Ещё один шаг

Некомфортно — неверное слово. Потому что сказать, что Спенсеру некомфортно — ничего не сказать. Ему не нравятся спортивные залы, их огромные пустые пространства и воспоминания, которые они навевают. — Ты отвлекаешься, — чужой недовольный голос возвращает его в реальность. — Морган, это бессмысленно. Мы тратим время, — уже в который раз тяжело выдыхает Спенсер, чувствуя себя заевшей пластинкой. Взмокшей и раздраженной заевшей пластинкой, если быть точнее. — Бюро каждый год гоняет нас на курсы СФП для агентов, и если они все ещё не сделали из меня универсального солдата, то вряд ли… — Даже не вздумай сказать, что у меня что-то не получится, если не вышло у этих неповоротливых кретинов, — уверенно отрезает Морган, внимательно наблюдая за тем, как запыхавшийся гений продолжает разминать плечи — «чтобы ничего себе не повредить». — К тому же, я не собираюсь делать из тебя Капитана Америку. И болтовня мешает тебе правильно дышать. — Конечно, вы с Хотчем просто решили загнать меня в могилу и пристроить на освободившееся место чью-нибудь родню. Рид корчит самую жалобную рожицу из всех, на которые способен, но его мучитель остается неумолим. — Во-первых, твое предположение оскорбительное и несправедливое, — он хмурится так, что Спенсер на целое мгновение действительно верит, что задел его. — А, во-вторых, мы с Хотчем оба печёмся о твоем симпатичном личике. Моргану не нужно уточнять, все и так более чем понятно, потому что фингал под глазом Спенсера, захвативший в придачу и левую скулу, больше недели освещает дорогу любому желающему. Как в офисе, так и за его пределами. — В таком случае, мое предыдущее высказывание становится еще логичнее, — огрызается Рид и тянется к оставленной на велотренажере бутылке с водой. — Не сейчас, малыш, а то затошнит, — Дерек перехватывает его руку за запястье и ведёт в более просторную, свободную от спортивной утвари часть помещения. — Мы как раз подошли к главному. — Ну вот, об этом и речь, — ворчит юноша, нехотя подчиняясь и не обращая внимания на обезоруживающую улыбку друга. — Пока что вся эта затея подозрительно напоминает насилие ради насилия. — Непривычно говорить такое, но ты ошибаешься, приятель. Я всего лишь хочу научить тебя уворачиваться от всяких козлов, — голос Дерека звучит столь торжественно и назидательно, что Спенсер бы обязательно рассмеялся, не будь так занят удерживанием собственного тела, не приученного к физическим нагрузкам, в положении, которое придал ему Морган, прежде чем отступить на пару шагов. — Я и так умею, — стонет Рид, морщась в равной степени от ощущения липнущей к спине футболки и от снисходительной ухмылки новоявленного тренера. — Тогда почему ты пропустил два элементарных прямых и чуть не вырубился, пока я всего на одну минуту отвернулся к бару? — Ты не можешь знать были ли они элементарными. Сам же сказал, что отвернулся, — парирует Спенсер, явно продумавший аргументы заранее. — К тому же, перед происшествием Джей-Джей влила в меня два каких-то непонятных коктейля. Происшествие — так обтекаемо в отделе называют до ужаса унизительную сцену, в ходе которой гениальный доктор Рид получил по физиономии, встав между магнетической яркостью компьютерной королевы и нетрезвым завсегдатаем захолустного бара, в который все же смогли выбраться самые стойкие из числа ОАП после успешного завершения дела. — Ладно, как скажешь, — примирительно соглашается Морган, выставив ладони в капитулирующем жесте, отчасти из-за понимания, что споры явно не продвинут их по намеченному маршруту, отчасти из-за скребущего чувства вины за то, что не доглядел. И, конечно же, Хотч не приложил к этому свою начальническую руку. — Давай представим, что я так пытаюсь тебя отблагодарить. Все же именно ты не позволил какому-то подонку приставать к моей девочке, когда меня не было рядом. Он дожидается, пока