Милый друг

***

Мужчина, который одевает женщин, должен любить их, думала Мари. Хотя Эрвин за время их дружбы и переписки признавался ей в любви ко множеству разных прекрасных созданий — ведь он был ее на десять лет старше, потому и увлечений у него было больше — уже давно заверял, что именно к ней он проникся неким дивным чувством. Вслух, правда, ни разу, но вот письмах он ее очень и очень любил. Бывало, забывал в одном упомянуть это, так сразу же слал второе вдогонку, чтобы извиниться и все-таки еще раз напомнить, как удивительно, что старый добрый друг вроде нее заставил его всем существом дрожать в ожидании новых писем, предвкушать их и страшиться, а теперь и вовсе позабыть сон до вечера вторника, когда она наконец приедет. Дело было не в красоте, и не в уме, а в том, какой теплой она была: как дребезжит кипяток в стеклянной чашке на свету, когда его вдруг развели сырой холодной водой; как чай, чтобы питьевой стал и чтобы язык не ошпарить. Ведь Мари была отчаянная, признавалась ему во всех своих выходках, как она ходила на охоту, каталась на велосипеде по лесным тропам или дерзила кому на чаепитии, и как она курила сигары и пила коньяк, а все равно обещала, что с детства мечтает о жизни в кукольном домике. Мальчишкой она часто видела Эрвина на пикниках и всяческих сборищах, а вот взрослым — почти нет. До помолвки они виделись всего раз на скачках в Аскоте, потому, садясь в поезд, она вдруг поняла, что не могла вспомнить его ни в каких подробностях, особенно лицо. Видела только, как он проходил между рядами, сцепив руки за спиной, его ровные широкие плечи — это она еще могла разыскать в памяти. Ради мечты о кукольном домике, ради Эрвина, она сорвалась с места и все бросила, потому что он пообещал, да и не имел никакого права, раз уж так, ее обижать. Мужчина, который одевает женщин, должен любить их, думала Мари, хоть и верила, что люди склонны видеть больше красоты в том, что не могут по-настоящему любить, и сквозь пальцы смотрят на красоту того, что им дорого. Письма его, правда, ее успокаивали. Эрвин казался веселым, спокойным и решительным — в общем, именно таким, каким должен быть мужчина, готовый к женитьбе. Мари знала о том, что помолвок у него уже было двое, и обеих своих избранниц, хоть она и понятия не имела, насколько впечатлительными те были, он сделал крайне несчастными и сильно обидел. Однако о них сам Эрвин отзывался иначе, а Мари называл особой смышленой, и в этом она для себя обозначила свое отличие от всех предыдущих. Он говорил, что они не могли оценить по достоинству его дело и той жертвенности, которое это самое дело требовало ото всех: их самих, его и подмастерья (а как он писал о своих помощниках, с неукротимой нежностью). Потому, как пташки, невесты пугались и улетали, и Мари надеялась, что ее ума хватит все как следует разглядеть и не наделать глупостей. Эрвин жаждал красоты, которой сама в себе она не имела, не замечала и разыскать не могла, потому ожидала, что глаза его окажутся ненасытны, голод — неутолим. Ему просто необходимо было напитаться ею, но разве красотой возможно напитаться раз и навсегда? Соглашаясь выйти за него замуж, она опасалась, что ею он никогда не насмотрится вдоволь, ведь рядом с ним день ото дня вилось множество женщин, и успокаивала себя тем, что помимо красоты он видел в ней собеседника и друга; а все равно сердце стучало невпопад и губы покалывало. Когда Мари прибыла, дом замер и погас — все его обитатели дружно сбились у окон, загораживая свет ламп, и выглядывали ее промеж свежей зелени кленов. Встречали ее, в белой кашемировой шали, у порога двое — Эрвин и его помощь. Жениху своему она бросилась в объятья бездумно, а он, прижав ее крепко к груди всего на мгновение, выпустил и отставил, как куколку, на шаг в сторонку, чтобы она пожала руку другому. О помощи Эрвин всегда говорил, как-то по-особенному подбирая слова. — Мари, познакомься, — Эрвин обернулся и промахнулся глазами. — Да вот же я, справа, — сказал щупленький, моложавый мужчина, поправляя очки. — Вроде бы слепой из нас двоих я, но только ты все меня из виду теряешь. — Леви. Да вот же вы, справа, Мари посмеялась про себя, стиснув его ладонь в своей. Он был на голову ее ниже, и руки у него были в превосходном состоянии, мягкие от крема, а она наслушалась когда-то от бабушки, что только у мерзавцев бывает аккуратный маникюр, и эта мысль ей не давала покоя. Леви взглянул на нее и вдруг его осенило, что Эрвин и впрямь на ней женится. Мари засветила ему глаза, ослепила, и было в этом ее свечении согревающее что-то, материнский огонек, убаюкивающий и заботливый, какого Эрвину так не хватало. В их объятии он ощутил те самые пару секунд чужого абсолютного счастья. Все мужчины женятся, подумал он. Спальня Мари полагалась отдельная, с широкой кроватью и шёлковыми простынями, оттого, когда бы она не проснулась, щеки у нее были нежно розовые и волосы лежали как нужно. Потому из комнаты она выглядывала несмело, но без излишней робости, и часто, чтобы хоть одним глазком взглянуть на то, что в письма не помещалось. Она наблюдала за всей работой ателье издалека, из-за ширмы, из кресла в углу, у торшера или у приоткрытого окна, если день был погожий. За Эрвином она тоже следила, и за Леви, ведь тот ни на шаг от него не отходил, ловкий, удобный, как перочинный ножик — вечно появлялся, как будто из кармана, и непременно тогда, когда был больше всего необходим. К тому же он был красив, ухожен, и почти всегда чересчур хорошо одет. Она вслушивалась в их разговоры о ткани, со слабым пониманием, но жгучим интересом слушала, пытаясь разобрать, с чего они вдруг клеймили бархат похоронным, а парчу легкомысленной, называли совершенно бесподобный зеленый перламутр жучьим цветом и брались ругаться из-за отступа отстрочки в два миллиметра. Ей нужно было привыкнуть к этому месту, к мастерской, сначала так, из ею нагретого кресла-убежища, прежде чем придется стоять и важничать на подиуме, в тканях и без них, в самом уязвимом положении, в одной сорочке под оценивающим взглядом и под прицелом сантиметра. Взгляда Эрвина она жаждала, а Леви — боялась, ведь на женщин он смотрел, широко распахнув глаза, совершенно не робея, хоть и ткани просвечивались у них на теле, оставляя воображению совершенную малость. Наглец, сказала она сама себе, это же надо было так прикасаться к девичьему телу, утягивать его, прямить, и даже в лице не меняться. Леви, как Мари к ним заходила, называл ее безупречной хозяйкой. Наша хозяйка пришла, говорил он. Мари поначалу улыбалась в ответ, как на комплимент, вот он и повторял это ей каждый раз, пока ее наконец не передернуло — а ведь он