Ее маленький охотник

Мир возвращается толчками. Холодный гладкий камень под ладонями. Густой привкус крови во рту. Тяжелый, одуряющий запах каких-то курений. Астольфо моргает, пытаясь сфокусировать взгляд. Где?.. — И что это? — раздается грудной женский голос — далеко, словно за стеной. Он сражался с Гано — воспоминание проносится в голове. Узнал, что тот предал Орден и снюхался с кровопийцами, и Астольфо напал на него, чтобы остановить — а дальше… Астольфо пытается подняться, и слепящая боль на долгий миг вытесняет мир, затапливая сознание доверху. Кажется, на теле нет ни единого живого места. — Вам же нравятся юные мальчики? Это небольшой подарок, в знак наших дружественных намерений. Низкий мужской — знакомый? — голос едва пробивается откуда-то извне. Астольфо сдавленно всхлипывает, тщетно пытаясь вдохнуть, и несколько секунд отчаянно желает вернуться назад, в спасительную пустоту — а потом боль все же отступает. Мир снова складывается вместе — каменный пол, дым от курильниц, две неясные фигуры поодаль. — Кто тебе сказал этот бред? — голос женщины холодный как лед. Мужчина ей что-то отвечает, но Астольфо не слушает. Он не должен быть здесь. Ему нужно поскорее вернуться и предупредить всех. Сейчас, когда мир балансирует на грани, когда хрупкое перемирие готово сорваться в пропасть войны с вампирами, предатель в Ордене принесет непоправимый вред. Астольфо должен рассказать о Гано — высшим чинам, Марко, да хотя бы Роланду. Хоть кому-нибудь, пока не стало слишком поздно. Он снова пытается подняться — на этот раз осторожнее. Тело прошивает насквозь болью, Астольфо прокусывает губу до крови, но все же сдерживает стон. Он сможет. У него получится. Ему удается опереться на локоть, взгляд падает вниз — и Астольфо замирает: поверх заляпанных кровью перчаток, тесно сжимая его запястья, намотана веревка. Его поймали. Завершить мысль Астольфо не успевает: рядом слышатся медленные шаги, в поле зрения попадают складки белой ткани. — Хотя выглядит вполне неплохо, — звучит где-то сверху женский голос. — На лицо от девушки не отличишь. Да и запах… — женщина на мгновение умолкает, Астольфо слышит, как она делает длинный шумный вдох. — О да, не помню, когда в последний раз встречала такую сладкую кровь. Тело немеет. Астольфо медленно поднимает взгляд. — Думаю, я приму этот подарок, — женщина в белом улыбается стоящему за ее плечом, и в полумраке сверкают острые клыки. — Можешь идти. Ему нужно оружие. Астольфо отчаянно дергает руками, но веревка лишь до боли врезается в запястья — не освободиться. Нужно оружие — Луизетта, нож, аэгис, хоть что-то. Астольфо загнано оглядывается — напрасно, он посреди огромного зала, до любой стены с подсвечником несколько метров, а женщина в белом тут, совсем рядом. И все же он срывается на ноги, наплевав на боль, вкладывая все силы в этот рывок… …только чтобы в следующий миг задохнуться от того, что чужая рука тисками сжимает ему горло. — Какой ловкий маленький охотник, — мир темнеет, расползается на пятна, голос женщины слышится совсем рядом, у самого уха. Астольфо сгруппировывается, бьет ногами куда-то наугад, пытается выломать ударом связанных рук твари локоть — почему его тело такое слабое, такое беспомощное, будь он как Роланд, этого бы никогда… …его хватают за руки, за воротник, за волосы, играючи отрывают от сестры, он кричит и отчаянно вырывается, но его тянут дальше, сдирают одежду и смеются, и его плач тонет в их хохоте… Его бросают — небрежно, как тряпичную куклу, словно он ничего не весит. Астольфо врезается спиной в одну из колонн, воздух выбивает из легких, перед глазами вспыхивают искры — но он все равно пытается встать на ноги. Пальцы слепо шарят в воздухе — хоть что-то, что он мог бы использовать как оружие, Господи, пожалуйста, хоть что-то… Когтистая рука вцепляется в волосы, оставляя на виске глубокую царапину, силой наклоняет голову, заставляет открыть шею. Астольфо вскрикивает — тонко, надломленно; беспомощно хватается сведенными судорогой пальцами за складки чужого рукава. Нет, только не это, только не снова, он же поклялся себе, что больше никогда этого не допустит… …его волочат по холодному полу, затем бросают прямо посреди зала, сестра плачет и зовет его, зовет, зовет, зовет… Коготь легко подцепляет воротник сутаны, одним движением распарывает ее вместе с рубашкой. Разорванные четки рассыпаются по каменному полу с тихим звоном, красные