Снег, ночь и немного лирики.

Падает снег -- кажется, что эта белая пелена удушает, сейчас мягко свернётся вокруг горла и стальной хваткой сожмёт его, не даст вздохнуть больше ни разу -- но это не страшно, нет. Страшно то, что ты вовсе не против. И только что-то внутри, будто в разодранной холодным воздухом, точно наждачкой, груди, говорит тебе -- не надо. Остановись. Очнись, Ник. Одумайся. Говорит её голосом. Сестрёнка, да где же ты? Зачем сбежала так бесконечно далеко?... Но тебе наплевать. Всегда было, и, пожалуй, уже всегда будет. Музыка из плеера, холодный балкон -- и подпевать, выпуская бархатные клубы пара изо рта, слушать улицу между песнями, когда тёплая, хоть иногда и тяжёлая музыка отхлынет от ушей. Музыка всяко легче того, что гремит в ушах по ту сторону наушников. Это белое небытьё внутри всяко лучше того, что живёт по ту сторону видавшей лучшие годы кожаной куртки с коричневым «меховым» воротником, всего того, что капает и стучит по ту сторону старых ботинок. Всего, что происходит снаружи. И дело вовсе не в холоде -- таким как ты положено любить холод -- там ярко и остро, там слишком выбивающе из твоей раковины резко. Долгая здесь зима опускается передушенным шарфом на горло -- так пусть опускается. Осенью явно лучше не было -- что-то подсказывает, что лучше не будет и весной. Из этого не вырваться -- и снова тот же голосок. Нет, на этот раз это смахивает скорее на голос разума, уставшего от этой хандры. Но голосок тот же. Ты не умеешь говорить разными голосами. Это только твои мысли, это всё в твоей голове, сколько раз ты убеждал себя в этом?.. Когда говорить не с кем, а говорить -- хоть ты и не любишь этого признавать, нужно -- начинаешь говорить с чем-то. Но ведь с чайниками и статуями по-настоящему говорят только совсем сумасшедшие люди, правда? Поэтому ты начинаешь говорить сам с собой, но внутри. Внутри твоей головы, видимо. И там селятся все, кто нужно. Забота и участие, холодное безразличие, брезгливость и многие другие -- да, это всё ещё ты, никаких раздвоений личности, что вы, всё нормально. Всегда всё нормально. Я в порядке -- главное -- не уточняй, в каком порядке и что ты хочешь с этим порядком сделать -- люди расстроятся, будут переживать, а... толку-то? Поэтому -- у всех всё в порядке. И только ложь сделает этот мир лучше; только ложь живет вечно, тол Внизу ездят машины, ходят люди, кипит жизнь. Ты специально выбирал квартирку, окна которой выглядывают на оживлённую улицу, чтобы даже поздней, сладковато-жаркой летней ночью тебе было на кого смотреть. А теперь там, внизу, веселятся люди. Они ходят, радуются снегопаду -- все те, кто не рад снегам, сидят дома -- кто-то играет в снежки, загребая несмелый снег с парапетов и перил, а на бровях и ресницах, на встрёпанных волосах, показавшихся из-под сбитых набок шапок, застывают белые мошки снежинок -- впрочем, последнего, конечно, с твоего этажа не увидишь, но ты предполагаешь это. Это, пожалуй, самое страшное -- не зная, только предполагать. Разум рождает монстров, и монстры эти оказываются куда сильнее того, что их родило, а у разума и без них проблем хватает... Нет, к чёрту его. Ты наелся и разумом, и его порождениями, давно уже наелся, теперь хочется просто отдохнуть. Сделать так, чтобы можно было успокоиться и чуть-чуть -- хоть чуть-чуть - просто спокойно пожить, и поделать то, что тебе нравится делать. Чтобы твой мозг не сверлили назойливые мысли. Чтобы была хотя бы стойкая иллюзия покоя... Но пока этого нет и близко, и ты уже начал искать привычный выход из ситуации. И, разумеется, тебя никогда не останавливало то, что на месте двери с зелёной табличкой теперь холодная стена. Никогда не останавливало, и сейчас не остановит. «Нужно выйти, развеяться, пройтись хоть немного, не засыхать в пыльной квартирке» и вот это вот всё. То, что это давно не работает, а подчас делает заметно хуже, тебя уже не интересует -- где-то там висела твоя куртка, а в коридоре пылились ботинки...

