Гонки на карусели

Осенью Москва сыреет, сереет, теряет краски и жизнь, даже трупный запашок появляется. Вроде, фасады еще крепкие, а за ними тление. И воздух шершавый, как наждачка, царапает глаза. Мертвый сезон, блять. Все скользило в осенней слизи вниз, в зиму, чтобы окончательно уже закоченеть, сдохнуть бесповоротно. Единственное, что оставалось - мчаться по улицам, чтобы завертелась карусель огней, разбивающихся о стекло. Хазин заправлял карусельку стаффом, она послушно раскручивалась, мигала, переливалась, тащила его по кругу. Каких-то неважных, осенних людей цепляло, затягивало внутрь и тут же выбрасывало центробежной силой. Вот и Нина сегодня улетела на цветном шаре в ослепительно синие ебеня небес. Можно было стереть недописанное ей в похмельном порыве путанное письмо. Еще немного, еще пара дней, и Петр тоже спрыгнет в невыносимую осень, и станет, как все - делать, что должен, и будь что будет. “Да, я сорвался, и что?”, — подумал он, все еще обращаясь к Нине. Больше врать было некому, всех сдуло с его разноцветной карусели. “Довольна?”, — спросил он Нину. Сделала аборт? Доказала мне? Ну и пиздуй теперь в свой Минск сраный. Знаешь, что обидно, знаешь? Что отец опять прав оказался. Это прямо насмерть, Нин. Ты все сделала, чтобы он оказался прав. Зачем тебе понадобилось все портить? Кто-то стоял перед ним, темное живое пятно среди мелькающих огней. Петр напрягся, но это был не отец, и не Нина, а очень приятный и уместный сейчас человек - сам дон Эскобар с дырой в правом виске. Было жизненно необходимо узнать, сам ли он застрелился там, на крыше или не успел. Ушел, оставшись королем или пристрелили его, как собаку. Это же, блять, самое важное. Но спросить Петр постеснялся, да и сгинул уже дон Пабло, перед входом в “Secret room” растворился. Вокруг отражались и вертелись холодные неоновые огни, и даже осени не было - так, какое-то условное время года, декорация. Петр не успел вдохнуть холодный воздух, сразу нырнул в клуб, в химический свет и вечный праздник. Каруселька вертелась все быстрее, как бешеная, пела, мигала, черпала на борт горячие, пляшущие тела и выкидывала их в неведомые пространства. Наконец-то стало хорошо, как после контузии. Ничего не слышно, ничего не помнится, мир выключился - туда ему и дорога. “Secret room” истощился как-то вдруг, поблек и утомил. И случайная телка утомила. Что-то ей требовалось от Петра, какие-то действия, обещания и прочий словесный мусор. Никаких усилий телка не стоила и сдуло ее даже быстрее, чем дона Пабло. Петр попытался в телефоне отыскать какое-нибудь подходящее тело на замену, но и тело не находилось, и бумажник. Хорошо, что не табельное он где-то там в “Эрвине” посеял. “Сидел сейчас у вас с девушкой. Я у вас “Макарова” не забыл? А то меня без него на работу не пустят”. Смешно бы вышло. Мужика этого Петр выделил из уличной жизни инстинктивно. Не отсюда человек, неуместный совершенно. Ему бы сижки у метро стрелять или бутылки собирать по вечернему времени где-нибудь в Бирюлево, каким ветром его сюда занесло? Каруселька завертелась быстрее, замелькала, замигала, выплюнула этого неуместного человека прямо перед Петром, чуть ли не в лицо ему. Пьян тот был до изумления и врал глупо и очевидно. Никогда этот дядька не был в “Квартире”, и вряд ли даже представлял, о чем речь, да и вещества он вряд ли пробовал, ему синьки достаточно. Петр щурился, болтал что-то в ответ, чтобы мужика не спугнуть, только никак не мог сообразить - кому могла понадобится такая глупая подстава? Кто-то из конторских решил повторить подвиг Дениса Сергеевича - хрен их там разберет и их игры подковерные. Но так топорно работать они бы не стали. Тогда кто? ДСБ? Так и они бы нашли более правдоподобную приманку. Смысл подсылать подсадного, у которого на лбу написано, что он подсадной? Чья скрытая камера меня снимает, интересно? Пора