Спенсер неохотно кивнет и продолжает: — Отлично, а теперь слушай меня внимательно и постарайся запоминать. Спенсер тут же открывает рот, чтобы ввернуть словечко про свою "волшебную" память, но Морган успевает предупреждающе поднять палец. Удивительно, но этого оказывается достаточно, поэтому он принимает боевую стойку и продолжает урок. — Сейчас я постараюсь задеть тебя — вот так, — Дерек выбрасывает вперед правый кулак, имитируя прямой удар, — а ты должен будешь шагнуть в сторону и совсем немного отклониться корпусом, — он тут же демонстрирует свои слова более чем наглядно. И Спенсер, все еще неуверенный, что от подобных перемещений у него самого не начнется мигрень, невольно любуется тем, как легко и быстро двигается мужчина. — Затем ты должен упереться ладонью в мое плечо, будто стараешься оттолкнуть и оказаться у меня за спиной. — Выглядит довольно бесполезно, — не удерживается от комментария Рид, но мгновенно жалеет об этом и журит себя за грубость. В конце концов, будь у них выбор, они оба (Спенсер уж точно) предпочли бы иное времяпрепровождение. В конце концов, кто же виноват, что на последний вечер в Денвере у их общего начальника были свои планы. — Только выглядит, — усмехается Морган, подзывая юношу ближе взмахом ладони. — Люди, заливающие в себя все подряд, знаешь ли, не слишком хорошо ориентируются в пространстве. А этот нехитрый прием — либо даст тебе время сделать ноги, либо обеспечит преимущество в бою. И кстати о ногах, — спохватывается он в последний момент, — если запутаешься и не уследишь за равновесием, то окажешься на полу. Без посторонней помощи. — Мы все еще можем найти несколько приблудившихся к бюро детишек и открыть твоей тренерской карьере новые горизонты, — беззлобно фыркает Спенсер, но послушно принимает ранее отрепетированную стойку и старается игнорировать ноющие от напряжения плечи. И зачем он только согласился? Словно его кто-то спрашивал. — Сначала мне нужно отточить педагогические навыки на тебе, — смеется Дерек, поправляя чужие руки, сжатые в кулаки у лица, и командует совершенно по военному, без малейшего намека на мягкость. Будто руководит группой захвата, а не хиленьким пареньком. — Погнали. Каждый из них в курсе вероятности успеха. Тем не менее, они пробуют. В первые десять попыток Спенсер «ловит» удары через раз, и совсем не так, как хотелось бы в долгосрочной перспективе. А через два — путает руку, которой должен упереться в плечо предполагаемого агрессора. При всем этом бывший полицейский, привыкший к абсолютно другим спаррингам, даже не увеличивает темп, двигаясь, по собственным словам, как бабушка на седативных. — Так не пойдет, — не выдерживает он, перехватив Рида за плечо на очередном неловком движении, но тут же смягчается, вовремя заметив, как гаснет в глазах молодого человека и так почти отсутствующий энтузиазм. — Смотри не на руки, а сюда, — Морган указывает в район солнечного сплетения. — Так ты распознаешь движение до того, как оно случится, и среагируешь раньше, чем получишь в лоб. — Или успею достать пистолет, — устало тянет Спенсер, все же немного приободренный тем, что от него не отказались после очевидного провала. Это странное чувство, потому что ему действительно не слишком хочется здесь быть. И заниматься тем, чем они занимаются лишь потому, что кое-кто не привык обсуждать приказы руководства. — Знаю, что говорю, как Хотч, но лучше бы ему подольше оставаться в кобуре. Ты же не собираешься размахивать пушкой в каждой забегаловке? — весомо напоминает Дерек. — Ладно, я понял — буду смотреть на фокусника, — обреченно ворчит Спенсер, но, поймав недоуменный взгляд Моргана, поясняет, — если хочешь разгадать трюк, нужно следить за самим фокусником, а не за его руками. — Схватываешь на лету, — одобрительно хмыкает Морган, а затем, придав лицу то самое выражение, перед которым не смогла бы устоять ни одна дамочка, просит: — Просто доверься мне, хорошо? И Спенсер снова вздыхает, соглашаясь без особой надежды. Но в этот раз, к его огромному удивлению, дела начинают идти значительно лучше. Они проводят два успешных раунда по полторы минуты, прежде чем предосудительно не запыхавшийся Морган победно вскрикивает: — Отлично! А теперь усложним. Он ободряюще хлопает Спенсера по плечу в ответ на жалобные стенания и прибавляет к удару захват. Прохладный воздух просторного зала движется вместе с ними, нагреваясь, заполненный тяжелым дыханием Спенсера и отрывистыми командами Моргана. — Вот видишь, — воодушевленно комментирует мужчина, спустя еще двадцать минут усилий, которые язык не поворачивается назвать тщетными. Потому что Спенсеру целых три раза подряд удается вполне технично избежать «нападения», и даже вполне уверенно толкнуть Моргана в плечо. — Только, говорю еще раз, следи за ногами и прикрывай свою гениальную голову. Не делай поблажек ни одному сукиному сыну, — не может удержаться от очередных наставлений Дерек, протягивая невольному ученику полотенце и вожделенную бутылку воды. К этому моменту у Спенсера, всерьез начавшего обдумывать план побега, не остается сил на подтверждение или опровержение услышанного. Он просто садится на пол и пьет с жадностью заплутавшего бедуина, добравшегося до колодца. Лишь после нескольких глотков он обнаруживает в себе благодарность, но ее тут же перекрывает раздражение от вида свежего, словно только из душа, Моргана, которому уж точно не придется восстанавливать водный баланс ближайшие сутки. — Неужели ты действительно думаешь, что один из субъектов решится на ближний бой с голыми руками? Если исходить из анализа только наших дел, то преступник с большей долей вероятности набросится на меня из-за угла с мачете, — заводит старую песню Спенсер, чувствуя, что вода придала ему сил для новой — теперь уже словесной — баталии против шести с лишним футов незамутнённой гордости. — Для этих случаев тебе и выдали табельное, ковбой. А пока что мы тренируемся не участвовать в пьяных драках, — Морган без усилий отбивает его аргумент, а затем садится рядом со Спенсером, чтобы их глаза оказались на одном уровне, и обезоруживает плещущимся в них беспокойством: — Послушай меня, красавчик, и я, и наш общий босс должны сделать все возможное, чтобы ты был готов, если в очередном баре очередной нахальный мудак решит потанцевать с тобой. И совсем не в том смысле, в котором тебе бы хотелось. «Где же он сам, если так сильно волнуется?» — хочет выпалить Рид, но вовремя прикусывает язык, прекрасно зная ответ на свой вопрос. — Морган, ты же знаешь, что я не… — вместо этого начинает он, сам не до конца уверенный в том, что именно «не». — Рид, мне без разницы, — чеканит Дерек, не потрудившись дослушать, с такой честной усталостью, что Спенсер поверил бы ему, даже если бы не имел возможности многократно убедиться в его словах. — И лучше не ляпни такое при Хотче, — добавляет тот, многозначительно подмигнув. Спенсер не понимает, что это значит. Не хочет понимать. И фраза ему не нравится. Поэтому он решает, что имеет полное право пропустить её мимо ушей. — Отлично, а то мне начинает казаться, что все это мероприятие произрастает из каких-то отвратительных стереотипов. — Тебе кажется, — заверяет Морган и, помедлив мгновение, тянет руку, чтобы потрепать снова присосавшегося к бутылке Спенсера по взмокшим волосам. Но тот истолковывает его жест, опираясь на новообретенную боевую сноровку, и резко ныряет вниз, одновременно захлебываясь едва сделанным глотком и вставшими в горле словами Дерека. Он надрывается кашлем добрых пять минут, пока друг судорожно хлопает между острых лопаток, параллельно извиняясь и уговаривая дышать. Когда приступ удушья наконец отступает, возвращая легким необходимую автономность, Спенсер почти готов к