Когда проснëтся цикада

Желтый лист плывет. У какого берега, цикада, Вдруг проснешься ты?

Им удалось встретиться лишь через пару часов после его рождения. Ранее поместье наполняла суета, и голову самого Шиназугавы слишком занимала тревога за жену, чтобы позволить себе мысль о знакомстве с сыном. Теперь же воздух в вашитсу был густ тишиной и дымом благовоний. Их тесный мир наконец возвратился из хаоса в привычный покой. Цикад, наполняющих их сад, стало слышно. Большая часть повитух, получив свою плату, уже ушла. Осталась лишь одна — та, что следила за состоянием утомлëнной роженицы. Муки забрали у неë последние силы, которые она сейчас набирала во сне. Санеми наблюдал еë покой, с долей умиротворения следил за еë мерными вздохами, когда ему предложили встретиться с сыном. С его сыном. Как непривычно звучало это в его мыслях. С прекратившейся суетой Санеми совсем забыл, из-за кого она в первую очередь началась. Он — кроха в руках Санеми, однако он не боялся его держать. Уж слишком живы в нëм воспоминания о том, как он пестовал своих младших братьев и сестëр когда-то. Знакомое ощущение веса, что оказался прислонëн к его груди, разлилось почти забытым теплом в его сердце. Руки по наитию прижали запелëнутый свëрток ещë крепче к телу. Какая лëгкая, но драгоценная ноша. Выйдя в сад, Санеми аккуратно опустился на энгаву, чтобы в свете заходящего солнца получше рассмотреть черты сына. Улыбка украсила его жестокие губы. Кожа младенца ещë так розова и прозрачна, словно он весь был соткан из лепестков вишни, а не из плоти. Лучи, попадающие на его крохотные персты, едва просвечивали их насквозь, и Санеми мог видеть все пронизывающие его пальцы сосуды — каждый из них не толще волоса. Ладонь мужчины с осторожностью мазнула по пухлой румяной щеке. Было бы это касание хоть чуточку сильней, и грубые многолетние мозоли мечника точно б рассекли его кожу. А так лицо младенца лишь сморщилось на мгновение от подобной неаккуратной ласки. Едва слышный смешок сорвался с губ Санеми. Даже в неудовольствии его сын был для него очаровательным. Казалось, одних прикосновений Санеми никогда не хватит, чтобы преодолеть ошеломляющее чувство. Хотелось растворить его в тепле собственного тела, заслонить от невзгод широкой грудью и до скончания эпох хранить в своих объятиях, в колыбели рук. Как быстро смягчилось его сердце к тому, с кем он впервые виделся. Рука Санеми потянулась к запáху свивальника, чтобы ослабить его и позволить ветру обвеять тельце перегревающегося, как ему казалось, сына. Горячая ладонь младенца обхватила персты его правой руки. Четыре розовых пальца выглядели непривычно, едва оборачиваясь вокруг его двух оставшихся — сухих и смуглых. Санеми задержал взгляд на обрубках, что уродливыми пнями росли из его ладони. Глаза вновь вернулись к сыну, к его светлому лицу. Подобное создание не могло быть его плотью и кровью — с долей неверия размышлял Санеми. Уж слишком свеж он и нежен по сравнению с Шиназугавой. Шрамы не покрывали его кожу, да и все его пальцы были целы. Ясный как гладь на поверхности пруда. Юная душа, которую судьба никогда не калечила. Санеми легко коснулся губами крошечной ладони сына. Трудно поверить, что от его изношенного израненного тела произошла такая новая прелестная жизнь. Санеми вернулся к разглядыванию его лица. Маленькие черты сияли мягким светом в солнечных лучах. И всë же это был его сын. Зима рождает весну — значит, и он мог быть родителем своему ребëнку. Чем дольше Санеми глядел, тем больше находил сходств. В младенце угадывались черты обоих родителей, но ни на одного из них он не был однозначно похож. Ни от отца, ни от матери ему не досталось многого во внешности. От кого же? Ответ всë вертелся на языке, но каждый раз ускользал от Санеми. Очередная истома тронула его душу. Улыбка вновь появилась на губах. Их сын — всë повторял про себя Санеми. Осознание только начало оседать у него в голове. Санеми прижался щекой к груди сына. Биение крохотного сердца было тонкое