бы вылезти чувакам, представиться. Несколько шагов, и вот уже ни огней, ни вечного карусельного праздника, как будто они с изнанки ярких декораций оказались, а там темень, дрянь какая-то валяется под ногами и мыши бегают. Петр взглянул мужику в лицо, и было оно как омут, с криво наклеенной пьяненькой улыбочкой. Бред какой-то. Петр полез в нагрудный карман, выдернул удостоверение, сунул мужику в нос, как будто фонариком в рожу посветил: — Читай, уебок. Приехал ты. На телефон все пишется. “Ну что мне, наряд вызывать? — недовольно подумал, — давайте, заканчивайте. Ну, обосрались вы, с кем не бывает”. Мужик смотрел обиженно, нахохлившись, сунул руку в карман, а дальше Петр успел заметить только движение вверх и стальное лезвие. “Ты что ж сделал, уебок?!” — Петр схватился за горло, почувствовал невозможную дыру ладонью. И вспыхнуло - вспомнил, что это за мужик, по глазам, что ли. “Ну и пиздец тебе теперь”, — даже как-то не мстительно подумал, факт констатировал. Отпихнул, чтобы дорогу не загораживал, надо было выйти. Петр все пытался пальцами собрать горло, чтобы кровь текла внутрь, как положено. Только ничего не выходило, никак дырка не затыкалась. Паникой свело пальцы. Он снова ткнулся взглядом Илье прямо в глаза. Забыл, что он тут, не делся никуда. А тот толкнул в грудь рукой, и тут же мир вокруг заболтался, забултыхался, забулькал. Блять. Полез мокрыми, ватными пальцами подмышку, за пистолетом. Надо было сразу его кончить. Пока возился с кобурой, голову пригнул, старался держать ее неподвижно, чтобы снова мир не взбалтывать. Сердце молотило по ушам, ни черта не слышно. Пистолет тяжелый и скользкий, как рыба, кажется, все силы ушли, чтобы его не уронить. Блять, надо было стрелять, на звук бы прибежали… Петр привалился к стене, выловил из кармана верткий, скользкий телефон. Экран тут же измазался густыми, бурыми разводами и ослеп, не признавал хозяина. Из мути выдернулось лицо Ильи, очень близко, и телефон канул в пространстве. “Пиздец тебе, студент”, — беззвучно сказал Петр, всю силу, которая оставалась, вложил, чтобы тот понял. Удар в плечо окончательно мир порушил. Каруселька погасла и накренилась, Петр сполз по стене и сел на ступеньку. Перед глазами взвилась метель битых пикселей и ничего уже стало не рассмотреть. **** Азам залил кипятком лапшу, когда услышал в подъезде гулкие шаги и голоса. “Пилят”, — сказал негромко и позвонил охранникам. — Опят двер не закрыл, брат. Пилят. Зассут опят. И дал отбой. Верилось, что за короткий разговор денег не снимут. Вздохнув, он вышел на лестничную площадку, посмотрел вниз, чем там русские люди заняты. Чаще всего ссали, конечно. Но бывало, что и совокуплялись, как животные. Тогда Азам спускался и стыдил: “Идите, пожалуйста. Нельзя здесь! Некулитурно”. Как будто сразу компенсацию получал за все проверки документов, взгляды сверху вниз и этот дошик в пустой квартире с голыми стенами. Азам уверенно затопал по ступенькам, по-хозяйски, чтобы испугать заранее. Да только на этот раз совсем плохое дело внизу совершилось, это он сразу понял по бурым разводам на стене и на полу. Замер на ступеньке. — Пилят… Страшно было. Тронешь - скажут, узбек убил. Кому докажешь? Человек на полу дышал еще, только редко и плохо. Дверь толкнули снаружи, у Азама аж ноги ослабли. Душегуб вернулся добивать. В дверь сунулся Коля-охранник. — Твою мать… Тут уже Азам решился, осторожно присел рядом с лежащим мужиком, заглянул в блеклые, полуприкрытые глаза. Скользнул пальцами по скользкой шее, надавил под ключицей. Так и держал, пока Коля вызванивал Скорую и полицию. Приехали быстро. Темный двор осветился разноцветными праздничными мигалками. Сначала на носилках укатили из подъезда Петра, потом вывели Азама в наручниках: — Давай, двигай, разберемся. Азам отчаянно озирался, искал Колю-охранника, да того, видимо, уже опрашивали. — Пилят. И снова