того и добивался, ведь их нечаянные встречи проходили там, где он ее совсем не ждал. Он четко, следуя каким-то своим установкам или чужим указаниям, избегал тех мест, где встреча с ней была неизбежной. Мари же пока эта невидимая граница была неведома, она ее прощупать не успела, ведь еще ни разу не ходила по дому босиком, все в обуви да тапках, а он однажды уже мял ковры совершенно босой, хоть и давно это было. Все новое и незнакомое нужно познать на ощупь, наконец догадалась она, прикоснувшись впервые к тому самому бархату, о котором они говорили, как дети изучают этот мир — все ручками, ручками. И как у ребенка то, что трогать было нельзя, у нее отбирали, порой с криком, порой спокойно, а порой вежливо просили. Леви всегда был с ней в общении крайне любезен. Фразы его были вежливы, но не более, сухие как поленья; он их подкидывал, сам того не зная, в тот самый теплый огонек, который он в ней рассмотрел в первый же день. Это было ничто иное, как ее восприимчивость, отзывчивость, крайняя чувствительность — сущее бедствие. Руки его Мари насторожили, а Эрвин совсем погряз в работе. Она привыкла получать по несколько писем в неделю, а теперь, когда жених оказался под боком, за стенкой, этажом ниже, он был так страшно занят, что даже мог на нее обозлиться, принеси она ему поднос с чаем не вовремя (а ведь она ничем ему не помешала и ткань не залила, боже, что было бы, если бы хоть пятнышко где оставила). Только Леви ее за чай благодарил, а ведь не для него она старалась, и извечно сидел с Эрвином висок к виску. Мари сначала думала, что все это ей кажется, все эти странности и диковинки, которые, может быть, и остались вне ее поля зрения, если бы она сама не желала, чтобы хоть капля их предназначалась ей. Даже за завтраком Леви смело заглядывал к Эрвину в газету, их лбы соприкасались, когда Мари сажали напротив, через весь стол, а ведь это был тот самый нежный период, когда она не знала, как ей жить, ведь у нее сердце не билось, стоило Эрвину отвернуться. Эрвин мог ненароком приобнять щуплое тельце Леви, положить руку на плечо так, чтобы пальцем погладить коротко стриженный затылок, или поторопить пройти скорее по коридору, но непременно за талию. В движениях, прикосновениях этих, Эрвин был деловит, с четким пониманием того, что ему за них положено и нужно, весь в работе, всегда в работе; и тот, у кого сквозь оправу очков от них тускло глаза поблескивали, исполнял свою роль, и Мари старалась тоже, вот только взгляда не могла отвести — все замечала, и пока они там утопали в эскизах, наметках и в облаках, морской пене, лавинах ткани, принялась украшать столики цветами, собирать букеты, сменила чехлы на декоративных подушках и пекла печенье к чаю. Наша хозяйка, называл ее Леви. Отдыхать и отвлекаться Эрвина приходилось уговаривать долго и нудно, но когда он соглашался, они с Мари вдвоем сидели в беседке на заднем дворе дома, пили чай и говорили. Машины шумели, гудели на улице, а они, как пташки, скрывались в листве деревца и щебетали так подолгу, что, казалось, успевали вслух по воздуху выписать несколько писем. Эрвин задавал ей исключительно те вопросы, отвечая на которые, Мари могла рассуждать ему на радость, поблескивая умом — но с ее умом ей удавалось и совершенно точно подметить все его заботы о темах мирских, заурядных, вроде политики, о которой, правда, как война закончилась десять лет назад, так он и предпочитал не вспоминать позже полудня, а не то потом плохо спалось. Мари из этих их посиделок выедала всю радость, оставляя только скорлупу, а Эрвин, наговорившись с ней вдоволь, целовал ее руки и отходил ко сну. Стоило ему покинуть ее в садике в очередной из вечеров, она как цветок после заката закрылась и сидела без цвета, пока не озябла, и только тогда вернулась в дом, где в мастерской еще шуршала жизнь. — Если вы пожертвуете еще хотя бы минутой сна ради моего платья, это будет все равно, что навеки проклясть меня, — прошептала Мари, выглянув в щелку приоткрытой двери. Леви сидел за столом, работал, но верхний свет не включал — в комнате горело всего два настенных светильника. Он всегда смущался ее беззаботно-веселому тону общения, забывая, насколько она еще молода. — И что же вы глаза портите в полутьме. — Так уютнее, — отозвался он, отложив ножницы в сторону. — Свадебные платья и без того предмет стольких суеверий, так что не переживайте, я бы не стал над ним работать на Пасху. Заверяю, я не коснулся ткани ни иглой, ни ножницами. — А что же вы тогда весь день провели в мастерской? — Рисовал, — сказал он и протянул Мари пару листов из акварельного альбома. Весь дом пропах сиренью и каллами, новыми букетами, потому у Мари с обеда настроение было шкодливое. Она уже несколько раз ходила мимо мастерской и подглядывала за ним в щелку приоткрытой двери — ничего он не делал и не рисовал, сидел просто так, пригорюнившись, смотрел в окно, домой не шел. Мари заметила, что Леви было свойственно безбожно засиживаться в их доме, отчего у нее самой складывалось впечатление, что бродила она по дому чужому, и натыкалась на него, как если бы спотыкалась о вазон с цветком в темном коридоре, не зная, где тот стоит, или с разбегу да в стеклянную хрупкую дверцу зимнего сада. — Я когда-то работал над свадебным платьем матери. У нас не было швейной машинки, поэтому каждый стежок делали вручную, и вышивку, и кружева — она сама их плела. Она тоже была полна предубеждений по поводу и без, беспрестанно корила себя за то, что негоже самой невесте прикладывать руку к свадебному платью. Но мне нравилось вот так с ней проводить вечера, и платье получилось просто бесподобное. — И где же оно теперь? — Висит у меня в шкафу, она так его и не надела, — Леви поджал губы. — Приключилось несчастье, так что, может, ее опасения были весьма обоснованы. Это я к тому, что вам бы стоило радоваться. В вашем случае есть кому позаботиться о платье. Мари не знала зачем, и все же улыбнулась. Слова прозвучали странно, но не злобно или едко, потому она едва нахмурила брови. — Но не в ущерб сну, я это учту. — Мужчина щелкнул пальцами. — Как вам эскизы? — Прелестные, — Мари перебирала три листа без конца, как если бы не могла насмотреться. — Эрвин видел их? Он уже выбрал какой-то? — О нет, и не станет, на то это и свадебное платье. Выбор за вами, Мари, — хмыкнул Леви, накрывая покрывалом рабочий стол. — Не думала, что и он склонен к суевериям. — Намного больше, чем вы бы могли подумать! К тому же важные решения всегда остаются за женщинами, а это — как раз одно из таких. Мари кивнула и отложила эскизы в сторону. Леви же подошел к одному из манекенов с изумрудным костюмом и на груди заколол