бусины катятся во все стороны, теряются в дыме курильниц, и Астольфо снова кричит. Нет, нет, нет, только не снова, Господи, пожалуйста, только не… …плач сестры стихает, его отрывают от нее и снова тащат… В момент, когда клыки входят в шею, Астольфо кажется, что гаснут все звуки. Тело цепенеет, руки слабеют и безвольно обвисают. Холод пронизывает до кончиков пальцев, словно по жилам пустили лед. Кажется, только слезы, тихо катящиеся по лицу, остаются горячими. Женщина пьет долго, словно наслаждаясь каждой каплей крови, затем на мгновение отрывается. Медленно проводит языком от ключицы вверх, до самого подбородка — и это движение отзывается волной мороза по хребту. Снова наклоняется и снова впивается клыками — на этот раз иначе. Астольфо слишком хорошо знает это ощущение. …они повторяли, раз за разом, изо дня в день, клыки в его шее, в его плече, в его запястье, они смеялись, смеялись, смеялись, сколько бы он ни плакал. Тринадцать мест жгут холодным огнем на коже — на шее, над лопаткой, у сгиба локтя, на боку, на внутренней стороне бедра, их не стереть, не уничтожить, они навеки на нем… Он пытается дернуться, вырваться, хоть что-нибудь сделать — но тело не слушается. Плечо у самой шеи начинает гореть, мир перед глазами плывет. Еще несколько секунд Астольфо смотрит в пустоту, а потом наконец проваливается в небытие. Она держит его в заваленных подушками и коврами покоях — ничего острого, ничего металлического. Никаких окон, только одна дверь наружу, решетка на водостоках в уборной и ванной — впервые придя в себя, он обыскал здесь все. Ее зовут Вероника де Сад, и ее имя будит что-то о «Клыках королевы» в самых темных уголках памяти, но Астольфо плевать. Плевать, кто она, какой у нее статус в мире вампиров — он все равно ее убьет. Перережет глотку, выпустит кишки, выколет глаза с нечеловеческими зрачками, а потом сожжет весь ее дворец вместе с останками. Чтобы стереть само упоминание о метке, которая теперь день и ночь клеймом горит на плече. Астольфо клянется себе в этом, шепчет раз за разом, словно молитву, когда невидимая рука гасит астермитовые светильники под самым потолком, и вместе с мраком приходит страх. Он обнимает себя за плечи, тщетно пытаясь выровнять дыхание и унять дрожь, и повторяет, повторяет, повторяет. Только бы не думать, не вспоминать. Темнота отовсюду тянется к нему нескончаемыми холодными руками, замирает, почти касаясь скрытой лишь тонким шелковым халатом кожи — другой одежды ему не оставили. На этот раз Астольфо удается украсть столовый нож. Он точит его о край ванны — как может, стирая руки в кровь. Он ждет, затаившись у двери — долго, он не знает, сколько, в покоях нет часов. У него получится, повторяет Астольфо, на этот раз обязательно. Он один из лучших охотников, он самый молодой паладин за всю историю Ордена. У него получится. Вероника приходит тогда, когда усталость наваливается с такой силой, что сами собой начинают опускаться веки. Астольфо слышит ее шаги за дверью, волевым усилием сбрасывает оцепенение, вслушивается, как звонко щелкает замок в дверях. Он готов. Он сможет. Атакует он, как только Вероника делает первый шаг внутрь: белые складки ее причудливого платья лишь появляются за порогом, как Астольфо набрасывает сделанную из пояса халата петлю ей на руку и заносит в прыжке нож. Глаза. Первое, чему учат охотников — бить сразу в глаза. Если хоть на короткое время лишить вампира зрения, а вместе с ним способности творить магию, победить его будет куда легче. Он сможет. На этот раз наконец-то точно. Удара в ребра он не видит, только кислорода в легких вдруг совсем не остается. Астольфо падает на кучу подушек, скрючивается, тщетно пытаясь ухватить ртом воздух. — Ты такой интересный, мой маленький охотник, — звенит наверху, где-то далеко, мелодичный смех. — Каждый раз новые сюрпризы. Сейчас даже оружие сумел достать. Астольфо пытается подняться, но слишком поздно: Вероника нависает над ним, ее колени упираются в мягкий ковер с обеих сторон от его бедер, пряди белых волос мажут по лицу и обнаженной шее. Левой рукой она сжимает его запястье — нож там, все еще там, у него в ладони, и Астольфо отчаянно выворачивается, царапает ногтями неестественно белую кожу, пытается укусить — что угодно, только бы заставить ее отпустить и высвободить оружие, только бы… Вероника бьет его по лицу — без замаха, но этого достаточно, чтобы перед глазами потемнело, а из носа и