искусственному дыханию и прочим реанимационным изыскам. — На сегодня с нас обоих достаточно, — качает головой Морган, потирая грудь в области сердца. — Кажется, я недооценил твою тактику угнетения противника психологическими приёмами. Застигнутый врасплох и лишенный всей своей бравады, он все ещё выглядит настолько непривычно растерянным, что, если бы не саднящее горло, Рид бы обязательно сказал что-нибудь колкое. Но вместо этого он тяжело сглатывает и хрипит: — Научишь меня удару, которым Эмили вырубила того парня? Дерек так и замирает, опершись на колено, чтобы подняться, а потом качает головой в своей особенной манере. — Начнем с йоги, — он выпрямляется и с улыбкой подаёт Спенсеру руку. Тот принимает её со всем возможным разочарованием. ***** Гарсия смотрит на него целую вечность с нечитаемым выражением лица прежде, чем притянуть к себе и уткнуть в прикрытое розовым шарфом округлое плечо. И это должно быть очень неудобно из-за значительной разницы в росте, но таковым совершенно не ощущается. Мысль о том, как Пенелопа вообще дотянулась до его затылка, Спенсер решает оставить на потом. Когда к нему вернется способность ясно соображать. Сейчас он не может похвастаться уверенностью, что это однажды произойдет. Его горло забито ставшим привычным за последние недели плотным комом, а под веками печёт так, что Спенсер готов умолять о слезах, но все же пропускает момент, когда из его глаз на цветастую блузку Гарсии падают первые горячие капли. Спенсер плачет обо всем сразу. Он плачет о Джеке, навсегда лишенном материнской ласки и, скорее всего, еще не способном понять, что потерял. Зато Спенсер понимает прекрасно. Поэтому о Хейли он тоже, вопреки здравому смыслу, умудряется плакать. Несмотря на то, что почти не знал ее. Несмотря на то, что она долгое время делала несчастным человека, столь важного и дорогого его сердцу. Именно потому, что это самое дурацкое сердце у него есть. И, да, Хейли наверняка никогда не приняла бы Спенсера, даже если бы Аарон, наконец, дал шанс происходящему между ними. Позволил отношениям приобрести четкие рамки и официальный статус. Как бы там ни было, теперь этого не узнать. И, конечно, он плачет о самом Аароне, вывернутом наизнанку смертью, хоть и бывшей, но возможно все еще любимой жены, от рук чудовища. Чудовища, которое все они упустили. Не успели вычислить и остановить. Не смогли. Спенсер не смог. Он знает, что Хотч никогда его не простит. И никого из их команды. Лишь потому, что винит в случившемся только себя. Статистика на счет симптоматики и динамики течения ПТСР не позволяет Спенсеру обольщаться. Он плачет о Моргане, как обычно оказавшемся решительнее и расторопнее всей команды, обреченном оттаскивать полуживого окровавленного друга от тела Фойета. В той же степени окровавленного, но точно мертвого. Морган не просто держал Аарона, он удерживал его здесь — с ними, прижимая к себе в попытке если уж не унять боль, то хотя бы привести в чувства. И он справился. Сразу после того, как едва не утратил веру в работу из-за детройтского дела о похищениях и убийствах, которые не расследовала и не хотела замечать местная полиция. Сразу после того, как провел месяцы, сомневаясь в боссе и его решениях. Спенсеру не нужно быть профайлером, чтобы увидеть проекцию. Ведь, когда Дерека вынудили принять руководство отделом — стать заменой — он точно также сомневался в себе, захлебываясь в ощущении недостойности. И все равно взял на себя бóльшую часть общей эмоциональной нагрузки и подавленности. Спенсер не тешится иллюзией, что справился бы лучше, если бы сумел опередить его и оказался возле Аарона раньше. Нет. Не справился бы вообще. Он плачет об Эмили, разрываемой между указаниями руководства, предписанным долгом и моральными принципами. С такой силой, что из-под треснувшей кожи вот-вот покажутся волокна мышечной ткани и белые