мелкий лоскуток ткани с вышивкой, которую в полумраке было не разглядеть. — Это так и будет, как украшение? — спросила она, нахмурившись. — Выглядит довольно странно. — Нет, определенно нет. Это под сердцем будет вшито в подкладку, вот вам еще одно суеверие. Эрвин всегда зашивает в вещи свои пожелания, тайное послание, на добрую примету. — Леви отвернул борт своего пиджака и показал Мари. — И всегда стежок в том месте делается красной нитью. Острый отворот, эта заглаженная складка ткани как серпом полоснула у Мари под коленками, и щеки у нее разрумянились. — Какое же оно тогда тайное? — насмешливо спросила она. — Но ведь о том, что там секрет зашит, никто, кроме нас с ним, не имеет ни малейшего понятия. Вот только вам теперь я проговорился, — ответил Леви несколько виновато. — Наверное, если особенно неприятная особа-заказчица, и гадости всякие вшивали вместо пожеланий. — О нет, никогда. Я предпочитаю думать, что в ателье у нас секретов друг от друга нет, так что могу смело заверить, что пока мы обходились без подобных выходок. Мари рассмеялась. Специально сказал, подумала она, специально, чтобы она теперь ни о чем другом думать не могла и завидовала ему просто безбожно, всем завидовала, у кого была эта самая красная строчка в одеждах, и с боем побеждала каждый несвоевременный порыв потребовать от Эрвина платье целиком красное с изнанки. Она все его письма хранила, готова была тут же разрезать на тесемки — хватило бы на летний гардероб. — А вдруг вот у вас прямо там, под воротничком, написана какая-нибудь колкость? Леви взглянул на нее поверх оправы и сам улыбнулся, погасив светильники. — Надеюсь, что нет. Что там у меня в пиджаке под отстрочкой — сам не знаю, — вздохнул он, а потом вдруг с милостивым видом избавителя добавил: — Вам тоже такая полагается, тем более повод совершенно уникальный. Хоть пошивом платья буду заниматься я, пожелание Эрвин свое непременно вам оставит, обязательно, как же по-другому. Этими словами он Мари сделал и счастливейшей невестой, и самой несчастной, а ведь и не догадывался, чем для него, для нее эта его выходка обернется. По дому она неделю ходила нехотя и с запинками, а как Эрвина видела — язык отнимался. Переживания ее окутали, приходилось бороться с ними, засыпая, читая, и в ванной распутывая бигуди, умываясь, прогуливаясь по улицам Лондона и попивая чай с Эрвином во дворе, пока сердце билось в горле, и она говорила, как заика, лишь бы не проболтаться. Мари весь свой гардероб перерыла, ведь Эрвин ей много платьев надарил, и как назло — ни в одном не нашлось красного шовчика, потому она себе только лишней работы придумала — потом долго сидела их и штопала у себя в комнате, где успела вспороть подкладку, и письма перечитывала, чтобы успокоиться. Эрвин настораживал ее все больше, а ведь на бумаге был таким красноречивым, и так ей улыбался, и руки целовал, каждый пальчик. Подобно письмам, душа его была опечатана воском, вот только поддеть ее ножичком было никак. Мари была бы рада и любить его, и ссориться, и мириться, а ссор не получалось, ее ведь только отчитывали, следственно, и в ее обаянии для примирения необходимости не было — ведь он с ней не ссорился. Его холодность, эта каменность, которой она совсем не ожидала после его писем, глубоко ее поразила, как и беспрекословная прямота по отношению к другим, ибо люди, по его мнению, все без исключения заслуживали честности. Этого от него требовало дело, работа его любила прямоту, строгость и ясность мысли, только вот Мари от этого легче не было. Эрвин был человеком светским, а она, хоть и дочь служащего, знавшая приемы с отточенным остроумием, последние десять лет жила в загородной усадьбе, вдали от жизни общества — там, где пса, который пас овец, пускали в дом, а когда Мари было грустно, купали и позволяли лежать на кровати у ее ног. Эрвину она тем и полюбилась, потому он не обижал ее, но все же был ей недоволен: она слишком громко пила чай и, как если бы часы отбивали полдень, тарабанила приборами по тарелке. Завтракали они вместе (и Леви там был, потому что приходил рано) всего неделю, после чего Мари стала засиживаться допоздна нарочно, чтобы приходить к завтраку позже, — очень зря — тем привлекала к себе еще больше внимание, прерывала их какие-то разговоры и крепко Эрвина сердила. Разобидевшись на его упрямство, верность «процессу», «работе», «рутине», она попросила домоправительницу приносить ей завтрак в постель. — Вы не вышли к завтраку и сегодня, — пробормотал Леви. — Вам нездоровится? — Можно и так сказать. — Уже неделю как нездоровится. Мари не видела его, только слышала, и чувствовала, как слегка натягивалась ткань подола ее платья, стоило ему заколоть защип складки. Она стояла на невысоком полукруглом подиуме в комнате, полной зеркал и открытых окон, окутанная гладким волшебством шелковой ткани, и теплое солнце грело ей спину. — Сколько раз я просил тебя так не делать? — Эрвин строго посмотрел на Леви, в уголке рта которого было по меньшей мере пять портновских булавок. — Для этого есть игольница. — Я куда-то забросил свою поясную и теперь не могу найти, — ответил он, плотно сжимая зубы. — Не коси плечей, — обратился Эрвин к Мари. Коснувшись ее кожи руками, он примерил тесьму к оборке платья чуть ниже ключиц. Их теперь было видно — она коротко обрезала волосы. Когда они были одни, когда не было Леви рядом, а может, только парочка девиц возилась с тканью за ширмой, они кокетничали. Пыль в воздухе танцевала, ткани мялись, и Эрвин с Мари заигрывал, как с большой радостью и ценной, незаменимой находкой, а она ему улыбалась. С Леви Эрвин был переменчив, больше хмурился, и если улыбался, то ему, ведь он хмурился и того больше. А от Мари в ателье ничего не оставалось, кроме как десять или пятнадцать мерок, записанных в столбик на листе бумаги, который они прищепкой закрепили на углу кованой рамы зеркала — в нем она выглядела славно, вот только слишком худощаво — такое это было зеркало, обманчивое. В нем Леви и вовсе выглядел полупрозрачным скелетом, словно зашел к ним с картины страшного суда так некстати в столь прелестный солнечный день. — Петра! — Да? — Брось все, чем занималась, и сделай Леви поясную игольницу. Славная девушка с молодым личиком и гладко уложенными волосами выглянула в просвет между ширмами и не успела и слова сказать, прежде чем Эрвин наградил ее ответом: — Обхват талии — шестьдесят пять сантиметров. Это срочно. Мари взглянула на Леви, который теперь сидел на коленях у ее ног. Эрвин потянулся рукой за булавкой из уголка его рта и легонько чиркнул ладонью по его щеке. — Ты гладко выбрит сегодня, — сказал Эрвин и заколол тесьму вдоль