Сказки на ночь

- Спи, милая, - голос матери над ухом звучит еле слышно, пробираясь сквозь бешеный стук скрюченных веток о ставни. И как еще не обвалились на пол – труха трухой. - Не ходи в лес по ночи, не слушай никого, криком кричи, дорогая, - отец подгибает тонкое покрывало, устало поправляет рубаху – работы много, а людей все меньше. Близко к зиме, а к смерти еще ближе. Запоют ветра, заскулят. Взвоют волки за опушкой, заплачут, пойдут к избам, ища, не еду, дом и приют. Страшно им. - Была у тебя сестра старшая, красивая, что светлее становилось от ее улыбки… - мамка выдыхает, гладит по голове младшую, да молится, молится, молится. Клочья золотых волос и обглоданные кости – вот и все, что хоронили. Вот и все, что осталось. Весной это было…Или осенью? Кто ж теперь вспомнит. И осудить некого: через окно бежала девка, сама. К любимому, что шептал ей сквозь доски признания свои, клятвы бессмертные. О любви вещал, да о жажде. О губах ее сладких. Он их и съел. Всю ее съел. Смеется кто-то ночи напролет, хохочет. Танцуют тени на границах освещенных факелам дорог. Дрожат Дозорные, по сторонам озираются, своих хватают за руки, бьют по лицу: глаза стеклянные, за пеленою молока забродившего. Уходят в Лес. Пляшут с огнями болотными, с истомой вдыхают запах гнилой воды, целуют воздух, мрут как мухи. И с каждым годом теней все больше на опушке. Тянут они свои руки-плети, влекут за собой, плевать: стар иль млад. Был парень в деревне, сколько сердечек поразбивал, не счесть! Мать еще юная была, да заглядывалась на него, носила платки яркие. А тот не смотрел ни на кого глазами своими медовыми, почти желтыми, уходил к перевалу горному, разжигал костры, бросал в них сухую рябину, мох могильный и плакал. Выл. Запретили отцы своим дочкам к сумасшедшему в дом наведываться, мечтали о нем только, смотрели исподлобья, как тот уходит. Каждый вечер уходит. Перекинулся он ночью лунной в волка, растерзал жрицу приходящую на куски, укусил мальчонку. Не ушел от правосудия: вздернули тварь, намотали его кишки вокруг шеи, срезали шкуру и повесили над дверьми ратуши. Пусть остальные боятся. Пусть знают: кровью заплатим за кровь. - Ну же, засыпай, доченька, - беспокойна родительница, дергается. Ходит по улицам смерть. С посохом в руке, со звенящими колбами, что к поясу привязаны. Кто его помнит? Стар Бальзамировщик, недолго ему осталось. Хотя, кто его знает? Шаркает ногами о землю, словно костьми трется о камень. Кашляет. Сам с собой говорит. Был Лес светел, был. И было когда-то имя у алхимика, было. Потерялось оно: ушла в могилу жена, а за ней и сердце, с душою и памятью. Ничто не вечно под проклятой Луной, в Лесу, прикрытом, словно рваной простынью, тенью Каражана. Нет тут законов и заповедей. Правила есть: носи на шее ладанку, а за пазухой кол. Смотри в глазам незнакомцам и бей первым. Не верь никому, кто чурается света. Не верь никому. Ветер рвет огонь на мелкие кусочки. А деревня раньше была больше, громче. Говорят, были в лесу духи нездешние, добрые. Глаза их золотом и серебром сияли. Скользили они в густых травах, не оставляя следов. Зверье больное изводили. Мутное время настало… Плачет в голос Слепая Мэри, эхо ей в ответ смеется, плетет паутину из криков, что от кладбища слышны: - Уродина! – громкое, четкое, детское. - Страшилище! – обиженное и такое далекое, сквозь землю влажную, через прогнившую домовину. Полны погосты. Полно их вокруг. Надрывается Мэри, заходится, плюется проклятьями, угрозами. Запускает острые когти в пустые глазницы, визжит. Рвет лохмы нечесаные, от стены к окну бросается. От окна к двери. Волосы белые, густые, настоящий снег, клочьями на пол летят. Нет ей покоя. Проклятая душа. Одна из многих. Кресты покосились, покрылись пряжей паучьей. Черные вдовы перебирают лапками, свисают с деревьев жуткими коконами. Затаились. Ждут. Перейди дорогу – Гниющий Сад. А яблоки алеют на голых ветвях, пахнут так, что живот сводит. Соблазняют. Отведай плод, коснись сверкающего подарка судьбы. Что дальше?.. Узнаешь лишь попробовав. Рискнешь?.. Молчит серая башня. Сотнями черных глаз глядят узкие окна, следят с высоты своей за короткими жизнями мелких людишек. Куда им тягаться? Говорит она, не произнося ни звука: опустите руки, закройте глаза, лягте в ящики сколоченные, да издохните все. От мала до велика. Из подвалов задувает вонь гниющего мяса, стаей голодных псов бежит по Перевалу Мертвого Ветра в Темнолесье. Тут ее новый дом. Тут еще остались живые. Они так думают. - Да что же это такое… - отец не удержался, всхлипнул, вышел в сени. Хлопнула дверь, скрипнули половицы, застонали на разный лад. Умирает дочка: не переживет рассвета. Разрыдается мать, выглянут в окна ближайшие соседи, повесят над дверьми обереги, пучок бледнолиста бросят в печь: еще бабка так учила духов отгонять. И побредет душа девки: сквозь острые ветви терновника, бледными губами целуя шипы; пробежит мимо погоста, взвизгнет. Отныне это - ее вотчина. Запоет: с надрывом. Освободилась! В смерти освободилась! Огнем болотным повлечет за собой путника, затащит в омут, лаская пальцами своими ледяными. Ветром пройдется по жесткой шерсти перевертыша, в очи его звериные взглянет: улыбнется. Ничего теперь не страшно. Ни яблоки гнилые, ни костры погребальные, ничего. Задерет подолы рваной юбки, босыми ножками коснется обтесанного ветрами камня, глянет вдаль: на башню. Сияет Каражан, алеют окна. Играет оркестр. Смеются души. До слез смеются! Туда ей дорога! По перевалу, сквозь смрад и ветер. Туда!