спокойно

За этот год Арсению начинает казаться, что он наконец-то понимает хитросплетения лабиринта собственной головы. Язык тела неосознанно становится плавнее, мягче, болезненная (в первую очередь для него же самого) необходимость быть лучшим, извечно правым сменяется спокойной уверенностью в себе и своих способностях. Как будто острые сколы, оставленные на его характере жизненным опытом, тупятся, округляются, больше не причиняя дискомфорта изнутри. Теперь не нужно куда-то бежать, кому-то что-то доказывать — за него это сделает многотысячная аудитория, которая за минуты закрывает записи на моторы, прилежно тратит время на разгадки его ребусов и рычит злобно в ответ на любое кривое слово в его адрес. Чрезмерное внимание к его персоне, в самом начале шоу (тогда «Импровизация», сейчас — гордое, личное «Импровизаторы») напрягавшее и вызывавшее желание стереть из интернета все следы своего существования, уже привычно. Арсений улыбается на фото, каламбурит в хештегах и с лёгкостью поддерживает создавшийся образ человека «с нюансами». В конце концов, его любовь к фотографиям и модной одежде за семь лет в эфире успевают высмеять со всех сторон; все шутки пробиты, все колкие комментарии давно не задевают. Он в объективе фотокамеры объективно красивый. Даже необходимость частого присутствия в Москве (переезда, — устало поправляет его Антон, когда Арсений по привычке называет своим городом Питер, — ты здесь большую часть года проводишь, Арс) он принимает спокойно, без нервных срывов обратно в северную столицу. Возможно, потому что его квартира в Санкт-Петербурге по-прежнему принадлежит ему, стоит полупустая, дожидаясь редких визитов. Возможно, потому что квартиры в Москве у него нет; она есть у Антона — небольшая, уютная, с широкой плазмой и застекленным балконом. Шаст упрямо зовёт её общей, вставляет в речь часто «у нас дома», «наша», «мы», как будто не один платит аренду каждый месяц. Арсений не спорит: в стаканчике около раковины давно стоят две зубных щетки, на полке — его раствор для линз и кремы. Больше всех, конечно, счастлив Серёжа, осенью сгрузивший в багажник Тахо целый склад арсовых вещей. Его наигранный восторг смотрелся бы смешнее год назад, когда в их дружбе ещё не ощущалась эта тянущая, неприятная для почти родных людей дистанция; Арсу, как человеку, который в юморе не первое десятилетие, которого этому самому юмору учил в своё время Матвиенко, жалко упущенной возможности. И дружбы жалко, особенно сейчас, когда они наконец-то снова живут в одном городе. Серёжа вроде бы по-прежнему рядом, смеётся заливисто от его шуток, но всё чаще в его взгляде проскальзывает отторжение, как будто притершийся за пятнадцать лет дружбы характер Попова — бесспорно сложный, но уже родной — теперь раздражает на уровне инстинктов. Арсений не спрашивает, Серёжа, когда на это обращают внимание другие, всё сводит в шутку, улыбаясь потерянно, словно и сам только в присутствии чужих осознаёт, что из «мы вместе против всех» их дружба скатывается в «мы стоим бок-о-бок — то ли против других, то ли против друг друга». На громком вопросе в последнее время это начинает особенно чётко ощущаться, контраст с прошлыми выпусками на лицо, но там напротив сидит Шаст, который слепит ярче светодиодных ламп под потолком, и Арсений топит в его внимании недостаток чужого. Так лучше для съёмок, так привычнее для него, так проще для монтажа — Антоново лицо всегда смотрит чуть левее камеры, не выпадая из фокуса. С Серёжей они расстанутся разве что на пенсии, и переживать по этому поводу не получается, а Антон — Антон отдаёт ему половину шкафа и полку в гостиной, на которой быстро начинают скапливаться книги и присылаемые сценарии. Антон ему скидывает скриншоты комодов, потому что их вещи перестают помещаться в уже имеющийся, и принципиально отказывается сделать выбор сам. — Тебе ведь на него каждый день смотреть, Арс, — где-то в утвердительном предложении мелькает вопрос, и желание напомнить о простаивающей в Питере квартире пропадает как по щелчку. Переезд они схематично обсудили ещё летом, упорно избегая использования самого слова в разговоре: «давай больше без гостиниц и Серёги, если ты в Москве — ты у меня». Шаст, может, и хотел, но боялся спугнуть, а Арсений, влюбившийся в Санкт-Петербург ещё в совсем юном возрасте, не желал признавать очевидное: подавляющее большинство съёмок и его крайне серьезные отношения были в Москве. Помимо логичных доводов Антон тогда припечатал его отказом от Иры — темы неприятно коробившей Арса слишком долгое время, — и крепость пала. В момент разговора они ещё не знали, что Импровизацию закроют. Антон, возможно, подозревал: у него знакомых на канале больше, он в офисе проводит почти каждый день, лучше понимает внутреннюю кухню продакшна. Правда в бешеном ритме работы времени на домыслы оставалось мало, проекты — свои и чужие — забивали весь кэш, и по итогу новости с одинаковой силой ударили по обоим. По Шасту даже, несмотря на предчувствие, больше — там и Команды, которые они с нуля строили с креативной группой и Димой, попали под нож. Арсений сентябрь помнит мрачным пятном, когда и самому на плаву приходилось держаться, и Антона надеждой на будущее заряжать. Повезло, что (неофициальный) переезд они успели обсудить заранее, потому что тогда сил на разговор бы не нашлось. Сейчас, в марте, сидя на диване в квартире Антона, с