разбитой губы потекла кровь; снова заливается смехом, затем наклоняется. — Боже, как мило! — холодные пальцы не спеша ведут от ключицы к локтю, стягивая складками в сторону широкий рукав халата. — Ты просто как маленький звереныш! А затем кожи касаются клыки, и сознание тонет в оцепенении. Хочется кричать, плакать, звать на помощь, но голоса нет, сил пошевелиться тоже. Мир вокруг размывается, пытается расползтись на клочки, оставив после себя лишь холодную пустоту. Он не сможет. Астольфо лежит лицом вверх, широко распахнув глаза, слепым взглядом таращась в потолок. Кровь медленно течет из носа и разбитой губы, собирается каплями на подбородке и стекает на шею. Звуки доходят словно издали: тяжелое дыхание Вероники, чавканье, с которым она вгрызается в его локоть, глотая неторопливо, капля за каплей. Тело сковывает слабость, и Астольфо понимает, что не сможет. Это был одиннадцатый раз. Он пробовал все: прятаться, нападать из засады, душить, подстерегать перед самым укусом, прорываться тогда, когда в комнату заходят. На этот раз он даже нашел хоть какое-то оружие — и все равно… Что может противопоставить слабый подросток древнему чудовищу, само существование которого идет поперек законов вселенной — без эликсира, без аэгис, без Луизетты? Он не охотник — охотники побеждают чудовищ. Как Роланд, спасший его. А все, чем может быть сам Астольфо — бессловесная жертва, игрушка для хищника, лишенная собственной воли. Снова, как почти шесть лет назад. Он останется здесь, в этих покоях, запертым до тех пор, пока не надоест Веронике. Он не спасется. И в этот раз никто его не спасет. Он не замечает, в какой момент Вероника оставляет его и встает — просто продолжает лежать: молча, неподвижно, почти не дыша. Теперь все равно. Теперь ничего не важно. Он не может… Есть еще один выход, вдруг понимает Астольфо. Еще один вариант закончить все. Человеческое тело куда более хрупкое, чем тело кровопийцы, достаточно одного точного удара в сонную артерию — и ничего уже не получится сделать. Столовый нож все еще холодит кончики пальцев. Астольфо подцепляет его, сжимает так сильно, что отросшие ногти до крови впиваются в ладонь, заносит над горлом. Один удар — и он будет свободным. Роланд бы страшно разгневался, если бы узнал — но Роланда нет рядом, он все равно не придет, никто не придет, а Астольфо больше не может… — О нет-нет-нет, мой маленький охотник, так не пойдет. Ледяные пальцы с нечеловеческой силой выламывают ему запястье, и Астольфо вскрикивает; нож летит наземь и теряется где-то между подушек. Свободной рукой Вероника прижимает голову Астольфо, коленом блокирует ноги. — Разве ваш Бог не осуждает самоубийство? — ее голос мурлычет над ухом. — Я не могу допустить, чтобы ты поступил столь безрассудно. Клыки снова впиваются в кожу — на этот раз в правое плечо, — и Астольфо захлебывается на вдохе. От места укуса по всему телу, до кончиков пальцев, до последнего волоса проходит что-то, и Астольфо чувствует, как его переписывают изнутри. Мир вокруг тонет во мраке — только причудливое плетение красных огоньков проступает сквозь него так ясно, что обжигает глаза. — Клянись, — гудит низкий голос — в ушах, в голове, отовсюду вокруг. — Ты не посмеешь причинить себе больше никакого вреда. — Клянусь, — против воли шепчет Астольфо помертвевшими губами. — Я не посмею… причинить себе… больше никакого вреда… — Прекрасно, — тихо смеется голос — и отступает, а вместе с ним исчезают и мрак, и красные огоньки. Больше нет чужих пальцев на запястье, ощущения клыков в плече, и Астольфо снова может дышать. Он срывается с места, несмотря на слабость, которая сковывает тело после укуса, бросается туда, куда упал нож — еще успеет, должен успеть, пока Вероника отвлеклась, у него еще есть шанс… Лезвие замирает в сантиметре от шеи. Руки дрожат от напряжения, но Астольфо не может заставить их сдвинуться. Он замахивается снова — задыхаясь, не желая верить, — и снова останавливается за миг до удара. Металл так и не касается кожи. Вероника стоит поодаль — неподвижно, склонив голову набок, заинтересованно наблюдая. Нож вываливается из одеревеневших пальцев. Астольфо всхлипывает, обнимает себя за плечи — и впервые с того момента, как попал в плен, срывается в рыдания. В ванной комнате царит мрак. Астольфо забивается в самый угол и подтягивает ноги к подбородку. Ему кажется, что кожи сквозь тонкий шелк халата касаются холодные пальцы, и