лифа ее платья. — Что это за одеколон? — Тот же, что и всегда. — Нет, пахнет чем-то совершенно другим. Ладаном что ли. — Это я, — отозвалась Мэри. — Я после парикмахерской сегодня была в церкви. Ее голос оборвался, рука Эрвина замерла у нее на талии. Мари почувствовала, как еще одна булавка впилась в ткань, и задержала дыхание. — Как тебе моя новая прическа? — спросила она, пытаясь привлечь к себе внимание. — Я решила носить волосы короче. Эрвин смотрел на нее, но не видел, возился с тканью, прикладывая лоскутки всяческих оттенков ей на плечи, ближе к лицу, оценивающе присматриваясь, как бы ненароком не оттенить синие круги, что пролегли у нее под глазами. — С ней ты менее женственна, — ответил он спустя несколько минут, когда Мари уже успела смириться с тем, что он ее просто-напросто не расслышал. — Немного похожа на мальчишку, но тем не менее красива. Посмотри сама. Эрвин указал на зеркало. Мари обернулась и взглянула на себя. Шестьдесят три сантиметра тонкой голубой тесьмы теперь опоясывало ее талию, а на плече был заколот лоскуток жемчужного шелка. — Ты просто прелестна. Верно? — Конечно, — отозвался Леви. Мари встретилась взглядом с его отражением. Он улыбнулся ей, а она и не знала, что думать. Леви подошел к ней со спины, переколоть слой ткани для шлейфа чуть выше. Краем глаза Мари заметила, что волосы он носил немногим короче ее, заправляя их за уши, чтобы не спадали на лоб. Заколки и булавки, кажется, впивались не в ткань вовсе, а куда-то меж ее позвонков, так что поясница у Мари разнылась. Такой была ее ненависть, в которой она себе еще не смела признаваться, ревность даже, невыраженная, она сразу же поспешила ее стереть; а ведь с утра ей было так хорошо, в красоте, доброте, после одинокого, но сытного завтрака, с этим ее спонтанным походом в парикмахерскую и прогулкой по церковному саду. Прическа у нее пахла лаком и розовым маслом, и дома к ее приходу было убрано, свежо, читать хотелось, может, порадовать себя, как умницу, которая столь прекрасно со всем справлялась, а теперь ей не хотелось ничего. Нервы у Мари бренчали, натянутые как струны, а она позволяла привычкам Эрвина на них играть, как на гитаре, потому что красиво у него получалось, и раз им было и не поссориться, и не помириться, то оставалось ей его любить со всей решимостью. Она смотрела на него теперь только когда он был не за работой, и ей хорошо делалось от мысли, что замуж пойдет за него, потому что она уже тогда поняла, что с его работой ей соперничать ни к чему, да и когда она умела оставаться в стороне, если того требовала ситуация и его собственное спокойствие, он восхищался ее последовательностью и умением себя держать. Вскоре от ее выходок остались только упоминания в письмах и его просьбы рассказать о них, вновь напомнить, и она с добротой и ностальгией их повторяла. Мари преобразила дом, всячески его переиначила. Эрвин, правда, крепко на нее ругался за то, что она вздумала совать нос в фойе и те комнаты, которые так или иначе были связаны с ателье, но вот весь остальной простор преображать не запрещал. Мари видела, как с каждой новой вазой, приставным столиком, расстеленным ковром или отпаренной шторой крепчала ее собственная сила, она чувствовала себя смелее, уверенно стояла на ногах, зубы у нее прорезались и голос стал звонче. Красота получалась, Эрвин это видел, и как сидел за рисованием в новом мягком кресле под пыльным лучиком солнца, так благодарно подхватывал ее ладошку и улыбался. Мари представляла, как тем самым она укрепляла их место, то самое обетованное место; обвеянный мечтами, а теперь осязаемый, уют, или даже не так: она силилась тем самым укоренить Эрвина подле себя, как если бы поливала цветы, удобряла почву и под его ногами, а он разрастался, пускал новые завитки, и под них вместо подпорки она подставляла свою изящную ручку. Помимо свадьбы, действа нервного, и все же горячо ожидаемого, по приезде Мари случилось еще одно, не менее важное событие — показ. К подготовке к нему ее только потому и подпустили, что никто и ничего в доме найти не мог, потому что у каждой нужной вещи теперь было свое неизвестное никому, кроме нее, место, а она и была рада пригодиться. В голове у нее была небольшая шкатулочка со всякими, вроде бы тривиальными, а секретами. Бокалы, салфетки, подносы, велюровые лоскутки для полировки серебра — обо всем Мари приходилось спрашивать, и только благодаря ей суматоха, которая-то, правды ради, именно по ее вине и случилась, превратилась в ритмичный топот ножек служанок. Туда-сюда, туда-сюда, из кухни в зал, из зала в вестибюль и обратно, обратно к Мари за указаниями. Весь вечер, а показ был назначен немногим после обеда, чтобы поспеть к заходу солнца, — самому благодарному свету из всех — приглашенные дамы важничали, прикрывая поджатые губы веерами, вот только в конце концов выстроились в очередь — записывать в блокноты как минимум по два номера моделей, готовые растратить все деньги. Работы намечалось кошмарное количество. Мари еще того не знала, но Эрвин был ужасно требовательный к каждой из мастериц, и нанимать новых не собирался — не подходили они ему ни по способностям, ни по духу. Потому в ателье праздновали все скромно, предвкушая бессонные ночи, пока он радовался и спешил заразить своим игривым настроением и саму Мари. Эрвин был с ней настоящим, смеялся, и в порыве даже притянул к себе за талию поближе — потанцевать. Она имела право на его руку, вот только пластинка скоро закончилась и наступила тишина. Еще более настоящий, правда, он зашагал по коридору, грузно отбивая каблуками эхо шагов, и залетел в мастерскую, где сидел Леви и пара мастериц. Каждого из них он крепко обнял, целуя в щеки, даже Леви, пожалуй, слишком близко к губам, чтобы Мари это как-то упустила из виду. Задай она вопрос относительно его фривольного поведения, Эрвин бы тут же удивился ее ханжеству. Однако в вопросе ее он бы заметил лишь порицание, в то время как скрытую просьбу дать ей немного того же тепла упустил бы. С тех пор, как она переступила порог его дома, он целовал всех, но не ее. В любви своей Мари вдруг почувствовала себя страшно одинокой. Она стояла разодетая, с налетом величия на коже, как неприкасаемый символ прекрасного, красота, которую Эрвин в ней видел, цеплялась за камешек на колечке ниточкой, обвиваясь вокруг безымянного пальца. Комната плыла в желтом свете. Все немного пригубили, только один Леви пить отказался. Он потягивал чай, и не просто так, а из самой красивой чашки сервиза, который Мари подарила ее мать перед отъездом — считай, позарился на ее свадебный подарок, облизывал его и глаза у него горели. Они нахваливали работы