Тайны кафедры

      — Спасибо, что помог мне с документами, Тсуна-чан! — Скалл ослепительно улыбнулся, принимая у него бумаги и кладя их на учительский стол. Тсуна коротко поклонился, случайно задевая локтем только что появившуюся стопку, и листы зашелестели, белыми перьями падая на кафельный пол. Тсуна испуганно ойкнул, начал было тянутся за ними, постоянно извиняясь, но Скалл великодушно его остановил.       — Да забей, — весело сказал он, — не переживай так из-за бумажек, иди отдыхай давай!       Тсуна глянул на веселящегося Скалла из-под полуопущенных ресниц, поражаясь его фамильярности. Скалл, по ощущениям, был единственным преподавателем, кто так легко и беззаботно мог обращаться с документа, — ну, и общался со студентами он тоже весьма дружески.       Так, например, он не стеснялся обсуждать посторонние вещи во время практик, и не стеснялся даже говорить о своей личной жизни. Ну как, не стеснялся — Скалл ждал в этих вопросов, и всегда радостно отвлекался от рассказа материала, начиная вместо того радостно чирикать о своем прекрасном, потрясающем муже, об их потрясающем доме с большим гаражом, и снова о том, какой у него умный муж.       Как звали того счастливчика, чьим супругом был Скалл, никто из студентов не знал — каким-то образом, говоря о нем чуть ли не часами, Скалл ухитрялся аккуратно обходить его имя, а спрашивать напрямую они не видели смысла. Девушки — ну и Такеши с Луссурией, — гадали, кто же это может быть, но так лениво, что становилось понятно, что делали они это только из теоретического интереса.       Но абсолютно все пользовались поводом поболтать о нем, когда им не хотелось слушать лекцию — Скалл переключался на мужа с таким энтузиазмом, что становилось абсолютно понятно, что говорить о нем он тоже любил больше, чем давать студентам новые знания. Хотя курс их был строго практическим, и технологию машиностроения была весьма легким предметном, так что, наверное, все было не так страшно — главное, что Скалла любили студенты, он сам не требовал многое, а потому Тсуна, не беспокоясь, вежливо попрощался с ним и вышел из кабинета.       Когда он шел по коридору, мимо него прошел еще один преподаватель — и Тсуна тут же испуганно шарахнулся в сторону, давая Верде дорогу. Он сомневался, что тот это заметил — профессор шел, подняв голову, глядя вперед, и с высоты своего роста почти в два метра он вряд ли обращал внимание на кого-то вроде полутораметрового Тсуны. Но было что-то в Верде, что заставляло всех студентов уступать ему дорогу, — он был единственным преподавателем, перед которым в начале лекции все беспрекословно вставали.       Иногда Тсуне казалось, что Верде даже не человек. Он — ходячий мозг в искусственном теле или инопланетянин под маскировкой или просто что-то чужое, инородное, но точно не человек. Потому что обычный человек не может быть таким умным — и обладать таким безразличным взглядом зеленых глаз. Никто не знал, кем он был раньше, или была у него семья, или вообще ел ли он или спал — никто никогда не видел Верде дальше лекционного кабинета или кафедры, где он всегда сидел, сгорбившись, за компьютером, и быстро-быстро стучать по клавиатуре, набирая очередную статью или диссертацию. Единственное, что все знали про Верде — он был гением, получившим звание профессора и защитившим докторскую, хотя ему не было даже сорока.       Никто не знал, что он жил, что любил — хотя сам Тсуна ставил на то, что он жил прямо в университете, становясь на подзарядку и переходя в спящий режим. Потому что иначе он просто не мог объяснить, как этот человек мог уже быть в кабинете в семь сорок утра, полностью подготовленным, опрятно одетым              И даже ни разу не зевал.       Верде вел у них «искусственный интеллект в машиностроении» — и все старательно записывали лекции, вымаливали конспекты у старшекурсников, не высыпались перед экзаменами, приносили жертвы Древним богам, в общем, делали все, чтоб хоть как-то сдать экзамен. Сам Тсуна еще с ним лично не сталкивался — но был наслышан от старшекурсников, какой он ужасный, и как из-за него однажды отчислили половину потока, потому что экзамен ему не сдавал никто. И он в это верил — потому что на лекциях Верде был настолько отчужденным, настолько умным, что казалось, что он был каким-то богом знаний, что снисходит до глупых людишек, снисходительно наделяя их крохами мудрости.       — Хэй, десятый! — голос Гокудеры выдернул его из размышлений.        Тсуна заморгал, сощурился — и действительно, Гокудера стоял перед ним, держа в руках два сэндвича, и радостно протягивая один ему.       — Спасибо, — произнес он, принимая у Хаято перекус, они вместе уселись на диванчик в коридорчике, — но я же просил не называть меня Десятый, разве нет?       Гокудера преданно уставился на него — зеленые глаза его сверкали преданностью и верностью, как у собаки, настолько чистой и искренней, что Тсуне казалось, что тот над ним просто смеется.       — Ну как так можно, Десятый! — воскликнул он, а затем откусил от бутерброда, и начал, пережевывая, разъяснять ему истину жизни. — Твоя Семья же мне так помогла, я благодаря тебе смог по целевому поступить! И это же именно ты меня выбрал! Как же я могу не относится к тебе с уважением?       — Это не я выбрал, а ты конкурс выиграл, — пробурчал Тсуна себе под нос. Гокудера посмотрел на него еще более преданно. Точно смеется, — и сколько с меня?       Хаято тут же начал отнекиваться, что, мол, ничего Тсуна ему не должен — но тот, не слушая его, полез за сумкой, желая отдать Хаято его деньги за сэндвич. И тут же замер, начиная медленно бледнеть.       — Вот черт, — прошептал он, нервно оглядываясь на Гокудеру, — я забыл свою сумку на кафедре. Я ее там бросил, когда Скаллу-сенсею помогал бумаги нести       Гокудера моргнул, уставился на него.       — Нужно бежать, — произнес он медленно, — пока не закрыли.       Они оба подскочили с подоконника, рванули по коридорам. Тсуна был готов молиться богам, чтоб в кабинете еще оставались люди — сумке у него были ключи, без которых он просто не попадет домой — и ночевать на скамейке в коридорах ему очень не хотелось. И попадать в полицию, пытаясь попасть в собственный дом через забор, тоже.       Но его опасения не оправдались — на кафедре были и Скалл, и Верде, но их присутствие заставило Тсуну изумленно замереть. Потому что Скалл и Верде там не просто присутствовали, они не обсуждали дела университета, нет — когда Тсуна с Хаято переступили порог, профессор Верде вот-вот наклонялся, чтоб поцеловать Скалла в накрашенные фиолетовым губы.       Тсуна моргнул, пытаясь переварить то, что увидел — мозг его словно бы остановился, и потому он мог просто молча взирать на открывшуюся перед глазами картину, отчаянно пытаясь уложить ее в собственные представления о мире. Картина не укладывалась — а потому губы его вдруг зашевелились, и без всякого контроля со стороны разума Тсуна растерянно произнес.       — Скалл-сенсей, а как же… А как же ваш муж?       Оба преподавателя вздрогнули, только сейчас поняв, что за ними наблюдают — Скалл отшатнулся, и чуть не упал, а Верде просто выпрямился, и взглянул на них, недовольно нахмурив собственные брови.       — Что «Муж»? — поинтересовался он, потом снова перевел взгляд на Скалла, словно надеясь получить от того ответы.       — У синьора Скалла есть муж, вы ведь знаете? — гораздо более громко и с истинно Итальянским гонором произнес Хаято.       Тсуна дернулся, вспоминая, что сам Гокудера был бастардом семьи, а потому относился к изменам очень и очень неприязненно, и уже был готов не дать ему начать ругаться с преподавателями, как Верде вдруг ответил.       — Мне больше интересно, почему вы знаете, — произнес он, нахмурив лоб, и взглянул на Скалла, — ты им рассказывал обо мне?       Мозг Тсуны снова остановился еще раз. И, судя по тому, как за его спиной задохнулся Гокудера, слова Верде не были Тсуниной звуковой галлюцинацией.       — Хэй, Скалл-сама не называл твоего имени! — возмутился Скалл, наконец сумевший поймать себя и выпрямится. — Или что, мне уже нельзя хвастаться тем, какой у меня замечательный муж?       Некоторое время под изумленными взглядами Тсуны и Хаято они сурово таращились друг на друга, сердито нахмурив брови, словно соревнуясь в гляделки, — а затем, Тсуна правда мог поклясться, но он видел, как Верде отвел взгляд, начал крутить пуговицу на рукаве пиджака, а на ушах его выступил ели заметный, слабый румянец.       — Ты же знаешь, я считаю неуместным сообщать студентам о личной жизни, — забормотал он нервно себе под нос, и неловкий, быстрый тембр его был так не похож на обычный, лекционный голос Верде, медленный, размеренный и монотонный, — мы должны давать им знания, а не рассказывать байки о жизни.       Скалл фыркнул, насмешливо закатил глаза — но улыбка на его губах была нежной и ласковой, и отвечал он Верде с такой любовью, что Тсуна тут же неловко сжался глаза и пожелал провалиться сквозь землю, потому как показалось ему, что они вторгаются в нечто очень личное, ценное только для тех двоих.       — Половина моего курса — это байки из моей личной жизни, — произнес Скалл, кладя руку Верде на предплечье, — и я честно никому не говорил, что это именно ты. Но, черт, я тебя не стесняюсь, и не собираюсь скрывать то, какой у меня классный муж, если уж спрашивают.       Верде поднял на него глаза, и тут же смущенно кашлянул, вновь начиная смотреть куда угодно, кроме Скалла, — и кажется, даже начал отковыривать нитку от своего рукава.       — Я просто не хочу, чтоб у тебя возникли проблемы, — забормотал он еще более тихо, — ты же знаешь, как комиссия по борьбе с коррупцией смотрит на все эти вопросы, что мы работаем в одном университете.       Скалл снова фыркнул, ухитрившись высказать все свое неуважение к комиссии о борьбе с коррупцией в одной простом звуке.       — Ой, да кому мы нужны, — произнес он, поджав губы, — и вообще, Тсуна с Хаято хорошие дети, и никому ничего не скажут… Правда ведь? Им ведь еще сессию сдавать, не так ли?       Скалл внимательно посмотрели на них, и Тсуна почувствовал, как у него почему-то екнуло в животе — он никогда не боялся Скалла, никто не боялся, что он не поставит зачет. Но сейчас, глядя в эти фиолетовые глаза, холодные и наблюдающие, ему вдруг показалось, что одно неверное слово, неловкое движение, — и он никогда не сможет сдать ему его простейший предмет, и не поможет ему в этом ни комиссия, ни Лавкрафтианские боги. Он испуганно икнул — что сказать, Тсуна просто не знал, и чувствовал он себя не разговаривающим с преподавателем, а словно выступающим перед каким-то якудзой или доном мафии, — вот-вот и его поведут на расстрел за то, что слишком много знал.       — Не пугай детей, — внезапно голос Верде развеял наваждение, и Тсуна снова оказался в обычном офисном кабинете, наблюдая за тем, как Верде осторожно накрыл ладонь Скалла своей, — ты не должен угрожать им оценкой, это непедагогично и просто неправильно. Это же даже не их вина, что они нас увидели, они просто пришли на кафедру… — в этом месте он осекся, недоуменно взглянул на них, — А зачем, собственно, вы пришли? Вам нужна какая-то помощь?       Тсуна моргнул, нервно дернул плечами, стряхивая остатки напряжения, как кошка воду.       — А, я, это… — пробормотал он, нервно облизывая губу, ругая себя за то, что слова словно никак не желали выходить из его горла. Верде вопросительно поднял бровь, продолжая так же держать руку Скалла       Сзади раздался голос спасителя — Хаято подал голос, понимая, что Тсуна снова разучился разговаривать.       — Мы тут сумку забыли! — произнес он быстро, сделал шаг вперед, сдергивая искомый предмет со стула, — Так что вот, мы сейчас уйдем!       И он, под все тем же удивленным взглядом профессора он быстро вытащил его из кабинета — напоследок Тсуна только и успел, что оглянуться через плечо, и увидеть, как Скалл и Верде снова начинают смотреть друг на друга тем самым искреннем взглядом, от которого ему становилось неловко, — и как Верде, видимо, уже позабыв о них, ласково проводил пальцами по татуированной щеке мужа. Тсуна тут же отвернулся, не желая вмешиваться в чужую личную жизнь — и поспешил за Хаято, пытаясь привыкнуть к только что образовавшейся картине мира.       Было бы неправдой сказать, что это встреча что-то изменила в их общении с профессором Верде — он все так же приходил на лекции к восьми, и Верде все так же размеренно читал им лекции, говоря с ними таким тоном, будто бы снизошел с небес, они все так же вставали, приветствуя его при входе. Ничего не поменялось — разве что теперь Тсуна знал, что Верде не робот, и дом у него все-таки есть, — и замечательный дом, если судить по рассказам Скалла.       Но только теперь Тсуна профессора Верде почему-то совсем не боялся.