он судорожно натягивает полы до половины лица. Пальцы отступают, но Астольфо знает: одно неосторожное движение, и они вернутся. Он не может сказать, сколько времени проходит. Лампы включают и выключают, и иногда Астольфо кажется, что он живет при свете сутками, а иногда — что тьма царит неделями. Он заставляет себя есть — через силу, не чувствуя вкуса, он просто знает, что должен. Он продержится. Должен продержаться, должен дождаться. Так было в прошлый раз, так будет и в этот: тогда, в поместье, когда он совсем отчаялся, пришел Роланд. Астольфо обнимает себя за плечи и тычется лицом в колени. Роланд придет, обязательно придет, возможно даже сегодня, нужно только… Замок в дверях звонко щелкает, и Астольфо вздрагивает. Нет, нет, только не снова, пожалуйста, нет. Он панически вжимается в стену, боясь даже вдохнуть. Пожалуйста, пожалуйста, пусть Вероника его не найдет и уйдет. Только не снова, только не… — Вот ты где спрятался, мой маленький охотник. Вспыхивает свет, и на мгновение Астольфо слепнет — а когда снова открывает глаза, видит перед собой длинное белое платье. — Нет, пожалуйста, не надо! — он пытается забиться в угол еще больше и закрывает голову дрожащими руками, но это не помогает: тонкие пальцы с длинными ногтями вцепляются ему в волосы. — Какой ты сегодня непослушный, — Вероника смеется, а потом с силой дергает Астольфо на себя. — Нет!!! — он срывается на крик, отчаянно пытается оттолкнуть ее руку и вырваться. Бесполезно: кажется, Вероника даже не замечает его попыток. Она тащит его в комнату, на самую середину, а потом бросает на кучу подушек. Нависает сверху, прижимая своим весом колени, одной рукой снова дергает за волосы и заставляет открыть шею, другой спускает с плеча халат. Прикосновение холодных пальцев обжигает не хуже раскаленного железа, и Астольфо захлебывается собственным дыханием. — Нет, нет, нет, пожалуйста, умоляю! — он отчаянно бьется под Вероникой. — Нет, помогите, Роланд!.. В глазах закипают и сбегают по щекам слезы, и Вероника жадно облизывает губы. — Очаровательно, — она не спешит его кусать — вместо этого водит ногтями по шее, вдоль ключицы, вниз по груди, царапая кожу, и от этого едва ли не страшнее — и Астольфо, забыв себя, в полный голос зовет Роланда. Тот его услышит, обязательно услышит и придет, как тогда в поместье, Астольфо уже не верил, но Роланд пришел и спас… — Очаровательно, мой маленький охотник, ты самый лучший, — повторяет Вероника и наконец наклоняется. Ее дыхание обжигает кожу, и мир вокруг сворачивается к двум острым клыкам, впивающимся в шею. Ему кажется, что он раскалывается надвое: один Астольфо там, в руках у Вероники, бессильно плачет, умоляет отпустить и зовет Роланда. Другой — наблюдает за этим словно сквозь толщу воды. Звуки гаснут, а изображение отдаляется и размывается. Это не с ним, думает Астольфо, это не с ним, это не с ним, это не с ним. Это не он валяется распластанным и беспомощным, это не его кровь пьют снова, а он не может ничего сделать. За ним придет Роланд, как в прошлом, укутает в свой плащ и заберет отсюда, к теплу и свету, а то, что сейчас — это не с ним… Астольфо не знает, сколько времени проходит, прежде чем все наконец заканчивается. Он просто остается лежать там, где Вероника его бросает. Холод прорастает своими ледяными корнями внутри, и Астольфо сворачивается калачиком, чтобы удержать хоть каплю тепла. Дверь закрывается, гаснет свет — а он все продолжает шептать одно и то же имя. Он знает: если будет звать достаточно отчаянно, Роланд обязательно спасет его. Так было в прошлый раз, так будет и сейчас — и Астольфо все силы вкладывает в этот зов. Он повторяет, повторяет, повторяет, даже когда голос совсем хрипнет, а пересохшие губы перестают слушаться — пока не проваливается в глухое забвение. Но ни на следующий день, ни через неделю Роланд так и не приходит. От дыма курильниц тяжело дышать, он царапает горло. Очертания комнаты размываются, закроешь глаза на мгновение — и, кажется, они совсем растворятся. Тело такое слабое и неподъемное — как и всякий раз после того, как его кровь пьют. Укус на шее глухо саднит: это одно из любимых мест Вероники, она кусает там так часто, что кожа не успевает зажить. Сама Вероника лежит рядом, тонкий короткий халат едва прикрывает ее плечи. Холодная рука касается уха, отводит волосы, пропускает между тонкими пальцами пряди. Вероника тянется дальше: гладит щеку, ногтями