друг друга, признавались тканям в любви, и даже иглам, колким шипам, потому что какая же любовь обойдется без тернового венца, строили планы, благодарили девочек из подмастерья, потому нет ничего подозрительного в их любви, если она также причитается женщинам. Эрвин произнес какой-то тост, полный признательных и честных слов, звонко стукнулись бокалы, и только чашка Леви, чашка Мари, раскрошилась — треснула у ручки и полетела вниз. Мари ахнула. Леви замер в ужасе и щеки у него залило краской, в испуге он был совсем мальчишкой, а ей показался мерзавцем, пакостником, обидчиком, как если бы он хотел и несомненно сумел навредить именно ей. Потянулась же у него рука именно к этому сервизу, и никакому другому. Петра замела осколки метелкой в совок и отставила к торшеру. Мари развернулась на каблуках и пошла прочь, радуясь наконец разозлиться, и грузные шаги не заставили себя ждать — следовали прямо за ней до самой спальни. Покачивались от слез в ее глазах ступеньки и коврики, и в зеркалах тени вытянулись. На кровати у нее были свалены вечерние платья, которые она обещалась развесить, и тем не менее без оглядки рухнула в их облачную мягкость, обернувшись лишь на щелчок ключа в двери по эту сторону. Наутро Мари проснулась позже Эрвина, которого уже и след простыл, вот только завтрак ей еще не подали. На радостях, накинув на плечи легкое летнее платье, совсем не по погоде, она поспешила спуститься в столовую, а все равно, приближаясь, замедлила шаг. Шелестела газета несколько нервно. Ее за столом и не было, а Эрвина кто-то уже успел с утра пораньше разозлить. Мари притаилась у арки за вазоном с цветами и навострила уши. — Не понимаю, к чему ты клонишь? — спросил он. — Она похудела. Я ушивал платье уже дважды, — послышался голос Леви. — Каждое утро шуршит за стенами как мышь, а ты даже не позволяешь ей позавтракать с тобой. — Она слишком громко потягивает чай и все поговорить хочет о чем-то, а это развлечение вечернее. Утром я не могу отвлекаться. Кому как не тебе знать, как важны для моей работы утренние часы. — Снова шелест газеты. Эрвин любил за ней прятать лицо, когда ворчал. — И вот из всех людей именно ты сейчас нарушаешь мой распорядок этим беспредметным разговором. Возможно, мне стоит в следующий раз завтракать в одиночестве. — Да пожалуйста, меня ты этим не обидишь. Меня ты уже вообще ничем не обидишь. Она же — совсем другое дело, и такого отношения к себе не заслуживает. — Я никогда не вводил ее в заблуждение о своих привычках. — Откуда ей было о них знать? Стал бы кто утомлять подобными вещами подругу по переписке? — Леви нарочито громко откусил кусок тоста. Обычно он, казалось, и не ел ничего подобного, хлеб просил мягкий, чтобы поесть и все же потише. — Но теперь-то вы не письмами обмениваетесь, и ожидания у нее соответствующие. — Надеяться, что я вдруг переверну свою жизнь с ног на голову — пустая трата времени. — Мне это прекрасно известно, знаешь ли, а она достаточно смышленая, чтобы в любой момент перестать бестолково тратить свое время. На тебя в принципе, то есть. Столовые приборы с металлическим лязгом приземлились на тарелку. Мари услышала, как Эрвин тяжело вздохнул, отложив газету в сторону, и отпрянула от стены. На светлых салатовых обоях теперь темнело маленькое мокрое пятнышко. — Я люблю ее, я забочусь о ней. Что еще ты хочешь от меня? — Будь с ней помягче, — пробормотал Леви, стряхнув тканевую салфетку. — Она мне нравится, твоя милая Мари, она старается. Не обижай ее, вот и все. Как только Мари услышала эти слова, ее лицо налилось кровью, не то от злости, не то от смущения. Ножки стула скрипнули по паркету. Леви вышел в коридор, накинув на плечи свой черный пиджак, и пошел по коридору в сторону мастерской. Она проводила его взглядом, а потом хотела примкнуть к нему, все высказать, хотя бы ему в бесстыжие глаза посмотреть, хотя и признательна ему была за то, что ему хватило порядочности сделать вид, будто он ее не заметил и шагов ее вслед за ним не услышал, может даже не намеренно, а лишь потому, что Мари назло они эхом отдавались в унисон его собственным. В обед Эрвин пригласил ее на ланч, хотя почти никогда не выбирался из дома без крайней надобности, прогулялся с ней по парку, просил, чтобы она держала его за руку. Нос у него покрылся веснушками, и он смущенно улыбался, не наигранно, а как-то виновато. Деревья вокруг них шатались, колыхались, создавая красоту, и птицы щебетали, порхали бабочки, весной пахло душно, как перед дождем. Мари смирно стояла перед ним, когда он извинялся, красноречие его покинуло теперь, и слова звучали нелепо, как если бы он вручил ей букет в блестящей обертке, который держишь в руках, а он все липнет к ладоням, шелестит. Она так же неловко от всего отшутилась, прижимаясь щекой к его груди, и ей хотелось, чтобы всегда было так хорошо, как в этот самый момент. — Возьми выходных пару. Давай уедем ненадолго? — спросила она смело. Эрвин не смел ей отказать, согласился. Мари получила два абсолютно беззаботных дня, прекраснейших, один полный приключений — солнечный, в лес ходили на пикник, плавали на катамаране по озеру и лошадей кормили, а другой — дождливый, сидели на веранде загородного пансионата за чаем с разговорами. О работе Эрвин не вспоминал, может, порывался, но Мари не позволяла, и они мирно отдыхали. Эта работа, думала она, его травит, вытравливает из него человека, и вспоминала миловидное лицо и серые глаза за роговой оправой очков, которые ей теперь казались с зеленоватым змеиным отливом. В дом они вернулись под вечер третьего дня. Мари так улыбалась, заметив, что все окна темные — значит пусто, значит никого в доме не будет, кроме них, а ведь ей так давно этого хотелось, это было едва ли не самым заветным ее желанием. С Эрвином они обнялись и разминулись. Ненадолго, подумала Мари. Она поднялась к себе в спальню, умылась, сняла одежды и набросила на плечи шелковый халат. На столике с зеркалом у баночки с французскими духами лежал букет роз. Мари привезла его с собой. Дивные это розы были, без шипов, со сбитыми, тяжелыми бутонами, которые теперь, как она их в воду поставила, раскинулись в стороны. Чувство разрослось в ее груди, хотелось признаться в нем вслух, а ведь еще ни разу она не решалась. Мари любила, хотела об этом сказать, и, взглянув еще раз на себя в зеркало, на тени легенького шелкового халата, на кружева, вышла в коридор, зная наверняка, что ее не отвергнут. Хлопнуло две двери. Из комнаты наискосок, второй хозяйской спальни, вышел кто-то, шейный платок смял в руке, волосы пригладил и взглянул на нее. Конечно, он здесь, подумала Мари, вечно он здесь, и не бывает же так, чтобы