погас двор, только пара журналистов топтались возле опечатанной двери, старались сфотографировать живописное место преступления. Реанимобиль мчал Хазина в Боткинскую, самую ближайшую больницу, потому что все лимиты жизней он израсходовал еще в подъезде, ничего не осталось. Но был он не просто потерпевшим, а сотрудником, в жизни которого заинтересовано государство, а это всегда чревато объяснительными и прочей нервотрепкой, мол, а все ли сделали наши доблестные врачи, чтобы спасти майора полиции? А если не все? Объясните, гражданин доктор и пусть ваш водитель тоже объяснительную пишет. И реаниматолог. А у реаниматолога в кармане скользкий от крови пакетик с пакетиками. Явно какой-то анестезией майор увлекался. Вряд ли он этот пакетик искать станет, если ему повезет до утра дожить. А с другой стороны - все равно риск. Вот и думай, как лучше - в унитаз спустить или себе оставить… Жизнь вокруг Хазина забурлила, напитавшись его кровью, закрутилась водоворотом. Юрию Андреевичу позвонили, и он тут же начал звонить сам: лучшего хирурга, кто там в этой больнице лучший? Почему не в Склиф? Еб вашу мать, что происходит? Знал бы телефон - богу бы позвонил, чтобы тот выделил самого опытного ангела-хранителя, деньги не вопрос. А потом я этому сучонку сам задницу надеру. Все это наркота его сраная. — Юра, что-то с Петей? Юра! — Довнедрялся твой Петя, — рявкнул Юрий Андреевич отчаянно. — Допизделся… И еще что-то хотел добавить, но подавился болью, проглотил, рукой махнул только, мол, собирайся. А тут и новости начались, как по заказу. “В районе Трехгорной мануфактуры сегодня совершено нападение… Сотрудник полиции в критическом состоянии доставлен в Городскую клиническую больницу имени Боткина…” И когда по экрану, во всю стену, покатили Петю на каталке, оба замерли. Таким он показался беззащитным, и холодно же ему. — У них что, одеяла нет, Юра? Юра! Она почему-то все боялась раньше, что Петя с крыши сорвется. Мальчишки, лазают где попало, ни о чем не думают. Петя вырос давно и страх тот забылся. И вот, сорвался… **** В больнице время тянулось, как завороженное, стыло на ходу. Они сидели молча, иногда только за руку держались. Родители ведь тоже остаются сиротами, если детей теряют. И безнадежнее-то ничего и не придумать. Наконец, вышел врач: — Состояние тяжелое. Но операция прошла успешно… И дальше стал говорить, про следы наркотических препаратов в крови, Юрий Андреевич не дослушал, шумно поднялся, на хирурга посмотрел, на жену, поворачиваясь, как линкор, готовый открыть огонь: — Поехали отсюда, — приказал, — Ну? Он же… На тебя, на меня, он просто всю жизнь срал! И продолжит. Продолжит! Остаешься? — он уже почти кричал, как на совещании каком-нибудь, разнос учинял, — ты еще его шлюхе Минской позвони. Светлана Петровна смотрела вслед грохочущему мужу. А когда шаги его стихли, позвонила Нине. Та отозвалась сразу, несмотря на раннее утро. — Нина, Ниночка… — Светлана Петровна выдохнула, — Петя в больнице. Его ранили. Операцию закончили… Он в реанимации сейчас… Нина… Тишина была на том конце трубки, даже дыхания слышно не было. Светлана Петровна испугалась, что Нина ищет слова, чтобы отказаться, но она ошиблась. Нина искала слова, чтобы согласиться. **** Нина думала, что вымечтанный ею купол давно трещинами пошел и развалился в пыль, а он разбился только что. Еще два часа назад, когда она телефон в руках держала, но не написала, еще можно было все исправить, а теперь уже нет. От нее к Пете теперь бежал по земле черный разлом, щерил ненасытную пасть. — Я… Светлана Петровна… Я просто в больнице сейчас… Тут уже все закрыто, наверное, — слова получались жалкие, неважные, жухлые, как осенние листья. Казалось, сейчас не то что встать, даже пошевелиться сил не хватит - вся жизнь вытекла и закончилась. А Петя там один, спускается в бездонную пропасть, не оглядывается, потому