очерчивает контур губ, спускается к подбородку, затем дальше, ниже, туда, где на левом плече пульсирует метка. — Ты в последнее время такой тихий, мой маленький охотник, — наклоняется и шепчет в шею, прямо в след от клыков. — Было веселее, когда ты каждую нашу встречу придумывал что-нибудь новое. Или хотя бы кричал, плакал и звал «Роланда», как еще совсем недавно. Астольфо, цепляется он за имя, тяжело всплывающее в памяти. Его зовут Астольфо. Он охотник… На кого? Он не может вспомнить. Пальцы Вероники спускаются к груди, проводят вниз раз за разом, чем дальше, тем сильнее, пока на коже не остаются тонкие царапины с рядом мелких рубиновых капель. Астольфо пустым взглядом смотрит в потолок — ему не больно. Боль — это что-то совсем другое. — Хотя я люблю тебя и таким, — мурлычет Вероника, и от ее голоса, от ее губ на ключице, от того, как растекаются пряди ее волос по обнаженной коже, тело цепенеет, а дышать становится тяжело. Астольфо не хочет об этом думать. Не хочет этого чувствовать. Ему иногда снится белокурый мужчина посреди темного поместья. Его лица не видно, Астольфо не может вспомнить его имя, но знает, что ждал его все это время. Руки у мужчины сильные и теплые, и, кажется, могут оградить от всего на свете. Он кутает Астольфо в свой плащ, обнимает и выносит из темноты, куда-то наружу, туда, где солнце, а дальше сон каждый раз обрывается. Астольфо не хочет просыпаться, не хочет возвращаться назад — но пальцы и клыки Вероники всегда будят его, вырывают из его маленького убежища, снова перенося в засыпанную подушками, затянутую дымом от курильниц комнату. Длинные ногти выписывают ленивые узоры на коже живота, затем скользят влево, на бок — и тело невольно вздрагивает. «Не там, — тусклое, давнее, словно из прошлой жизни, но полное остатков отчаяния воспоминание пронизывает сознание. — Только не там, нет, не надо». — Ох, — голос Вероники становится на тон ниже. — Все время забываю о них. Локоть невольно дергается — прикрыть, спрятать место на боку, — но тело слишком слабое и не слушается. Дыхание на мгновение сбивается, входит в грудь с хрипом. — Я знаю, что мы сделаем, мой маленький охотник, — Вероника нависает над ним, вдавливает в подушки своим весом, ловит в холодные ладони лицо. — Мы устроим охоту. Эти пятеро, чьи следы остаются на твоей коже — я подарю их тебе. Ты убьешь их своими хрупкими руками — одного за другим, в мое имя, пока на тебе не останется лишь моя метка. Ее лицо расцветает счастливой улыбкой. — Я верну тебе твое копье, — на бледных щеках разгорается неровный румянец. — И эликсир, и эти светящиеся штуки, думаю, смогу достать. И новую форму пошьем — багряную с белым, куда лучше твоей прошлой. О, это будет великолепно! Вероника выпрямляется, смотрит сверху вниз, и ее глаза пылают в полумраке красным. Затем скользит рукой по его горлу, властно сжимает подбородок и проводит большим пальцем по губе, заставляя приоткрыть рот. — Мой маленький охотник, жду не дождусь увидеть бой, в котором ты сможешь победить, — шепчет горячо — а потом наклоняется и целует. Вампир загнанно оглядывается, но убегать некуда: переписанный волей Вероники мир окружает его высокими ледяными стенами. Вампир упирается в лед лопатками, ощеривает клыки, а в красных глазах затаился страх. Страхом напоен воздух вокруг. — Предательница! — шипит вампир, острый кадык нервно дергается над разорванным воротником рубашки. — Снюхалась с церковью! Вероника раздраженно цыкает. — Не помню, чтобы я хоть когда-то была на одной стороне с грязной тварью вроде тебя, — ее веер звонко щелкает, сложенный резким жестом, свободная рука, лежащая поверх метки, открытой разрезом униформы, на мгновение впивается в плечо. Кожа там, где были длинные ногти, продолжает слабо гореть даже после того, как Вероника убирает руку. — Ты же Бестия! Ты должна нас защищать! — вампир срывается на хриплый крик. Вероника окидывает его ледяным взглядом. — Закрой свой поганый рот, — цедит холодно и зло. — Такой, как ты, даже дышать со мной одним воздухом не должен. Затем поворачивается, ее узкая ладонь касается щеки, на тонких губах змеится улыбка. — Мой маленький охотник, я нашла его для тебя, — шепчет Вероника почти губы в губы. — Для этого понадобилось немало усилий, но ради тебя я готова пойти на большие жертвы. В руку ложится что-то холодное, пальцы касаются металла и стекла. — Вот, — глаза Вероники пылают красным. — Я попросила