отсветы рёбер, скрывающих беззащитное нутро. Скорее всего, она и не заметит, если это произойдет, — просто сбросит на ходу рваные лоскуты отмирающей плоти. Чтобы те не мешали кутать в плед спасенную из лап маньяка женщину, или подхватывать на руки похищенного психопаткой годовалого мальчика, или проводить дни и ночи возле больничной койки начальника, не смея даже коснуться его предплечья. Именно поэтому об Эмили Спенсер плачет особенно горько. Сложно не жалеть ту, чьи страдания так похожи на твои собственные. Он плачет о Джей-Джей, обнаруживающей в лице каждого погибшего ребёнка своего только научившегося ходить и держать ложку сына. А теперь - после смерти Хейли - осознавшей, что и за каждой погибшей матерью скрывается разрушенная судьба ее дитя. И в этом смысле Генри тоже может оказаться следующим. Джей-Джей даже попросила Спенсера стать для него крестным отцом в надежде, что тот подстрахует ее мужа, если с ней что-то произойдёт. По мнению Рида, она всегда отводила надежде слишком значительное место в своей жизни. Настолько значительное, что однажды заверила безутешную мать, что ОАП лучшие в своем деле и разбираются с тем, с чем больше никто не в состоянии. И да, они вернули ребенка домой живым и относительно невредимым, но у Спенсера до сих пор зубы сводит, когда он вспоминает слова Джеро. Потому что каждый их провал означает крушение чьей-то последней надежды. И потому, что Спенсер вряд ли будет в состоянии позаботиться о Генри, если Джей-Джей погибнет как Хейли. Он плачет о Росси, кичившемся пуленепробиваемой, умудренной опытом беззаботностью, за которой отчаянно прячет разочарования и одиночество. И Спенсер рад бы, да не может не замечать, как кабинет Дэйва с каждым днем утрачивает самобытные черты обители вдохновения и тонкого вкуса, превращаясь в жилую комнату. Или, честнее сказать, в дом. Ровно такой же, каким выглядит кабинет Хотча, на которого Росси теперь почти не смотрит. Не потому что не хочет разделить его горе. Просто он не привык не знать как помочь. Спенсер не злится на него. Он тоже не знает. И потому снова плачет об Аароне, которого не может… Которого нельзя. Как бы Спенсер ни гнал от себя тяжелые мысли, навязчивые вопросы снова и снова зажимают его в угол, заставляя леденеть от страха и просчитывать вероятность мрачных исходов. Можно ли забыть, каким раздавленным, уничтоженным и неживым выглядел Аарон? Можно ли вообще забыть увиденное? Можно ли унять его боль или попробовать сосуществовать с ней дальше? Не жить. Сосуществовать. Едва ли Спенсеру удастся узнать ответ. Он не заслужил этого права, ведь даже не обнял Аарона. Тогда. Да что там обнял, Спенсер и до плеча его не дотронулся… Он мог бы оправдывать себя, что не хотел мешать воссоединению отца с сыном, не уверенный, как Хотч воспримет проявление даже столь невинной близости на глазах у Джека. Но и после того, как Джей-Джей забрала мальчика из его окровавленных рук, Спенсер не нашёл в себе сил приблизиться и помочь хотя бы подняться. Конечно, он сам едва держался на ногах, вынужденный таскаться с костылями из-за травмы, тем не менее, это не стало бы для него препятствием. Как не стало бы и причиной держаться поодаль. В итоге Спенсер убедил себя, что поступает правильно, отказавшись от любых притязаний на собственное счастье. Потому что случившееся с Аароном и его семьей автоматически должно было исключить из уравнения посторонних. Но когда Рид вышел из кабинета Штраус, после часа бессмысленных препирательств, и нос к носу столкнулся с дожидающейся своей очереди Эмили, то понял, что самым банальным и недостойным образом, струсил. Спенсер почти довел себя до панической атаки, силясь понять, догадалась ли она. И если да, то осуждала ли? Или представляла, как вела бы себя на его месте? Когда Штраус закончила свое нелепое разбирательство, и Аарон присоединился к обосновавшейся