отснятым обновлённым телепроектом и грядущей премьерой фильма, за который не стыдно — что уже само по себе высокая планка его кинокарьеры — Арсений спокоен. Юбилей — слово то какое громоздкое, вызывающее ассоциации исключительно с печеньем — не кажется чем-то ужасным, хотя пару лет назад Арс бы загрузился мыслями о скоротечности бытия и приближающейся седине. Морщины кремами не скроешь, неважно, как дорого те стоят, зрение с каждым годом садится всё сильнее. Антон младше на восемь лет, и почему-то в сорок эта разница бросается в глаза особенно остро. У него к (без месяца) тридцати двум уже был за плечами неудачный брак и рождение собственного ребёнка. Арсений знает, что такое семейный быт, как ощущается на руках тяжесть новорожденной дочери, недовольно ворочающейся в тугой пеленке. Он понимает, от чего отказывается, связывая свою жизнь с Антоном, и в этом и заключается проблема: он знает, а Антон — нет. Эти мысли не давят, как было много лет назад, в болезненный период принятия своей ориентации и того факта, что с Шастом хочется не просто дружить крепкой светлой мужской дружбой. Они плещутся о берег мерным приливом, переливаясь на солнце, облизывают лениво песчаную кромку. Рефлексия у Арсения не так давно перестаёт быть деструктивной, и он особенно ценит сейчас то, что внутри нет желания собрать вещи, хлопнуть дверью и оставить Антона одного в квартире, куда когда-нибудь он приведёт свою будущую жену и мать детей. Было бы это драматично — да, по-киношному — безусловно; но в описательном ряду теперь слишком ярко горит слово «эгоистично», и Арсений с дивана не двигается. Трудно было бы ощутить себя героем, спасающим неопытного Шастуна от самого же себя, когда тот буднично говорит «люблю», целуя в прихожей, и строит планы на двоих. Он сегодня в офисе допоздна, подготовка ко второму сезону Неигр идёт полным ходом: состыковывают временные слоты гостей, дорабатывают финальные детали испытаний, с Димой наверняка шуточно переругивается вариантами подводок. Арсений раньше переживал: как долго они ещё смогут сохранить отношения, в которых способность предугадать чужую реакцию — буквально часть работы? Как долго ещё он — внезапный, непредсказуемый, с непостижимыми другим логическими цепочками — будет Антону интересен, если тот по сморщившемуся на мгновение кончику носа понимает, что Арс недоволен? Попов озвучивает это как-то Серёже, после одного из октябрьских концертов распивая пиво в гримерке; Антон с Димкой, на ходу запихивая себя в мешковатые куртки, оперативно сматываются покурить. — Придурок ты, Арс, — без намёка на недовольство фыркает тогда Матвиенко. — Вот вроде бы в серьёзных отношениях был, и не раз, в загсе даже свою корявую подпись оставлял. Да и хуй с ними, с отношениями, ты на импровизацию посмотри. Что вообще может испортить налаженное взаимопонимание? В каком месте это проблема? — А если я предсказуемым стану? Вы ведь сыпетесь все, когда я чухню какую-то говорю. Такого больше не будет, если вы заранее каждое слово сможете пробить. — За десять лет не научились и вот на одиннадцатый год как по волшебству, ага, конечно, — Серёжа качает головой, и вместо «придурок» в его взгляде теперь отчётливо видится «сказочный долбоёб». — Шасту ведь не бред твой нужен, не заумные каламбуры. Я вот, если честно, вообще думать не хочу, за что он там тебя любит, но уж точно не за это. Тебе самому-то прикольно было бы со сборником анекдотов встречаться? Арсению есть что ответить, но спорить чисто из принципа с Серегой — глупо, тот вообще не особо любит копаться в чужих эмоциях. Свою основную мысль у него в любом случае получается донести, поэтому когда через неделю Антон интересуется, что случилось, заметив излишнюю резкость в его движениях, Попов отвечает честно — и о том, как легко его читают, не загоняется. Они знают друг о друге слишком много; обсуждают почти всё, что кажется важным, темы, где мнения разнятся — обходят стороной, уважая чужую позицию. Даже брак — вещь в их ситуации, в их стране невозможная — становится нормальным предметом для разговора: Антон в шутку зовёт его Шастун, всё чаще забывая добавить в голос иронии, по праздникам дарит ему кольца на безымянный палец, как будто не знает размера других, и забавно подвывает треку «за деньги да», отчётливо произнося слово-табу из трёх букв и, кажется, не видя в этом ничего странного. — Ты — любовь всей моей жизни, — наигранно пьяным голосом бормочет Шаст на сцене. Пара для первого свидания попадается вялая, история — тухлая, и на контрасте громкие слова о любви звучат смешно, но Арсению хочется попросить: а можно не из жизни? Так выходит, что по роли он молчит, и это, наверно, к лучшему. О детях они не говорят. Кьяра — имя достаточно редкое, чтобы дергаться нервно во время концертов, знакомясь со зрителями; Ира — слишком популярное, но эту тему они уже выстрадали, пережили. Преимущественно, конечно, Арсений, хотя не то чтобы Антон наслаждался тогда обмусоливанием собственной личной жизни и вымученным признанием в любви по федеральному каналу — вырезали и вырезали, проехали. — На тебя похожа, — вполголоса отмечает Шаст, когда видит детскую фотографию на экране чужого телефона. Попов хмыкает и сходства с собой не наблюдает: Кьяра — отдельный человек, потрясающий, тёплый, светлый. В ней даже Алёны больше, чем его самого, но вслух Арсений этого не говорит, не хочет развивать тему. