами: — Домой? Тот, чуть замешкавшись, сонно моргнул, и Макс, мельком глянув на экран телефона — «Прибытие через 2 минуты, ожидайте», — потянулся к нему, вставая рядом. Кончики пальцев незаметно скользнули в рукав, под ткань, на секунду прижимаясь к развилке венок на запястье, помечая теплом. Это до сих пор было волнительно. Непривычно, хоть и приятно настолько, что Максим не знал, как будет без этого жить. Женя знал — никак, поэтому не думал об этом, чуть ли не впервые в жизни запрещая себе гадать, что будет дальше. Позволяя наслаждаться тем, что имеет. Полчаса пути прошли в приятной, чуточку дремотной тишине. Макс, все еще вдохновленный, прокручивал, вертел в голове строчки, выдыхая беззвучно их самым кончиком языка. Это не стихи, нет, так — осколки ритма, рифмы, созвучия. Точно пепел от углей: те мерно, пульсирующе, сердцем пылают, поднимая крохотные хлопушки обратно серебристым снегом в небо. Они редко становятся чем-то важным, весомым, но если зацепиться за одну из них, можно снова разжечь огонь и подняться ввысь. Но сейчас кончики чужих пальцев, рассеянно поглаживающих по фалангам его собственные, заземляли, не давали отречься от реальности окончательно, уйдя в дрему или раж. Максим улыбнулся: Женя, сосредоточенно нахмурившись, что-то торопливо печатал в телефоне и, кажется, даже не замечал, что касается его. Выбившиеся из хвостика прядки так и торчали в стороны: даже шапка не могла с ними справиться. Раньше было иначе. Раньше — не Женя, не Евгений, Шварц, точеный и колкий, кудри завиваются о невидимые иголки. Был Придд — на деле и словах, и лишь потом показался тот, кто под гримом. Евгений. Женя, Женечка. Пальцы, спешно отдернутые в первый раз; неловкое, звенящее, виноватое. И взгляд — долгий, изучающий, точно по нему, как по ниточке, чужая душа навстречу к собственной шагнула… — Приехали, — пробурчал водитель. — Спасибо! — ответил Максим. Женя вскинулся, кивает согласно, вылезая следом. Пальцы не расцепил, наоборот, сжал крепче от стылости снаружи. Он все еще молчал, но Максима это не беспокоило — наговорился за вечер, устал. Беседа с Настей у них вышла яркая, интенсивная. После такой самое то немного помолчать. Макс обнял его, крепко-крепко, едва за ними закрылась дверь в квартиру. Женька замер всего на секунду, тут же обнял его в ответ, что-то без слов бурча в шею. Мазнул губами и кончиком холодного носа по скуле, щекоча волосами лицо — резинку упала сразу, стоило снять шапку, рассыпая темные от влаги кудри. Долгую минуту они просто стояли, не желая расцепляться, но полный впечатлений день пополам взял свое. Женя обуял его лицо худопалыми кистями, в глаза посмотрел перед тем, как щекотно, до фырчания, спешно расцеловать все лицо Максима, напоследок заклеймив поцелуем лоб. Сегодня много было сказано, и хорошего, у него просто не было сил на слова, но это не значит, что он не мог сказать о том, что любит Максима иначе. Метельников любил его за это — что Женя, при всем своем владении словами, умел правильно молчать. Точнее, он любил в нем и это тоже. А еще точнее — просто обожал. Кончик носа, о который Макс после поцелуя потерся своим, был прохладным, и Метельников снял с Жени шапку, кивая на кухню. — Поставишь чайник? Женя кивнул, напоследок целуя в уголок губ и уложив ладони любимому на плечи. Для чего, Макс понял секунду спустя, когда тот на него оперся, стаскивая обувь, наступая на задники и используя его вместо опоры. Ну не зараза ли? Пальто Шварц снял уже по пути в кухню. Максим покачал головой, смеясь, снял верхнюю одежду и обувь, и ушел в ванную. Когда он прошел в кухню, чайник уже готовился засвистеть, а Женька опять засел в телефоне, азартно печатая уже обеими руками. Максим выключил выдыхающий пар агрегат, заливая кипяток в подготовленные кружки с чаем, и вскоре уже устроился у Жени под боком, подбирая колени к груди, грея ладони о кружку. Пальцы Шварца на экране замерли. Он отложил телефон, и Максим, улыбаясь, пододвинул ему его кружку ближе. Женя потянулся за ней, обхватывая, и только поднеся ближе к лицу и вдохнув запах, он расслабился, опуская плечи. Максим взялся за свой чай. Тепло и сладость постепенно расползались по телу, не только от чая, но и от того, что Женя был рядом, и ему тоже было хорошо. Полкружки и пара печенек спустя, Женя выдохнул, накренился вбок, ближе, потираясь кудрявой головой и щекой о плечо Максима. Когда Метельников повернулся к нему, в светлых русалочьих глазах искорками золотилось счастье. Отставив в стороны обе кружки, Максим наклонился, мягко прикасаясь к его губами своими, прижимаясь на секунду. Отстранился, заглядывая в полуприкрытые глаза, повернулся удобнее и поцеловал снова, обхватывая лицо ладонями. Погладил большими пальцами впалые щеки, пощекотал тыльной стороной