что его некому позвать. “Петь… Петя… Ты даже не думай! Я тебя не отпускаю, понял! Не отпускаю!” — Я сейчас. Плевать на эту больницу идиотскую. Куда ехать? — Нина уже оделась, сама не заметила даже. Необходимо было Петю за руку взять и держать. А потом пусть будет, как обычно, как всегда, пусть будет никак. Не важно. — Левковская, а куда-то это ты собралась? — дежурная сестра строго крикнула Нине в спину. Та не оглянулась даже, прошелестела вниз по лестнице, по коридору в приемный покой, там дверь никогда не запирают. Не станут же врачи ее ловить, это не тюрьма же. Черное ноябрьское небо висело совсем низко, давило на макушку, как гробовая плита. Нина одна была живой, оглядывалась, смотрела на сонно ползущую по экрану телефона нарисованную машинку. Все вокруг застывало, будто у мира завод закончился. — Да давай же ты скорее, что же такое! Ватсапп безжалостно Нине сообщал, что Петя был недавно. Буквально только что. Разминулись… Запрыгнув в такси, она сжала кулаки, всматривалась через окно в небо, мутное, испачканное огнями. Думала, что они с Петей много чего сделали плохого, не сберегли, не смогли сохранить, потеряли. Они виноваты. Но вот ребенок - он совсем маленький, и просто растет, просто как-то там их обоих любит, наверное. И ради него должен же сохраняться шанс, самый-самый последний. Не может быть такого, чтобы такому маленькому человеку не был положен шанс исправить самое непоправимое. **** Светлану Петровну Нина не узнала, проскочила мимо нее в приемный покой Боткинской. — Ниночка! — без каблуков Светлана оказалась ниже, а без косметики - моложе, хоть должно же быть наоборот. — Я тут! — Светлана Петровна, как он, как? А к нему можно? В замершую больничную жизнь Нина вошла, как нож в студень. Светлана даже испугалась, что такой слишком быстрый человек рядом с Петей нарушит его хрупкую связь с жизнью. — Нина… Девочка… Ты прости нас… меня… Мы сейчас к нему пойдем, — слова давались с трудом и значили слишком мало. Ни про прощение, ни про сына в реанимации нельзя было сказать, про это выть можно было или богу молиться. Светлана вытерла сухие, бесслезные глаза, — с ним разрешили рядом быть. Потому что, Ниночка… Кровопотеря была очень большая. Он может… может не очнуться… — Но с ним же можно, да? А куда идти? — Нина искала Петю мысленно, нащупывала его след, его отсвет, но никак не находила, слабый был сигнал совсем. — Пойдем, пойдем, — теперь и Светлана заторопилась, повела Нину, как спасительницу. Поверила в нее без молитв и свечек. Она сама сына только удерживать могла, а Нина вытащит. И про ребенка даже не стала спрашивать, решила, что все с ним в порядке. Иначе быть не могло. Светлана повторяла казенные врачебные формулировки, про опасность массивной кровопотери, про клиническую смерть, про то, что сейчас Петя живет за счет аппаратов, а получится ли у него вернуться - никто сказать не может. Нина слушала, представляла его, готовилась, одного только боялась - что любовь в ней истлела, высохла, остались только боль и горечь, а ими никого не спасти. Петя лежал равнодушный, с трубкой во рту, в маске, вокруг него жужжали приборы - дышали за него, гнали по высохшим венам новую кровь. Светлана накинула Нине на плечи халат, сунула ей в руку желтый контейнер от киндер-сюрприза. Нина удивленно подняла на нее глаза. — Это бахилы. Бахилы. Надо надеть. — Господи… — Нина послушно натянула на кроссовки синие, шуршащие пакеты. Теперь к Пете стало можно. — Петь… — Нина осторожно тронула его теплую, безучастную руку. Он казался совсем беззащитным и одиноким. Его было мало за маской и трубками, которые сейчас жили за него. Он ничего не мог сказать. Не мог встать и уйти. — Ты же понял, да? Мы тебя не отпускаем. Даже не думай! — Нина решительно сжала его пальцы, присела рядом, — так и будем тут сидеть. Ты, знаешь, не на ту напал совершенно, имей в виду! Ты