...темнота у входной твери, кажется, смотрит непонимающе и чуть осуждающе, тусклая синеватая лампочка в подъезде подмигивает ей в ответ, а потом ты уже отстукиваешь ботинками резкий и громкий марш по ступенькам, почти ударяешься о входную дверь, а за ней -- снег.....

И вот ты идёшь по улице -- в распахнутой куртке, под которой только чёрная футболка, в истерзанных временем серых брюках, оставляя тяжёлыми на вид ботинками чёрные следы на белом от снега асфальте тротуара, уже без наушников и тёмных очков -- зато с полным непониманием, зачем ты сюда вышел и куда ты идёшь. А ещё тебе резко и ярко всё происходящее. Слишком резко и слишком ярко, даже в приглушённо-жёлтом светофильтре, который накладывают фонари. Но ты упорно двигаешься вперёд, сворачиваешь куда-то, стоишь под строгим красным взглядом светофоров, и в какой-то момент проходишь ту точку, после которой случайный выход на улицу можно называть прогулкой. И, видимо, ту, после которой тепла уже не остаётся, руки начинают дрожать, а воздух рвано выходит из лёгких. Это отрезвляет, если считать, что ты был пьян. Скорее просто безумен, в некотором изначальном смысле этого слова. И твой разум возвращается к тебе с каждым вдохом холодного воздуха. Не то чтоб там были какие-то особенно великие мысли, но они правильные -- это уже что-то. Стоило взять с собой денег -- на всякий случай. Стоит понять, где ты сейчас -- но это ты быстро определяешь, часто был на этой большой улице, застланной белым шарфом. «Большая белая улица». И уж точно стоит зайти куда-нибудь погреться -- по берегам этой «Большой белой» рассыпаны щедрой рукой всякие разной степени злачности места. Где-то ты даже работал раньше, там могут узнать, вот есть новый, незнакомый бар, но почему-то ты уверено идёшь к красной двери забегаловки с большими светящимися панорамными окнами, за которыми мало что можно разглядеть снаружи. Ты не готов сказать, что ведёт тебя туда, но, пожалуй, это и не важно. А уж после того, как ты открываешь дверь, пробегаясь по небольшому помещению глазами, привыкающими к относительной, но уж точно не слепяще-снежной, темноте, не важно становится вообще ничего. У дальнего окна во всю стену, за которым ворочается разведённая в снегу улица, сидит она -- как всегда, её волосы собранны и заплетены в косу чуть темнее каштанового, капюшон фиолетовой (разумеется!) толстовки она откинула, лёгкое бежевое (а вот это нетипично) пальто раскрыла, завела ногу на ногу и смотрит куда-то на расплывчатое ворочанье, устало склонив голову на бок. Кажется, сейчас уснёт, впрочем, это вряд ли. Незамеченным прокрасться к стойке, взять два кофейных коктейля -- насколько ты помнишь, она не пьёт, поэтому только кофе, молоко и немного магии; кажется, пару тысяч лет ожиданий, когда в отогревающихся руках окажутся два изогнутых лепестка бокалов, и тихо подойти к ней, поставив перед немедленно очнувшейся девушкой планы на вечер. Когда новая порция кофе уже растекается по телам, становится, естественно, мало одной красноватой закусочной -- все тревоги, надежды и мысли, которыми они обмениваются, не умещаются в ней, поэтому -- вновь на холодную снежную улицу. Ты высказываешь метафору про душащий снег, и девушка обеспокоенно смотрит на тебя. «Волноваться не о чем, всё в порядке» -- врёшь ты, и в первый раз в жизни тебе стыдно за эту ложь. Пожалуй, теперь есть стимул хотя бы с ней больше так не делать. На одежде оседают снежинки, и скоро оба уже изрядно побелели. В голове проносится мысль, которую хочется немедленно ухватить за хвост, несмотря на всю её эксцентричность. Разумеется, ты ловишь её. --- Рей, если ты подождёшь меня прямо здесь, и буквально пару минут, сделаю кое-что, чего бы мне очень хотелось. --- Ну давай, мастер интриги -- улыбается и делает неопределённо-разрешающий жест рукой. Старше всего на пару лет, но они дают