хороший день никто не испортил, все хорошее заканчивается, стоит звонко хлопнуть дверью. Леви кивнул Мари в знак приветствия и прошел мимо, пожелав доброй ночи. Не запнулся даже, не замялся, сердце его билось ровно и ни удара не пропустило, когда он ее увидел, оскорбил, замел и вытряхнул. Эрвин закрыл спальню на ключ, Мари это слышала и шагу ступить не успела. Течение в ней переменилось; все, что рябью за эти три дня мерцало на поверхности, умиротворение и нежность, захлебнулось, а то, что успело опуститься на илистое дно, лениво пригорюнилось, теперь выплыло на поверхность, и ноги быстро-быстро понесли ее вслед за Леви. Не могла она отпустить его, не могла, когда он вот так звонко щелкал каблуками, а ведь понимала, что если бы он со свечой на цыпочках пробирался по этому дому, ее дому, если бы растерялся, выходя из той самой спальни, в ужасе дернулся, она бы убежала к себе в спальню и расплакалась, что есть сил. — Вам не стоило беспокоить его в столь поздние часы. — Ее слова догнали Леви, когда он спускался по лестнице. — Я бы не стал, если бы Эрвин сам не настоял, — ответил он полушепотом, позабыв руку на перилах. — Он просил вас дождаться и сообщить ему все, что произошло за время его отсутствия. — Неужели это не могло подождать утра? — Вы же знаете Эрвина не хуже меня. Работа для него всегда на первом месте, работа не ждет. Мари поморщилась. Возвышалась над Леви, стояла босиком на верхней ступени как призрак в одном только белом халате. Невеста, подумал он, оробел и ощутил себя крошечным, мелким, как воробей, который так некстати свил гнездо под окном ее спальни и шуршал без конца. Часто так случается, когда крылатые чистят перышки, вошкаются у самого карниза, мешают спать не хуже мышей, вредителей, приютившихся в простенках, и страху нагоняют ничем не меньше. — Зато вы всегда подождать можете, — сказала Мари с едкой любезной насмешкой, обнаружив вдруг в себе силы улыбнуться, — и до полуночи засидеться. Ради того, чтобы сообщить последние новости? — Именно так. — Только для этого вы решили поджидать его в спальне? — Исключительно по его просьбе, Мари, — кивнул Леви. Он ни за что вас не опозорит, подумал он, немного ссутулившись, отчего у него пиджак соскользнул с одного плеча и — он не успел его подхватить — упал на ступени. Леви дернулся за ним вслед, отряхивать и сдувать пылинки, как с сокровища. В груди закололо, а ведь думал, что отболело, волосы налипли на взмокший лоб, и он прокашлялся. — Прошу меня простить, понимаю, я вас разбудил и напугал. — Не разбудили и не напугали, — фыркнула она в ответ, вздернув подбородок. — Чего ж мне вас пугаться — вы вечно где-то здесь. Леви вновь кивнул ей. — Поручение я выполнил, так что задерживаться более не буду. Еще раз доброй ночи. Вы уже задержались, сказала сама себе Мари, поджав губы. Думала, сейчас войдет к себе в спальню, сокроется в темноте, а лучше нет: включит светильник и раскроет занавески, чтобы проследить, как Леви выйдет по мощеной дорожке промеж зеленой ограды и, обернувшись (а он непременно обернется, он всегда оборачивается), увидит в окне ее строгий черный силуэт. Да только прошла она мимо своей комнаты, стала напротив той, что наискосок, и постучала, со всей силы постучала, чтобы ей наверняка отворили. Она имела право на его время, на все его время, если потребуется, на дни и ночи, ведь она оказалась ревнива, кошмарно ревнива по образу и подобию. Ей было что ему сказать, и она не собиралась ждать до утра. На следующий же день Мари обратилась к Леви с просьбой перенести примерки свадебного платья на раннее утро, ничем ее не подкрепляя и не оправдывая, практически выступила с требованием. Так в столовую к завтраку (а Эрвин перестал противиться ее манерам) она приходила как раз вовремя, вдохновленная, готовая помалкивать и ждать столько, сколько потребуется, чтобы чай остыл (чтобы тихонечко его пить), или же излишне много лить в него холодного молока. Мари угадала и не могла нарадоваться — Леви, раз уж начал работу (а обычно он приступал к ней после завтрака), забывал про все, стоило ему кольнуть подушечку пальца иглой, и в столовой не появлялся. Завтракалось теперь Мари славно, Эрвин на нее выглядывал из-за газеты, улыбался бывало, и, только поев, мазал тост маслом с джемом и просил экономку сделать свежий, еще бурлящий, заварник, чтобы отнести в мастерскую. Туда, где были драгоценные ткани, Эрвин вдруг стал приходить с малиной и чаем. Леви смотрел на него, как на солнце, щурясь, полными благодарности серыми, серебряными глазами, и как и прежде, ведь некоторые вещи, как ни старайся, остаются неизменными, они весь день и до вечера (Леви — до глубокой ночи) проводили в ателье. Мари наблюдала за ними, плотно прижимая кулачок к губам, и училась выжидать. — Все вы засиживаетесь, — сказала она, заглянув в мастерскую, когда часы пробили полночь — границу дозволенного. — Пятница ведь. — Работы много, как видите, — ответил Леви. — Жаль, что вы, кажется, совсем не разделяете любовь Эрвина к работе из дома. Мужчина поднял голову. Его глаза наткнулись на Мари, удивленные, но почти мгновенно заулыбались, силясь перевести все в шутку. — Простите, если я вновь злоупотребил вашим терпением, — сказал он, проглотив ее слова, едва скривившись, — но, должен признать, вы абсолютно правы. Моя квартира — это, как бы так выразиться… pied-à-terre. Если быть честным, я бы не назвал ее домом, в который хотелось бы возвращаться. Мари осмотрелась по сторонам (ведь вокруг все было прекрасно, красиво, начищено) и ножкой, закругленным носочком лодочки, поправила загнутый уголок ковра. — Может, вам всего-навсего стоит появляться там почаще? Обжиться, оформить все как следует, обставить. Как видите, этот дом, наш дом, уютный, обжитый, Эрвин едва ли не хочет покидать. Да и вы сами, раз уж на то пошло. — Дом прекрасен, да. Эрвину крайне повезло, что вы здесь так обо всем позаботились. — Его непросто ублажить, это требует немалых усилий. Ведь он человек довольно требовательный. — Он, пожалуй, самый требовательный человек из всех, что мне доводилось знать. Леви поджал губы, медленно собирая свои вещи со стола: ручки, карандаши, кисти — он собрал все, что обыкновенно оставлял в студии дожидаться следующего дня, и как нарочно — чуть не столкнул вазу с приставного столика, попятившись. — Господи, — только и смог выдохнуть он, поймав ее на лету. — Вам стоит порой обращаться с чужой собственностью бережнее, — Мари чеканила каждое слово; не сдержалась, ведь сердце удар пропустило — как если бы не ваза, а она сама чуть не разлетелась вдребезги. — С большей ответственностью. — Вы мне все никак сервиз простить не