и частое, вторило пению цикад в саду. Запах молока ударил в нос. Вероятно, его жена нашла в себе силы накормить младенца перед отдыхом. И наверняка поэтому он сейчас беспробудно спал и не ворочался в отцовских объятиях. Молочный запах был очень слаб, свежесть выкипяченных пелëнок почти перекрывала его, однако он был. Все его младшие братья и сëстры пахли так когда-то. Он вновь потянул воздух носом — с закрытыми глазами на этот раз — и в мыслях восстали давно забытые образы. Их старая лачуга на краю деревни. Энгава из рассохшихся досок, на которой солнечные лучи были особенно тëплыми. Голос матери и движения еë маленьких рук, когда она учила Санеми, как заботиться о младших. Вечный поток детского смеха, плача и гуканья. Тисканья и ласка для его братьев и сестëр. Суета трудовых дней, в свободное время от которых Санеми всë возился с детьми. Холодные беспощадные зимы. Нужда, что часто оставляла их голодными перед сном. Тепло, находимое в объятиях семьи. Санеми порой так тосковал по той прошлой жизни — спокойной и размеренной. Желанной, какой бы тяжëлой она ни была. Руки сами стали укачивать внезапно потерявшего покой сына. Вид его крохотных кулаков, что он с таким усердием всë вскидывал, утешил Санеми. Мужчина обернулся ко входу, ведущему на энгаву. В сумраке комнаты темнела фигура жены. Его жена — их сын сейчас ворочался у него в объятиях. Второй шанс, что ему предоставила милостивая судьба. И Санеми был благодарен за эту щедрость. Остаток отмеренной ему жизни он проведëт в этом поместье, со своей семьëй. Во имя всех лишений и потерь на его пути — у него будет нормальная жизнь. А младенец всë не успокаивался. Вдобавок к беспорядочным движениям из его груди стало вырываться хныканье. Маленькое чистое лицо исказило недовольство. Неужели ленты свивальника так сильно ему досаждали? Санеми всë же тоже не привык нянчить туго запелëнутых детей. Всë-таки перегрелся — для младенцев на солнце это дело пары минут, особенно с покрытой головой. Пальцы потянулись к узлу под его подбородком, и через мгновение Санеми уже выпрастывал его голову из покрывала. На макушке младенца торчал пук волос. Чëрных волос. Санеми задержал взгляд на этой прядке, что так знакомо падала сыну на лоб. Ладонь мужчины поднялась к его голове, кончики пальцев осторожно мазнули по волосам. Жëсткие. Ни у него, ни у его жены не было таких. Его губы сжались в бескровную линию. Но Санеми и сам об этом знал. Ладонь вновь вернулась к пряди, поглаживая чëрные волоски. Хотелось проверить, явь это или нет. В это мгновение прикосновения отца совсем докучили нежному телу, и младенец распахнул глаза. Как сурово они посмотрели на Санеми, заключая в своëм мутном взгляде всë недовольство. Ранее днëм, когда его сын только родился, Санеми мог слышать воркование повитух в вашитсу. Толковали о том, как младенец глазами удивительно похож на отца. Словно две капли воды — две пары очей. Однако Санеми не видел этого. Глаза сына были чрезмерно велики, чересчур косо поставлены и слишком темны, чтобы быть отцовскими. Фиолетовый цвет не похож на его бледно-сиреневый. Нижняя губа у мужчины задрожала. То были глаза не Санеми, а его.       — Генья, — тихо всхлипнул Санеми. Его лицо уткнулось в изгиб пухлой шеи. В горле застыл стон, а плечи затряслись в беззвучных содроганиях. Горячие слëзы потекли по щекам, что Санеми торопливо смахивал рукавом. Он всë боялся, что крупные капли упадут на сына и тот растает у него на руках. Как ласкало его солнце в своих лучах. Он весь — словно в золотой пыли. Нет, он больше никогда не растает, не рассыпется как песок в его пальцах. Слëзы всë ещë стояли в глазах, когда Санеми вновь улыбнулся через силу. Жестокие губы прижались к мягкой голове в поцелуе. Из дома послышался голос жены. Осипший и заспанный, он звал Санеми обратно в прохладу вашитсу. Прижав младенца покрепче к груди, он направился к выходу с энгавы. Лишь в самое последнее мгновение его взгляд вернулся к саду. Как громко в тот вечер пели цикады.