в комнате для брифинга команде, чтобы забрать домой Джека, Спенсер заставил себя встать ему навстречу. Он действительно поднялся с места в последний момент и даже выдержал его случайно перехваченный взгляд в глаза. Но потом, когда Хотч поднял Джека на руки, едва не прижавшись к Спенсеру плечом, тот просто застыл на месте. И Аарон больше на него не смотрел. Ни на кого из своих бывших подчиненных. Он больше ничего не ждал. Спенсер снова подвел его. Он и правда самый настоящий слабак. То, что раньше было обронено как шутка, служившая, скорее, закономерной реакцией на физическую бесполезность для ОАП после ранения, теперь звучало приговором. Спенсер отказывается себя жалеть, зная, что не заслуживает сочувствия. И, наконец, он плачет о стойкой, непоколебимой, но в то же время такой хрупкой и чувствительной Гарсии. Способной выдержать волну захлестнувшей его скорби по всему и вся. Если бы Спенсер выучил каждый из семи тысяч ста пятидесяти одного зарегистрированного на земле языка, ему все равно не хватило бы слов, чтобы отблагодарить эту чудесную девушку, любви и добра которой достаточно для утешения каждого, по кому он льет слезы. Проходит немало времени, прежде чем рыдания Спенсера становятся тихими всхлипываниями, и он приходит в себя достаточно, чтобы заметить происходящую вокруг них реальность ночного офиса. Затем он чувствует, как бережная рука Пенелопы, увешанная всевозможными причудливыми браслетами и кольцами, снова и снова гладит его по спине, а сама она медленно и аккуратно, почти медитативно, раскачивает их обоих, напевая незнакомую Спенсеру мелодию. Которую он должен, просто обязан узнать. ***** — Ещё один? — доносится до Спенсера изобилующий игривыми нотками голос Росси, как только музыка стихает. — О, нет, Дэвид. Прости, но эти каблуки убивают меня. И что за дьявол их только придумал? — стонет Пенелопа, с явным сожалением отстраняясь от своего кавалера. Но едва рука Росси исчезает с талии девушки, её тут же заменяет другая. — Золушке не подходят туфельки? — мурлычет Морган, и Пенелопа хихикает, подаваясь навстречу его объятиям. — Мой долг спасти твои драгоценные ножки. Давай найдём подходящее место, чтобы избавиться от этого орудия пыток? — А как я тогда буду ходить, глупыш? — капризно тянет Гарсия, уткнув наманикюренный пальчик Дереку в грудь. — А кто сказал, что моей детке придётся ходить? — заговорщически подмигивает тот и без малейших усилий подхватывает на руки только и успевшую пискнуть подругу. — Ах, как ветрены женщины! — в притворном возмущении всплескивает руками Дэвид. — И кем прикажете утешать моё разбитое сердце? Пенелопа виновато вздыхает, крепче обнимая Моргана за шею, и вдруг салютует узурпированным бокалом в сторону сражающегося с канапе и собственными мыслями Спенсера, примостившегося в наиболее тихом уголке. — Кажется, я вижу подходящую кандидатуру, — громким шепотом объявляет она. Спенсер чувствует себя преступником в свете полицейских прожекторов, понимая, что вот-вот лишится привычной роли наблюдателя. С тревогой он смотрит то на нее, млеющую в руках Моргана, то на заинтересованно оглянувшегося Росси, и вцепляется в манжеты рубашки так сильно, что бедняги трещат по шву. Но Дэвид лишь мягко улыбается ему и протягивает ладонь, приглашая принять её учтивым поклоном головы. От его предложения Спенсера отделяет не меньше четверти комнаты, но Росси замирает в этой изящной, совсем не покровительственной позе и не делает больше ни единого телодвижения. Не давит и не загоняет в угол. Тем самым вынуждая согласиться. Рид поднимается и сам подходит к Дэвиду, стараясь отпугнуть неловкость твердой поступью и мысленным перебиранием всего, что ему известно о медленных танцах. В конце концов, не каждый день мужчины предлагают ему подобное. — Уверен, со стороны это смотрится неуместно, — хмурится он, вкладывая холодные