можете? Правда, поделом. Виноват. В его голосе была искренность, простая по натуре, неиспорченная. Я вас поджидал каждый вечер, сказал Леви сам себе, ждал, когда же вы наконец оскалитесь, не промолчите. — Знаю, что вы не любите, когда вот так засиживаются, но я по возможности стараюсь вести себя как можно тише и вас не беспокоить. Заказы сыплются, и… — Я всего-навсего хочу, чтобы дом был исключительно в распоряжении моей семьи, хотя бы иногда, — перебила его Мари. — И нахожу довольно странным то, что вас каждый раз об этом приходится просить. Слова прозвучали громко и будто плеснули Леви в лицо холодной воды. Он сжался, плечи поднял, живот втянул, как если бы двери в комнату заклинило и нужно было непременно просочиться в ту жалкую приоткрытую щелочку или в форточку — он был готов. Мари проводила его до двери, подала головной убор и предложила зонтик. Он отказался. Снаружи лило как из ведра, и на секунду она почувствовала укол вины за то, что прогнала его вот так наскоро. — Может, однажды мне самому повезет жениться, как думаете? — спросил он вдруг. — Это-то должно что-то изменить, и не успеете опомниться, как я перестану задерживаться и минутой дольше, только чтобы поспеть домой на ужин к какой-нибудь милой особе. Было бы славно. Тогда-то я уж точно перестал бы вам докучать. Дышать вам будет полегче. Леви посмотрел на себя в зеркало, поправил волосы, надел шляпу и отвернул ворот пиджака, потирая красную контрастную отстрочку пальцами. Мари представила, что только могло быть зашито под теми стежками: тайное послание, признание, пожелание или, может, благословение. — Глядите, перееду в пригород и будет у меня там стоять излюбленное кресло-качалка в беседке, и десять чашек чая на столе, так, чтобы можно было без труда дотянуться, — продолжил он, смотря на нее, как будто насмехаясь одним лишь взглядом. — Всем мужчинам суждено жениться. — Не всем. Благословение. Мари о таком и мечтать не приходилось, но хотелось разрушить его надежды на то, что нечто подобное скрывалось в ее затянувшемся молчании. Глядя на Леви, любой бы посудил замужество страшным горем. — Подождите, — прошептала она, как только он взялся за щеколду. — Я вас не выпущу, если вы не пообещаете мне кое-что. — Силком держать будете? Только что ведь торопили прочь. — Вы преувеличиваете. Наверху послышались шаги, и они оба не то с опаской, не то в предвкушении обернулись в сторону лестницы. — Говорите, что собирались сказать. — Пообещайте мне, что не станете обрекать еще одну женщину на страдания. Не во имя моего спокойствия, во всяком случае, — пробормотала Мари, запинаясь. — Проводите здесь сколько угодно времени, если это убережет кого-то от беды, в которой я сама оказалась. Леви посмотрел на нее, тихо смеясь. Его глаза были полны не ревности, ее в нем либо не было никогда, либо уже не осталось, а печали и надуманного одиночества, пережитого слишком давно, чтобы считаться правдой. Они были цвета тумана и рассказывали Мари о том, что его никогда не любили, никогда о нем не заботились, как если бы старались ее убедить в безосновательности всяческих переживаний. Леви бы сам не поверил в свои доводы, если бы хоть иногда позволял себе увидеть в этих завтраках, что ему носили в мастерскую, то, что в них видела Мари. Может, эти его самые глаза бы даже набрались цвета и не были бы такими серыми. — Теперь я понимаю, почему он выбрал именно вас, — сказал он. — Спокойной ночи. Леви сжал ее руку в своей на мгновение и вышел на крыльцо, прямо под набравшийся воды горшок красной герани. Мари никогда не любила звук захлопнувшихся дверей, они все без исключения казались отвратительными, и потому она придержала их, подловила, вдохнув свежий запах майского дождя, и закрыла их за ним сама, беззвучно. Выходные пролетели незаметно. Свадьба близилась, громыхала оркестром уже где-то на повороте, и Эрвин, наконец согласившись (ведь в понедельник ему нужно было уехать — проведать отца), провел два дня вместе с Мари, потонув в общих заботах. Среди блестящей меди и серебра, драпированных занавесок, расписных ширм она обнаружила радость — Эрвин наблюдал за ней с искоркой в глазах, как за неизвестной стихией, за тем, как она, сама-сама, мастерски справлялась и знала, что и как предпринять, чтобы все это шумное семейное дело наконец свершилось — с цветами, музыкой, весельем и ужином. Он ей верил и снова целовал руки, как спасительнице. Оттого Мари спала глубоко, ведь, казалось бы, все дела, что могли, они переделали — каждый свои, она закрывала глаза и тут же проваливалась в сон, как в перину. Вот только во снах все рыскала в швейных наборах и никак не могла найти красный моток. В среду днем Эрвин прислал телеграмму с просьбой не ждать его до пятницы: отец приболел и, как все старики в особо дребезжащем возрасте, требовал внимания. Тем не менее к вечеру раздался звонок в дверь — Мари была в своей спальне, читала у окна, и не сразу поспела отворить. Она спустилась вниз по лестнице, не замечая ступеней, дивно летящей походкой, и замерла. В проходе стоял незнакомец в странном кепи и синем костюме совершенно непонятного оттенка, а перед ним — Леви, с рукой на щеколде — с этими аккуратными мелкими пальцами, тонкими, как прутья, исколотыми, и все же мягкими от крема. — Доставка для миссис Смит, — послышалось Мари. Миссис Смит. Она ринулась навстречу этим словам, а Леви, словно в спешке, захлопнул двери и повернулся к ней с букетом в руках. Глаза Мари налились кровью от злости. Мерзавец, подумала она, подлец. Лишил ее такой радости, первой, совершенно непонятной, неизвестной ему радости. Упрямый поборник прошлого, Леви как будто каждый раз забывал, что вот она, миссис Смит, да, именно она, совсем рядом и будет тут отныне, и совершенно не догадывался, как бы ей самой хотелось хоть раз забыться и не заметить его, именно его присутствия — так много его было, а ведь сколько там того Леви — всего ничего человечек, а бросался в глаза, как на амбразуру. — Эрвин прислал вам цветы, — сказал он, улыбаясь несколько смущенно, и вручил ей букет. Она кивнула, пробормотала «благодарю» ему в спину, провожая взглядом до мастерской, после чего развернула цветы, подрезала наискось стебли и поставила воду. «Милой Мари» написано было на карточке под лентой, и она прикоснулась к бутонам губами, щекой прильнула — нежные розы. Ну и что, что он их забрал, думала Мари, ну и что с того, что я такое упустила — вот же они, мои розы, пахнут и тянутся вниз, такие грузные от цвета. Но в ней не осталось сил на улыбку, сердце горько колотилось, не унималось. Леви как раз подшивал шлейф ее платья, когда Мари беззвучно возникла позади него. — Волнительно