еще Наркос не досмотрел, в конце-то концов! Светлана смотрела на них через стекло и плакала от веры и страха в этой вере ошибиться. **** Юрий Андреевич нагрянул утром, Нину увидел сразу же: — Вцепилась, сучка… — но Светлана его остановила: — Юра, прекрати! Эта девочка… — А вы уже и спелись! Ты же… умная, вроде, женщина! Нина видела за стеклом, как Светлана с Юрием Андреевичем друг на друга беззвучно открывали рты, как рыбы. Изнутри, из Петиного аквариума Хазин-старший выглядел совсем незначительно. Нина подумала, что он такой, потому что Петя давно уже делает, что хочет, может, и Светлана Петровна тоже, вот Юрий Андреевич и кричит, чтобы самому себе заглушить все остальные звуки. Думать о том, что Петя, получается, врал про обязательное благословение, Нина не стала. Просто не стала и все, пока у нее это получалось. — Вы обе - дуры набитые! — грохотал Юрий Андреевич в коридоре, — да хотел бы он жениться, я бы ниху… ничего не сделал бы. Когда он чего-то хочет, он же стенку лбом прошибет, а добьется. Не успел он, надо же! Твой Петенька просто ей тоже лапшу на уши вешал. Как и всем! — Юра! Прошу тебя, прошу тебя, давай верить! Господи, Юра, сейчас давай верить! Неужели ты не понимаешь! Хазин-старший развернулся и пошел по коридору прочь из царства женского отчаяния и надежды. Теперь Нина и Светлана спали по-очереди в ординаторской. Когда Нина засыпала, мир застывал и Петя как будто глубже уходил в беспробудный сон. Юрий Андреевич появлялся с новыми, выписанными через знакомства, лекарствами, с врачами - седовласыми, солидными, как генералы. Но дышать Петя начал как раз, когда Нина спала. Будто ему без нее воздуха стало не хватать, и пришлось самостоятельно эту проблему решить. — Ниночка, Петя дышит. Ты представляешь? Положительная динамика! *** Всплывать пришлось долго, словно со дна Марианской впадины, как какой-нибудь Кусто. Петр еще не думал, не слышал, не чувствовал, даже сны ему не показывали, но он начал быть. Потом он открыл глаза и ничего не увидел, кроме размытых светлых пятен. Попытался сглотнуть слюну, но в горле мешалось: — Петя, говорить не надо. Пока нельзя, — сказала пересвеченная, почти невидимая Нина, — все хорошо. Ты очень большой у нас молодец, товарищ милиционер. Он прищурился, все-таки разглядел ее лицо, сжал руку и устал, закрыл глаза и провалился в сон. Петр проснулся вечером, теперь уже под взглядами седовласых врачей, которые оценивали жизнеспособность его организма, качали головами, осматривали штопаное горло. Вроде, Петр их надежды оправдал, не подвел. А ночью он слушал тихий, убедительный шепот Нины: — Петя, я тут пока ты лежал… Думала, почему так? Ведь это все для чего-то нужно, понимаешь? И вот я поняла. Любовь, она же никуда не делась. Она просто… Ее как будто завалило. И вот теперь надо ее держать… в чистоте, что ли. Я думала, могу без тебя. Без ребенка… А оказалось, нет. Прямо вот совсем нет. Давай попробуем? Самую ужасную ошибку мы все-таки не совершили, понимаешь. От Нины шло тепло, и Петр молча с ней соглашался. Он думал про Горюнова, но Нинин голос смыл ненависть к нему. Петр думал, что, если вдруг его не нашли, ну, мало ли - то он сам с ним поговорит, глаза в глаза. Я, конечно, мразь, но и ты убийца… Хотелось Горюнова простить, даже казалось, что простил. **** Утром Петра уже вся семья посетила, Юрий Андреевич пришел, начал строго, похлопав его по руке: — Ты, Петр, конечно, сам все понимаешь. Ты теперь на коленях должен стоять вот перед ней — он ткнул пальцем в Светлану. — И перед ней! — он так же строго указал на Нину, — врачи эти, эскулапы только руками разводили, а они двое тебя, не знаю уж как! Вытащили! Я бы тебя, Петр, выпорол. Это мягко даже сказано! За все твое… что ты натворил. — Юра! — Не надо, мать, пусть он знает! Вот ты на семью насрал, а семья за тебя всегда будет горой. Вот, сын, о чем тебе надо