маркиза Махину, и он их улучшил. Такое в вашем Ордене вряд ли найдешь. Пузатый бок шприца приковывает взгляд. Нужно его поднять, крутится в голове, укол в шею, точно в сонную артерию, и тогда… Рука дергается, замирает, металлическая игла так и не касается кожи. — Что такое? — тон Вероники становится ниже и холоднее. — Давай. Дышать тяжело. Он должен выполнить приказ Вероники, все, что она скажет, ее слово закон — он не должен причинять себе вред, он не должен причинять себе вред, он не должен… — О! — Вероника прикрывает рот ладонью, в ее глазах светится понимание. — Ты не можешь. Она снова ловит его лицо в свои ладони, на ее губах расцветает счастливая улыбка. — Ты такой милый мальчик, — целует коротко, царапая клыками губы. — Такой послушный. Давай тогда я сделаю это сама. Он почти не чувствует, когда игла шприца входит в шею — ногти Вероники впиваются куда сильнее. Мир на миг расплывается цветными пятнами — а потом собирается вместе, на порядок более четкий и яркий. Кровь шумит в ушах, тяжело бьется в груди сердце. Вероника отступает на шаг назад — и на какое-то мгновение он теряет ее за переплетением цветов, звуков и запахов, которые затапливают со всех сторон. Когда Вероника оборачивается, в ее руках копье. — Держи, мой маленький охотник, — ее голос звенит в ушах, дробится, рассыпается серебром. — Давай, убей это ничтожество в мое имя. Копье — у него было имя — послушно ложится в ладони, его металл словно греет пальцы чем-то родным и давно забытым. …Он помнит: крупные, покрытые шрамами руки поправляют древко, которое он неуверенно держит. Теплая улыбка. Мягкий голос. Он не может вспомнить ни лица, ни имени, но от воспоминания что-то на мгновение болезненно шевелится в груди… Вампир срывается с места и с диким криком бросается вперед. Руки сами перехватывают копье, левая нога идет назад — пропустить вампира мимо себя, дать инерции его занести, а потом ударить сзади. Острие легко пропарывает спину, кровь красным шлейфом брызжет на ледяную стену рядом. Вампир стремительно оборачивается, шатается и почти падает. Что-то снова кричит — почему-то никак не удается разобрать его слова, — а глаза смотрят совсем дико. …Они почти все кричат — сначала радостно, о том, что он сам добровольно вернулся в их руки, и теперь они снова смогут насладиться его кровью. Затем выплевывают проклятия, а жажду и жадность в глазах сменяют ярость и страх. В конце концов, хриплым, сорванным голосом отчаянно умоляют помиловать — когда он протыкает им грудь, и кровь толчками льется сквозь треснувшие ребра, когда вспарывает живот, и кишки скользкими розовыми кольцами вываливаются на землю, за мгновение до того, как лезвие ножа по рукоятку входит в глазницу, и глаз лопается, вытекая беловатой слизью… Вампир снова бросается вперед — бездумно размахивая трансформированными руками, полностью открывшись. Он медленный, такой медленный, что уклониться от его когтей не составит труда. Проскользнуть под его рукой, развернуться корпусом и прокрутить копье — тело помнит, все помнит, словно оружие он держал только вчера. Лезвие легко прорезает бок вампира, еще один шлейф крови брызжет — теперь на землю. Вампир воет, его голос полнится отчаянием, на губах выступает кровавая пена. Отчаяние выплескивается наружу из неестественно расширенных зрачков, затапливает своим запахом воздух вокруг. Третий удар копья сносит вампиру левую ногу — у самого колена, по суставу, скорее оторвав, чем отрубив, и кость остается торчать среди свисающей вниз ошметками плоти. Вампир шатается и падает наземь; царапает когтями землю, оставляет после себя грязный кровавый след, пытается куда-то ползти и хрипит — то ли проклятия, то ли мольбы, разобрать так сложно, кровь в ушах шумит, мир распадается и складывается разноцветным калейдоскопом раз за разом. «Добей! Добей! Добей!» — твердит что-то внутри, и ноги сами несут вперед. Вампир успевает перевернуться, в кроваво-красных глазах вспыхивает дикий животный страх — а потом лезвие копья с хрустом входит между челюстями, протыкая голову, вгрызаясь в подмерзшую от магии Вероники землю. Вампир захлебывается собственной кровью, булькает горлом, несколько секунд еще бьется в конвульсиях, а потом начинает рассыпаться прахом. Какой-то миг царит тишина, только белые клубы пара изо рта разносятся в морозном воздухе — а затем левый бок вспыхивает ослепительной болью. Колени подкашиваются, руки выпускают копье