вам? — спросил он, распознав ее шаги. — Свадьба совсем скоро. — Разве что немного, — ответила она, ведь ни за что бы не призналась. — Платье получилось великолепным. Порой, правда, стоит мне на него взглянуть, не могу отделаться от чувства, что чего-то не хватает. — В самом деле? Не могли бы вы поделиться со мной вашими замечаниями? Леви выровнялся перед Мари, заложив руки за спину, и говорил вежливо, но не как всегда, а как-то по-особенному. Он думал, что сдался еще в прошлый раз, отступил, и вновь его прежние повадки напомнили о себе — не могли они так скоро его покинуть. Вот он и открыл дверь, как только позвонили — когда какое-то действие повторяешь больше тысячи раз, это уже и не рефлекс, и не выучка, и не привычка даже. В этом был весь он — помощь, везде и всюду, только вот теперь палкой в колеса, да поперек горла. — У нас еще неделя в запасе, — продолжил Леви, — так что мы можем внести некоторые корректировки, хоть и не переиначить, но не думаю, что вы меня о таком попросите. — Нет, никаких кардинальных изменений, — невеста лукаво ему улыбнулась. — Мне только кажется, что платью не достает чего-то. Мари взяла пиджак Леви со спинки стула и положила его на швейный стол, отвернув красную складку воротника. Рукой по ней хлопнула звонко. Мужчина замер перед ней, губы поджал, и лицо у него сделалось строгим, завершенным, и вздернутый нос выпрямился, плечи его и локотки заострились под тканью рубашки. — Платью полагается новая. — А мне необходима именно ваша. Леви распорол шов и вывернул подкладку, внутри которой был лоскуток ткани и вышитое гладью послание. Мари взяла его в руки, а он сам даже не успел прочитать, и не было в ней к нему жалости, к его равносильному интересу и тревоге. — Mon petit ami. — Мой милый друг, — повторил Леви, защелкнув складной нож. — Мне прекрасно известно, что это значит. — Не совсем подходящая бирка для свадебного платья, как видите. Мари скривилась и грустно протянула взгляд по вышитым буквам. — Я не знаток французского, но все же помнится мне, что у этих слов есть еще одно значение, — сказала она, чиркнув сжатым кулачком по кончику носа, — куда менее безобидное, верно? — Вы правы, имеется, но все же безобидное, на мой взгляд. Хотя бы потому, что никакого отношения оно ко мне не имеет. — Потрудитесь перевести? — Спутник, — Леви кивнул без заминки. — Тогда какая бирка может быть более подходящей, скажите мне? Какая еще, если не эта? Леви накрыл девичью руку своей, заставив ее ослабить хватку, как если бы еще чуть-чуть и лоскуток ткани мог задохнуться. — Можете вы хоть раз меня услышать? — прошептала Мари. — Заберите ее себе, если хотите, но в платье я вам ее вшивать не буду, — Леви покачал головой. Поясница у Мари в момент разнылась. Она была готова согнуться в мостик, пополам, с хрустом, так ей было больно, и кричать хотелось. — Если не вы, я сама. Я сама все сделаю. Леви снова вскрыл лезвие и пробежал по нему пальцем. Молчал и не знал, что ему делать, ведь у него в руках был нож, а его грабили так беспомощно и глупо. — Потому что мне это нужно! — вскрикнула она. — Кошмарно нужно, и мне никто не хочет с этим помочь! Я вам ее не отдам, и никому не отдам, сама вошью в платье, а как отношу на свадьбу, буду перешивать из наряда в наряд. Чтобы никому больше не досталась, подумала она, и чтобы Леви ни за что не знал, когда она при ней, а когда нет. Сам-то он никогда без этого пиджака с красной отстрочкой в доме не появлялся, и даже когда уже было слишком тепло — приходил с ним, набросив на плечи или перекинув через руку. А теперь глядел на нее в ее отчаянии, и это его неумение, слабость даже, проигнорировать хоть что-то, что представляло для Эрвина некую важность — страшный недостаток и достоинство. Он расчувствовался и потянулся к ней, ведь еще чуть-чуть и она бы сбежала, а так, стоит ему ее прикормить своей покорностью, можно избежать катастрофы. Ее влюбленная глупость, вера в символы и суеверия о чем-то ему напомнили, и захотелось вновь плести вручную кружева, да и в руки этой влюбленной глупости было вверено его будущее, а оно казалось ветхим, как прах, который запросто можно развеять. — Вам не повезло со сварливым помощником, — сказал Леви и не сразу сумел забрать у нее лоскуток, хоть ладони у Мари и были скользкие от влаги. — Бирку еще исправить нужно. Звание подруги вам пойдет куда больше, нежели друга, — он улыбнулся, развернув кусочек ткани, как шпаргалку. — Видите, пары букв не достает. Их стоит добавить, а то иначе не приживется. Позволите? — Будьте добры, — Мари кивнула. Леви всмотрелся в вышивку, тут же поправив очки на переносице. — Будет сложно подобрать такой же красный оттенок, но я постараюсь. — Не нужно, оставьте прежнюю вышивку как есть, а правки сделайте контрастной нитью. На память о том, что раньше она принадлежала кому-то еще. — Как пожелаете, — Леви вздрогнул, словно пожать плечами хотел, а, как назло, встрепенулся всем телом. Он заправил нитку в ушко иглы, ярко-синюю, и сел в кресло у торшера в углу комнаты. Руки у него дрожали и нитка на весу плясала в воздухе, как атласная лента художественной гимнастки. Вокруг него стояло все Мари привезенное: и резной столик, и японская перламутровая шкатулка, и пуфик под ноги с шелковыми кисточками бахромы. Красиво было сидеть ему там и нервно, и воспротивиться он не мог, потому что ее смелой дерзости он завидовал, а потому уважал. Нога у него тоже дергалась, стоило ему перенести вес на носок, потому он пару раз шумно перекатывал стопу на пятку, как если бы пришпорить паркет собирался, силясь не то усмирить собственные мысли, не то разогнать их быстрее, чтобы пронеслись мимо него галопом и прочь из головы. Мари очень хотелось уйти, но как любая девушка, которой подвернулся случай понаблюдать за неизвестными до того переживаниями, тем более чужими, она стремилась их изучить, рассмотреть поближе, тем более сама она уже вдоволь настрадалась. — Только не говорите Эрвину об этой моей… прихоти, — пробормотала она. — Вам не о чем волноваться. Это будет нашим маленьким секретом. Со вздохом Мари подхватила пиджак Леви со стола и разместилась на софе у приоткрытого окна, уложив голову на спинку. — Спасибо. Я, право, думала, что вы все ему расскажете. Ведь вы все же его друг, не мой. — Именно поэтому, милая Мари, я ни слова ему не скажу. Мари улыбнулась ему в ответ и принялась латать вспоротый алый шов воротника. Между ней и Леви воцарился покой, неглубокий, но все же осязаемый, и ни о чем не хотелось говорить, кроме как о том, как на аллее загорались фонари, пока иглой Мари, делая стежки красной нитью, бережно собрала воедино шов и чувство неотвратимых перемен.