подумать! Сказал, стакан воды со столика взял, выпил, как на собрании, запил пламенную речь. Тяжело ему было. Когда Петр лежал тут почти неживой, простить его казалось куда проще, чем сейчас. Петр улыбался глазами, кивнул, насколько трубка позволяла. Странная, конечно, семья у них. Чудеса тут без него случились, Нина уже как родная всем. Надо почаще подыхать, если это так положительно на всех влияет. **** На следующий день из горла Петра вынули трубку, но говорить он все-равно пока не мог, только смотрел на Нину и за руку ее держал. Хотелось сказать ей особенные, самые нежные слова. Чтобы не путано, не про себя, а про нее - какая она спасительная и невероятная. Он с трудом сглотнул, облизал губы: — Петь, ты пока все-таки не говори, хорошо? — попросила его Нина. Он погладил ее по руке, соглашаясь со всем, но купол Нинин снова затрясло - в палату стремительно вошел Денис Сергеевич, огляделся: — Ну что, Петр, говорят, восстал из мертвых? — на Нину он внимания не обратил, — знаю, говорить пока не можешь. Поэтому, вот, подарочек тебе принес. Симка твоя уже установлена, — он продемонстрировал коробку, открыл, вытянул новенький айфон. — Надо, Петр, к делам возвращаться. Абреки ждать не будут. Девушка… Вы нас покиньте ненадолго, если не затруднит. Нина недоуменно глянула на Петра, тот кивнул, мол, иди, тут служба. Телефон ожил в руке, выкатил яблоко. Посыпались сообщения - грудой, два от Маги. — Петр, твой контакт работает только с тобой. Но ты уж постарайся, чтобы он не сорвался. Сам понимаешь, как это важно для твоей свободы. И безопасности, — Денис Сергеевич улыбнулся, — на связи будь. Буковками будем общаться. Давай, давай, возвращайся в строй. Родина, понимаешь ли, ждет. Он пошел к двери, краем глаза заметил Юрия Андреевича, усмехнулся. Хазин-старший стоял посреди коридора, как айсберг в ожидании Титаника, но Денис Сергеевич, не сбавляя скорости, просто его обошел, даже не кивнув. Отец в палату ворвался, как крейсер, в полной боевой готовности: — Прости, Нина, — Юрий Андреевич подвинул ее, навис над Петром. — Эта гнида фсбшная тут что? — он прекрасно понимал, что тут делала гнида. И знал, что отказать Денису Сергеевичу невозможно, и про Коржавина вспоминать было бессмысленно, какой уж тут Коржавин…, — Петр! Тот глаза закрыл, отвернулся. Ненадолго отцовского прощения хватило. Да и не нужно оно было, в сущности. Телефон в руке нагрелся, признал хозяина, в нем скреблась жизнь. Она Петра спасти не пыталась, но ждала, когда он вернется. **** “Мне тут птичка напела, что тебя вроде как порезали, Хазин? Опасная у тебя работа, товарищ мент”, — писал Мага. “Наша служба и опасна, и трудна”, — ответил Петр и селфи прикрепил, чтобы розовый, глянцевый шрам на горле было видно. “Дилетант резал, — заржал смайликами Мага, — у нас даже женщины лучше умеют. Давай, Хазин. У тебя товар хороший. Мне надо”. “Пару недель в больнице проваляюсь. Раньше никак” “Ты там не расслабляйся. Девушка у тебя красивая”. Сука. Пришла Нина, взяла за руку, настороженно заглянула в глаза: — Петь, мы же справимся, да? Мы теперь права не имеем не справиться, правильно? Хорошо, что Нина не ждала ответа. Петр потянул ее на себя, голодно ткнулся губами в подбородок: — Товарищ майор, вы мне это прекратите! — тихонько засмеялась Нина, — сексуальную жизнь вам пока консилиум запрещает, — и поцеловала в губы. **** Работа без Петра скучала, но пока он все это в больничный свой отпуск не пускал, придерживал. На следующий день написал Синицыну, мол, что и как? Выяснили, кто напал? Особенно про табельное поинтересовался. “Привет, тут говорят, что к тебе нельзя, мол, говорить не можешь… А тебе не сказали? Это твой какой-то крестник был. Освободился и пошел тебе горло резать. Грохнули его при задержании. Он стрелять начал. Очень в тюрьму не хотел. Ну вот сука какая, да? Не жилось ему нормально”. Значит, убили. Петр представил мертвого Горюнова и улыбнулся. Прощать было некого. “Значит, не зря я его посадил. А чего Костомаров там?” — Вася задумался, потом ответил: “Игорь, кажется, с ДС встречался, пока ты в больнице лежал”. “Да это уж я понял. А теперь шкерится. Вот как людям объяснять, что крысятничать себе дороже?”