фаланг кромку челюсти и шеи под ушами, под тихий стон утягивая Женю на себя, зарываясь кончиками пальцев в кудри. Нежность колола кожу изнутри потребностью касаться, быть, жить. Максиму иногда страшно становилось от того, насколько он был с Женькой счастливым, но сейчас это чувство не обжигало силой, а лишь грело, давая силы после насыщенного дня. Женя, расцеловав пол-лица ему в ответ, отстранился первым, но слезать не стал, удобнее расположившись прямо на Максиме, который тут же его обнял — благо, диван позволял. Моргнул снова, с хрипотцой замечая: — Я на тебе сейчас засну, и тебе придется тащить меня в душ и спать самому. Максим, перебирая его волосы, чмокнул его в макушку, после чего пожал плечами: — Ну, тогда держись. И, аккуратно придерживая Женю, поднялся и пошел с ним на руках в ванную. Он, конечно, не Нурулин, но в форме был точно в лучшей, чем легкокостный Шварц. Женя даже не охнул, когда его подняли, лишь устроил удобнее голову на чужом плече. Его даже вода в ванной, куда Максим его устроил, раздев, не взбодрила, как обычно: видимо, он действительно отдал много сил для шоу. Они перекинулись парой фраз, но куда меньше привычного. Шварц лишь покосился на него, когда Макс, устроив ему башенку из волос и пены на голове, украшает пахучими пузырьками кончик носа, откидывается на бортик головой, царственно позволяя себя домыть. Усталость превратила его в огромного кота, которому обрезали когти, и Максим, хоть частично огорчен его бессилием, наслаждался каждой секундой с ним, таким, распаренным, разморенным, сонным. Поэтому позднее, когда Женя, с еще самую каплю влажными после фена волосами лезет его целовать, накрывая собой, он хоть и ответил, но с улыбкой заметил: — Ты же говорил, что спать будешь? — А я и сплю, — промычал тот между поцелуями, пробежав ладонями по бокам Макса, зажимая его бедра между собственными. — И ты — мой сон. Самый счастливый… Максим охнул ощущая, как грудину поддевает горячим крюком, тянет вместе с душою, с сердцем выше, к другому. Слова честнее и больше, чем кажутся в первые секунду, ведь это Женя — Женя, который лучше многих знает их силу и умеет ими управлять. Потому что сон — важен, сон — сродни драгоценности, во сне… Во сне ты свободен. И счастлив. Он счастлив с ним. Пальцы проскользнули по телу, в извечной, бессмысленной, но приятной попытке связать, сшить воедино двух существ. Хотелось проникнуть под кожу, обнять собой каждый рецептор, чтобы чувствовать вместе, всегда, постоянно, протечь по венам сладкой топкой лавой, оседая пряной тяжестью на сердце и в уме. Женя не целовал даже — мазал губами по щеке, притираясь.Они оба слишком устали для чего-то серьезного, но Максим просто не мог ему отказать — слишком долго они шли к тому, чтобы быть честными даже в такой малости. Он уложил Женю на спину, отвел с лица волосы, потянулся к губам, но вместо этого поцеловал лоб. Бровь. Тоненькое веко с щекочущей подбородок чередой ресниц. Резко очерченную тенью скулу. Под уголком челюсти, там, где острее всего бьется пульс, прокладывая цепочку все ниже и ниже. Максим, скользнув к чужим ногам, сначала погладил ладонью чужое бедро, побуждая развести их, а затем — и едва начавший подниматься член, направив тот себе в рот. Зажмурился, нежно касаясь головки губами в коротком, нежно-смешливом поцелуе, перед тем как положить ее на язык, мягко обхватив ствол ртом. Тяжелая от дремы ладонь вплелась в короткие волосы, скользнула, не надавливая, не ероша, просто обозначив, что Женя рядом, что ему нравится. Максим опустил веки, сосредотачиваясь на вкусе, текстуре, весе, движениях, на удовольствии чужом, что вдвое больше отражалось в нем самом. Они оба устали настолько, что у Жени так толком и не встало, но у Макса получилось довести его до тихого стона вместе с натяжением зажатых в пальцах прядей и россыпью полупрозрачных горьковато-пряных капель на языке и губах. Метельников через силу привстал на колени, поцеловал Женю в низ впалого живота, спешно, чуть грубовато, додрочив в собственный кулак, после чего почти упал, уложив свою голову на чужое бедро. Женя продолжил гладить его по голове, пока Максим, восстановив дыхание, не поднялся, чтобы доковылять до ванной, быстро ополоснуться и заново почистить зубы Шварц уже уснул, утомленный, но довольный, по въевшейся в подкорку привычке уступив ему часть нагретого места на кровати. Максим накрыл их двумя разными одеялами — потому что при всей любви к Женьке, найти достаточно большое для них двоих они не могли, а он вечно его перетягивал, — привлек к себе свою тощую костлявую маленькую ложку и закрыл глаза. Утром его разбудит шум посуды и голос Шварца, уже с утра расплескивающего подколы на всех подряд. Но это будет утром, а пока — время для самого счастливого сна.