и зарываются в пепел, в который превратился убитый вампир, прямо между его костей, а по лицу течет что-то горячее — только через долгий миг приходит понимание, что это слезы. Тело горит, его всего трясет, из груди рвется всхлипывание. Что-то меняется — что-то, чего он, кажется, ждал много лет, так невыносимо долго, что теперь, наконец освободившись, хочется кричать. Он давится воздухом, тщетно пытаясь схватить его ртом, а слезы текут и текут, теряясь где-то внизу в пепле. Белые складки ткани медленно опускаются прямо перед его взглядом. Ледяная рука Вероники цепляет его за подбородок, заставляя приподнять голову. — О, я знала: ты лучший! — ее голос полон дикого наслаждения и похож на стон, на губах расползается счастливая улыбка. — Это все было не зря! Теперь нужно найти еще четырех — не могу дождаться, какое выражение лица ты покажешь мне в следующий раз. Пряди ее белоснежных волос водопадом струятся по округлым плечам, открытым широким воротником, клыки поблескивают острыми краями, а глаза пламенеют красным. Вампир. Она вампир. Он должен уничтожить всех вампиров. Рука сама находит древко копья — кажется, еще мгновение, и он все же вспомнит его имя. Он подбирается, затем быстро выпрямляется, всю инерцию вкладывая в удар. Он должен убить всех вампиров, глухо бьется в мозгу. Всех до единого, пока землю не укроют их пепел и кости. До последней твари, никакого милосердия, никакой пощады. Он охотник. Он охотится на чудовищ. Копье так по-родному греет руки. — Что это ты себе выдумал? Горло сжимает, словно тисками, и он захлебывается на вдохе. Ноги теряют опору, руки слабеют, копье с болезненным звоном падает вниз. — Кто тебе разрешил делать подобное? — голос Вероники — холодный, низкий — звучит как будто издали. Пальцы судорожно цепляются за широкий рукав, безуспешно пытаясь отвоевать хотя бы глоток воздуха. — Знай свое место, — голос дробится, рассыпается звоном в ушах. — Ты — моя игрушка, не больше. Он в последний раз протягивает руку — пытаясь дотянуться до кроваво-красных глаз, — но та лишь беспомощно падает. А затем все вокруг неотвратимо тает в глухом мраке. Руки мадмуазель Вероники касаются шеи, медленно ведут по коже и стягивают тонкий шелковый халат с правого плеча. — Маркиз Махина рассказывал, что видел такое в своих путешествиях на Дальний Восток, и мне тоже захотелось попробовать, — ее пальцы ледяные на ощупь, низкий грудной голос звучит над самым ухом. — Кажется, это называется «ласточкин хвост». На тебе, мой маленький охотник, должно отлично выглядеть. По коже под самым затылком проходит что-то мокрое и холодное, и плечи невольно вздрагивают. Он заставляет себя замереть: мадмуазель Вероника велела сидеть и не двигаться. — Надо будет приказать слугам тебя подстричь: волосы снова отросли, — второй мокрый след, параллельный первому, спускается вниз, почти до самых плеч. — Ты и раньше неплохо выглядел, но теперь стал совсем красивым. Белый цвет волос тебе куда больше к лицу, чем тот твой предыдущий. Тихо шелестят складки ткани: мадмуазель Вероника встает и опускается уже перед ним. Ловит пальцами за подбородок, заставляет повернуть голову немного в сторону. — Какие серьги бы сюда лучше подошли?.. — другая рука отводит волосы, острые ногти царапают кожу щеки, заправляя прядь за ухо. — Что-то длинное и тяжелое, с большими камнями, чтобы не терялось рядом с твоими глазами. Мадмуазель Вероника опускает руку, вслепую выцепляет первую серьгу из одного из ящиков, которыми заставлен пол вокруг. Прикладывает к уху, склоняет голову набок, и ее тонкие брови хмурятся, затем меняет на другую. Снова хмурится, недовольно цыкает, снова меняет. Он сидит неподвижно, стараясь даже не дышать — мадмуазель Вероника злится, если он что-то делает без ее приказа. Глаза то и дело возвращаются к палочке в курильнице — запах он уже давно не чувствует, но тонкий сизый дымок, медленно вьющийся вверх, гипнотизирует и приковывает взгляд. Сосредоточившись на нем, куда легче сидеть ровно — не двигаясь, почти не дыша. Шеи и груди касается холодный металл, острые грани камней покалывают кожу. — Ох, даже не знаю, что подойдет сюда больше: тебе все к лицу, мой маленький охотник, — мурлычет мадмуазель Вероника ему в ключицу, совсем рядом со свежим укусом, пока застегивает на нем колье из серебра и гранатов. — Хоть каждый раз одевай тебя во что-нибудь новое. Она снова перебирает драгоценности в ящиках, примеряет