. “Петь, он дергался, что… Если с тобой что случится, нам как-то придется самим контакты налаживать. Мы в одной лодке, все-таки”. “Гребцы, блять. Ты не дергайся, с ДС все под контролем”. “В общем, Петь, молодец, что не умер. ГУНК одобряет!” — написал Вася и прислал смайлик с могучим бицепсом. Игорек красавец, конечно. Пополз ДС пятки лизать. Хазин, значит, сдох, теперь я за него буду. Нет, дорогой, хуй тебе. Опера у меня - золото, всех бы в расход, за Третьяковским следом… **** На следующий день седовласые доктора разрешили Петру говорить. Нина процесс контролировала: — Я придумала для тебя скороговорку: наркоконтроль наркоконтролировал, наркоконтролировал да не вынаркоконтролировал. — Нин, — с трудом, хриплым шепотом ответил Петр, — давай я лучше стишок прочитаю… Про зайку и хозяйку… БДСМ, типа. — Разве майорам полиции можно думать о таких неблагонадежных вещах? — подозрительно прищурилась Нина. — Майоры только о таких вещах и думают… — Погоди, я хотела сказать… Ты такое не любишь, но ты послушай, пожалуйста, — Нина потерлась щекой о руку Петра, как кошка, — когда я сюда ехала из больницы… Ну, ты знаешь, что за больница. Я подумала, что самое страшное - запустить цепочку смертей. Убиваешь ребенка - и всё, все ниточки обрываются, и умираешь ты, а потом я, и еще кто-нибудь. Мы на самом краю остановились, Петь. — И купол еще. — А вот что с куполом - я уже не знаю… — Нормально все с твоим куполом, — прошептал Петр, — стоит, как Колизей. — Как раз у Колизея с куполом все не очень… Он не знал, что ответить. **** Петра выписали в декабре, в солнечный зимний день. Нина жалась к нему, зацепившись за локоть, боялась на волю его отпускать. — Вот ты, Нина, меня прости, — рокотал Юрий Андреевич. — Как говорят: кто старое помянет - тому глаз вон. А кто забудет - тому оба! А ты, Петя, теперь ее береги! Сам выбрал. — Как же без указаний-то твоих… — буркнул Петр, поймал тревожный взгляд матери. — Юра, мы сейчас ребят отпустим, да? А вечером они к нам приедут. Да? Петр потянул ворот водолазки, будто ему душно было. Вот когда отец его к Коржавину послал, потому что погонами рисковать не хотел, а Петр пошел и его погоны драгоценные продал Денису за свою свободу - вот тогда между ними все было честно. И никакого прощения не надо было. А теперь все ненастоящее, и отец, конечно, тоже это понимал. — Мать, мы приедем, — пообещал Петр и потянул Нину к такси. Из дома уже позвонил Костомарову, который с испуга, видимо, попытался из дела выйти. Куда ты денешься из подводной лодки? — Игорек, ты решил подвиг Толика повторить, я не пойму? Ты мне условия будешь ставить? Не борзей, целее будешь, — хрипло, отрывисто гавкал Петр в трубку. Игорек мялся, и огрызаться опасался, и зубы щерил. Расшаталась конструкция, надо болты подтянуть. Нина смотрела ему в спину, подперев рукой подбородок, горестно, по-бабьи. Петр видел ее отражение в окне, поверх мигающей огнями карусельной Москвы. — Ну что ты опять? Что не так? Я твое чувство прекрасного оскорбляю или что? — не выдержал он. — Нет, Петь. Не оскорбляешь. — Так чего ты… как скорбящая у гроба? Вы с матерью спелись уже окончательно. Скоро тоже свечки начнешь ставить. Он обернулся, Нина подняла на него глаза. — У меня работа все еще. Если ты не забыла. Я, знаешь, не киновед, у меня другая профессия. — Петь, зачем ты это все говоришь? — вздохнула Нина обреченно. — Потому что ты на меня смотришь, как на говно. Ладно, все. Буду поздно. Заебался. **** Петр сел за руль и погнал в московскую нарядную ночь. Случайно вырулил к