от волнения пальцы в чужую руку, и чувствует, как вторая ладонь Дэвида ложится ему на ребра. Не на талию. Это определенно успокаивает. — Я знаю тебя, Спенсер, и ты не заставишь меня поверить, что беспокоишься о чужом мнении. Даже если бы в этой комнате находился хоть кто-то, способный осудить нас, — Росси беззаботно пожимает плечами и тепло улыбается Джей-Джей, раскачивающейся в объятиях Эмили. — С эволюционной точки зрения — потребность индивида учитывать мнение окружающих полностью обоснована. Для наших предков исключение из группы означало смерть, — с готовностью прилежного студента выдает Рид, но обрывается, наткнувшись на укоризненный взгляд. — Я ошибусь, если предположу, что твой скептицизм вызван страхом? — Страхи в большинстве своём являются желаниями, подавляемыми или искаженными лабильной психикой, которая подверглась травме, — механически чеканит Рид и сразу же жалеет, что снова открыл рот. — Я знаю свои книги, Спенсер, — мягко журит его Росси, заставляя окаменевшие лопатки расслабиться. — И ты можешь сказать мне, если тебе неприятно. Я не обижусь. — Что? Нет... Дэвид, я просто неправильно выразился. Мне приятно танцевать с тобой, — поспешно тараторит Спенсер, стараясь спасти положение и не сбиться с заданного ритма. — Ты хороший партнер, — смущенно добавляет он и отводит взгляд, чтобы избежать чужого внимательного прищура. — Рад это слышать, — благосклонно улыбается Росси и чуть пожимает руку Спенсера, лежащую в его собственной. — Тем не менее, среди нас есть человек, который не может похвастаться твоей смелостью. Но поверь моему опыту, — Дэвид неопределенно качает головой и усмехается, — он очень, очень хочет потанцевать с тобой. Настолько, что вот-вот оторвет кусок от своей рубашки, если продолжит так яростно ее поправлять. Пока Росси говорит, Спенсер пытается взять под контроль враз ослабевшие колени и едва не теряет равновесие, когда тот делает плавный разворот, позволяя юноше оказаться лицом к просторному балкону. И Спенсеру сразу становится ясна причина и собственной нервозности, и дискомфортного ощущения чужого внимания, и хаотичных мурашек, вновь и вновь пробегающих по позвоночнику до затылка. Потому что из широкого дверного проёма, окутанного летними сумерками, за ними наблюдает их общий босс. Который в прямом смысле мешает Риду дышать на протяжении последних трех лет. В физическом смысле. Прямо как сейчас. Только теперь, при взгляде на него, Спенсеру несправедливо одиноко и холодно. Даже если он прекрасно знает, что сам в этом виноват. Где-то вдалеке слышится заливистый смех Гарсии, возвращающий в реальность. В реальность, где любое испытание, что они двое преодолели или должны будут преодолеть, отмечено на каждом из кругов по Данте, как бессмысленное. В реальность, в которой Спенсер сделает все, чтобы избежать прямого зрительного контакта, даже если ему придется сморозить какую-нибудь чушь. — Думаешь... — хрипит он, не в силах справиться с голосом, и отворачивается для короткого покашливания. — Ты думаешь, Хотч ревнует? Росси искренне смеётся, но его реакция не пугает и не отталкивает, наоборот заставляет выдохнуть. Спенсер чувствует себя совершенно спокойным и даже немного опустошенным, когда Дэвид шепчет ему на ухо: — Не помню, чтобы выдвигал подобные теории, доктор Рид. Возможно, это ваше подсознание направляет подавленные желания в нужное русло? Спенсер не находится с ответом, осведомленный, что любые слова только заставят щеки раскраснеться сильнее. Они не должны анализировать друг друга, но Росси всегда недоставало такта. Удивляться тут нечему. И за голову хвататься тоже не стоит. Рид очевиден, но, учитывая специфику их работы, это скорее бонус, нежели проблема. — Так или иначе, ты не хуже меня знаешь, что зависть сложно отличить от ревности. И то и другое неплохо мотивирует людей, — продолжает Дэвид после