настолько серьёзную пропасть, что не все перекидывают над этой подчас совсем бесконечной межчеловеческой темнотой мосты по-настоящему. И вот минутка, улучённая внезапно, подкидывает задачек почти как шпионский фильм. Улизнуть в арку, пройти несколько метров так, чтоб не вызвать подозрений у смотрящей вслед Рейны, потом резко в сторону, пробежать по тёмной подворотне сзади большой линии магазинов и кафе -- этому месту, кажется, забыли сообщить, что выпал снег -- вынырнуть метрах в пятидесяти, но оказавшись уже почти невидимым с того места, где его ждёт не слишком понимающая происходящее девушка, и дёрнуть, быть может, несколько сильнее, чем нужно, дверь цветочной лавочки, добродушно кивнув знакомому-владельцу. И вот пальцы, привыкшие к клавишам клавиатуры, сигаретам и мечу, несут, кажется, вовсе невесомую розу, чтобы во всём этом белом безумии был один аккуратный алый бутон. Ты не видишь -- но знаешь -- что она смущается, принимает алый цветок, обвивая пальцами зелёную тонкую ножку, подносит ближе к глазам аккуратный бутон и следит взглядом за снежинкой, которая приземляется на бархатный лепесток. А потом поднимает глаза к твоему лицу, и улыбается -- и за эту улыбку ты готов промучиться ещё сколько угодно, лишь бы видеть её вновь и вновь. Так вышло -- хотя кто поверит -- что в какой-то момент рядом снова замаячила твоя улица, и ты, как бы невзначай сказал об этом ей. «Приглашаешь?» -- скорее пошутила, чем действительно спросила она, но ты, продумывая, есть ли на кухне что-то, чем могут питаться двое, и будет ли из чего готовить завтрак, отвечаешь, почти не обдумывая сам ответ: «Да, пойдём». И вдруг замечаешь, что несколько неожиданным это показалось только тебе -- Рейна совершенно не удивилась. --- Только у меня бардак -- предупреждаешь ты -- но он чистый. Это.. опрятный бардак. Она только улыбнулась в ответ -- и снова эта улыбка сделала ночь вовсе не такой колюче-холодной, а фонари засветили приятнее и теплее. И вот -- ночь. Луна одаривает желтоватым светом из-за туч, не сдвигающихся и не меняющих рисунок ни на миллиметр. Недвижимые ветки за окном. Полное отсутствие резких, нестатичных объектов. Мир залит янтарём -- и, кажется, не только от света жёлтых фонарей на улице, едва освещающих кухоньку. Есть что-то большее -- невыносимо, давяще-большее. Этот янтарь не даёт вздохнуть полной грудью, не даёт выдохнуть, когда мучительно хочется выпустить из лёгких если не с горьковатым сигаретным дымом, то хоть просто с застоявшимся, затхлым воздухом всё то, что гнетёт. И оно ворочается тёмным комом где-то в сдавленной груди. Чего же ты хочешь, Ник?... Сзади ты слышишь шаги. В любой другой ситуации руки бы потянулись к кинжалу на поясе, спрятанному под слоями ткани, а разум продумывал бы путь к мечу, но сейчас ты только спрашиваешь «Не спится?» -- и очень удивляешься, когда тебя чуть-чуть приобнимают сзади. Оборачиваешься, не разрывая её рук, и смотришь в усталые карие глаза. Она очень вымотанная, но не заспанная. То ли её настигли мысли, то ли бессонница, впрочем, возможно и то, и то; выжатым, ватным движением голова её ложится не то на грудь, не то на плечо -- вы примерно одного роста, хоть и разница в возрасте подчас даёт о себе знать. --- Знаешь, пожалуй, я тебе не нужна. -- начинает она, и сердце твоё не пропускает удар -- оно тяжёлым камнем пытается вырваться из грудной клетки; кажется, даже в висках это отдаёт, но только один раз. А она продолжает -- для неё-то его сердце наверняка просто бьётся, и всё. --- Наверное, и ты мне не нужен, Ник. -- Рейна тяжело вздыхает -- Но мне плевать. Пожалуйста, не уходи. «И не собирался» -- врёшь ты, и приобнимаешь девушку в ответ. И теперь в этом странном янтаре поздней зимней ночи застыли уже двое -- и задыхаться так много приятнее, чем поодиночке. Даже если, пожалуй, вы друг другу и не нужны.