Трехгорке. Удивился, а потом понял, что это правильный маршрут. Зашел в Secret room, точно так же, как полтора месяца назад, сел у барной стойки, заказал коньяк. То и дело он всматривался в улицу за окном, словно кого-то ждал. — Счет! — потребовал он вдруг и решительно направился к выходу. Свернув в проулок, Петр закурил. Вот и подъезд, тот самый. Внутри ничего, кажется, не изменилось. Тусклая лампочка, вытертые ступеньки лестницы, облупившиеся перила. И чисто было. Петра передернуло: я же тут умирал, и что, ни капельки, никакого следа не осталось? Он наклонился к ступенькам, нашел бурый развод, потрогал пальцем. И все? Петр посмотрел на лампочку, прищурившись. Вот так, гражданин Горюнов. Мудак ты, мудак. Ничего тут не осталось, никаких следов. Только я живой, а ты сдох. Он снюхал кокаин с ногтя, улыбнулся обшарпанным стенам. — Тут не положено! — грозно сказали сверху, — полиция буду вызывать! — Здесь уже полиция, — весело ответил Петр, запрокинув голову. — Эй! Иди сюда! В ноябре ты тут работал? Когда человека зарезали? Наверху зашуршали торопливые шаги и явился восточный человек, заспанный и помятый: — Гражданин начальник, у меня патент в порядке. Только у прораба все. Я тут месяц. А в ноябре Азам был. Ему депорт сделали. — Вот, значит, как… Ну и ладно. — Петр повернулся и пошел прочь. С темной изнанки он вернулся снова в свет московского вечного веселья и понесло его по любимым клубам. Телки выныривали из небытия и терялись, сегодня Петр был с ними небрежен. В клубе Icon он сидел один, смотрел хмуро, как на танцполе, среди цветного тумана и бьющихся в лихорадке огней неловко топтались двое мужиков. Петр точно знал, что это Горюнов с Третьяковским встретились, объединенные общим интересом. Была в их деревянных движениях остервенелая злость, так бы и вцепились друг другу в глотки. Но они друг друга обижать не хотели, а больше никого своими мертвыми глазами не могли разглядеть. Над клубом, совсем под потолком, парила та самая icon - сытый, гладкий, длинноволосый, слишком похожий на Дона Эскобара. Он смотрел на Петра ободряюще, мол, давай, коллега, вот тебе еще жизнь, ты знаешь, что с ней делать. А на этих жмуриков не смотри, они просто уебаками были, это, знаешь, самый смертный грех. И как-то отпустило сразу, спасибо, Дон Пабло. Петр осмотрел дергающуюся в танце толпу, профессионально намечая, кого тут стоит носом в пол класть, кто перспективный, а кто так, порожняк. Телефон брякнул, показал сообщение от Маги: “Ну что, товарищ мент, завтра будет товар?”. Петр схватил телефон, разгреб кучу сообщений от Нины, когда она только успела столько ему понаписать? Ответил Маге: “Подтверждаю”. Потом написал Нине: “Скоро буду. Хватит разводить панику”. Нина, конечно, не спала, ждала, и тут же бросилась на шею, когда Петр вошел. — Петя, ну как так?... Ты же понимаешь, что я думаю, когда ты вот так не отвечаешь… Заглянула ему в глаза, во вселенскую бесконечность его зрачков, отпрянула… — Ну что? — спросил он резко, — что? Давай не будем опять тут разыгрывать … трагедии. Вот чего тебе не хватает? Жениться на тебе? Ну, давай. Давай! Ты же добилась своего. Даже, блять, отца каким-то образом переехала. Только не надо так смотреть. Бесит. Он притиснулся к ней ближе, попытался захотеть ее неподатливое тело, но то ли слишком устал, то ли Нина на живую стала непохожа. — Драмы эти вечные твои… Ересь какая-то… Он ушел спать, а Нина села на пол и заплакала тихо, как плачут по давно умершему - от тоски, от невозвратности. В больнице держала-держала его за руку, а все равно не удержала. От смерти спасти можно, а от жизни, получается, никакого спасения не бывает. Нина вытерла мокрое от слез лицо, ушла на кухню. Прихлебывая остывший чай, заказала билеты в Минск и пошла собирать вещи. А Петр спал и видел во сне Эскобара, который никак не мог найти резинки, чтобы перетягивать пачки денег.