короткой паузы, а затем совершает очередной разворот, замирая настолько близко к Спенсеру, что тот чувствует его дыхание на лице. — Иногда мы так сильно боимся испытать боль, что даже не предпринимаем попыток заполучить желаемое. И рано или поздно забываем, насколько оно необходимо. Людям следует напоминать, — он вглядывается в глаза Спенсера так тяжело и пронзительно, словно ищет в их глубине ответ. Словно из них двоих именно он изъясняется загадками и странными полунамеками. — О чем? — упрямо вклинивает Спенсер ненужный вопрос, уничтожая очарование момента. Он все еще надеется избежать и очевидного ответа, и гнетущей недосказанности. — О том, что они люди, конечно, — фыркает Росси так, будто у него спросил время человек, в упор уставившийся на часы, а затем по-отечески касается плеча Спенсера и отстраняется. — Я бы выпил немного шампанского. Тебе налить? Лишь теперь Рид замечает, что неторопливая мелодия, под которую они танцевали, закончилась. Росси уходит в сторону кухни, оставляя его один на один с проемом, ведущим на открытую лоджию. И Спенсер готов на что угодно: не спать через ночь от чужих и собственных кошмаров, срываться в любое время по первому звонку и исчезать из постели прежде, чем наступит утро, до конца жизни представляться Джеку коллегой, другом, дядей, да хоть пасхальным кроликом, если Аарон решит не посвящать сына в нюансы их взаимоотношений. Навсегда лишив Спенсера возможности быть полноправной частью семьи. Или предложит и дальше делать вид, что ничего не происходит. Притворяться, что все в порядке, пока это не станет правдой. Спенсер сможет вынести все это немыслимое количество раз, закрыть глаза на немыслимое количество вещей, продолжит ждать, если это позволит получить призрачную надежду, что однажды у них с Хотчем все на самом деле будет в порядке. Но сделать один единственный шаг на чужой балкон… Не слишком ли это много? Не поздно ли для его «смелости», неожиданно обозначенной Росси? Рид едва справляется с желанием зажмуриться покрепче, словно ребёнок, прячущийся под одеяло от выдуманных монстров. Хотч больше не смотрит на него. Снова. Но Спенсер все равно не может отделаться от ощущения, что выходит на балкон спрыгнуть, а не поговорить. К его огромному удивлению пол не проваливается под ногами, как только локти ложатся на перила в нескольких дюймах от рук Аарона. — Что говорит Дэйв? — подозрительно легко для его напряжённой позы роняет Хотч, сосредоточенно щурясь в ту часть тьмы, где должен быть сад. — Говорит, что люди вроде тебя бывают очень рассеянными, — жмёт плечами Спенсер, поневоле присоединяясь к разглядыванию густой летней ночи. — Неужели? — Хотч недоверчиво хмыкает, позволяя собеседнику наблюдать, как его низко сведенные брови чуть приподнимаются, а острая линия челюсти расслабляется, становясь мягче. — И о чем же я забыл? Спенсер закусывает щеку изнутри, рискуя организовать верхним и нижним зубам встречу прямо сквозь неё. И не может узнать свой голос, когда все же разжимает челюсти. — О том, что хочешь потанцевать со мной. Аарон молчит с минуту, прежде чем, наконец, встретиться с ним взглядом — ровно в то мгновение, когда Спенсер почти решается на позорный и обличительный побег — затем мельком смотрит в комнату, из которой продолжают доноситься голоса и смех их друзей-коллег. И вдруг улыбается так, что у Рида что-то трескается в области солнечного сплетения. И при всем своём безукоризненном знании анатомии, он не может определить, что именно, но уверен, что умрёт от аневризмы, если не предпримет все возможное и невозможное разом, чтобы задержать увиденное выражение на этом обычно суровом лице. — Если я возьму тебя за руку под музыку, это же будет считаться, верно? — спрашивает Хотч, и только теперь Спенсер слышит, что кто-то из самых любимых им, самых невероятных в мире людей, перемотал песню в начало.