одну за другой, цепляет по несколько за раз, и закованные в тяжелый металл крупные камни словно тянут вниз, к земле, с непреодолимой силой. Остановившись наконец на нескольких, она откладывает остальные украшения и берется за косметику. Покрывает пудрой лицо, подкрашивает тенями уголки глаз. Кисточка то и дело проходит по векам — не шевелиться, не шевелиться, не шевелиться… — Ты просто невероятно очаровательный, — мадмуазель Вероника на мгновение отстраняется, окидывает его долгим взглядом и счастливо улыбается, закусив косточку пальца. Клыки холодно поблескивают в тусклом свете ламп. — Остался только последний штрих. Он моргает, и щепотка пудры, до этого лежавшая на ресницах, падает вниз. Глаз начинает слезиться. — Яркая помада — именно то, что нужно, — мадмуазель Вероника, кажется, этого не замечает: снова ловит его за подбородок, заносит руку с выкрашенной в кармин кистью. Глаз жжет, и, прежде чем успевает подумать, он поднимает руку. В следующее мгновение его валит с ног удар по лицу. Его оглушает, он падает в россыпь подушек, ожерелья и колье впиваются металлом и камнями в шею, одна из сережек слетает и теряется где-то внизу. — Кто тебе разрешил шевелиться? — где-то издалека звучит холодный голос мадмуазель Вероники; из носа по лицу течет кровь. Он остается на полу — он не должен вставать, пока не прикажут, не должен ничего сам делать, он ее маленький охотник, игрушка мадмуазель Вероники, ее собственность, он не должен… Мадмуазель Вероника нависает над ним сверху, ее фигура сплетается из хаотических пятен, на которые расползалась комната. — Хотя, думаю, такая помада тебе тоже идет, — узкая ладонь поворачивает его лицо, большой палец размазывает по нему кровь из разбитого носа. Мадмуазель Вероника облизывает языком тонкие губы, на мгновение глаза ее вспыхивают алым. Она наклоняется и целует его — крепко и властно, — затем выпрямляется. — Совсем забыла сказать: у меня есть для тебя отличный подарок, — наклоняется куда-то в сторону, затем снова оборачивается. — На тебе будет смотреться просто идеально. В ее руках сверкает тонкий золотистый ошейник. Дворец пылает. Пламя пожирает комнату за комнатой, глотает роскошные гобелены, превращает в пепел древние дорогие картины, раскаляет добела металлические доспехи, десятилетиями молчаливой стражей стоявшие в коридорах. Мадмуазель Веронике, кажется, плевать: на ее губах привычная тонкая улыбка, в руках — веер и изящная цепочка, ведущая к золотистому ошейнику. В его собственных — безымянное копье. Белокурый мужчина, замерший перед ними, одет в длинную черную униформу с синим поясом. В его руках массивное оружие — нечто среднее между копьем и мечом, — но лицо почему-то никак не удается разглядеть. — Какая отвратительная крыса забрела в мое милое гнездышко, — мадмуазель Вероника улыбается, но в ее голосе лед. Она отстегивает цепочку от ошейника, вытаскивает из рукава шприц с эликсиром. Тонкая игла впивается в шею, сердце на мгновение останавливается — а потом начинает биться вдвое быстрее. — Давай, мой маленький охотник, эта работа как раз для тебя, — мурлычет ему в шею мадмуазель Вероника. — Покажи, почему человеческой церкви не стоило лезть в дом Бестии. Белокурый мужчина делает шаг вперед. На мгновение он кажется до боли знакомым. — Что ты с ним сделала? — его голос полнится такой яростью, что ноги сами отступают назад. «Беги, — кричит все внутри. — Беги, беги, беги, ты погибнешь, беги!» Тяжелые руки мадмуазель Вероники ложатся на плечи, ногти впиваются в открытую разрезом кожу, прямо вокруг метки. — Ты куда это собрался? — от того, каким тихим и грозным становится ее голос, дыхание застревает поперек горла. — Я приказала тебе уничтожить эту крысу. — Отпусти его немедленно! — кричит мужчина, а потом говорит еще что-то — что-то важное, он должен был это услышать — но ладони мадмуазель Вероники прикрывают уши. Она заставляет его развернуться к себе, смотрит сверху вниз, и ее глаза пылают ярче, чем огонь вокруг. Его трясет, воздух заканчивается, и он тщетно пытается ухватить его открытым ртом. «Беги! — кричит все его существо. — Беги!» — Ты — мой маленький охотник и должен меня слушаться, — говорит мадмуазель Вероника, и ее голос затапливает мир вокруг. — Убей этого чужака и принеси мне его голову. По щеке скатывается одинокая слеза. Помертвевшие пальцы сжимают древко копья. Он медленно, против воли оборачивается — а затем бросается в бой.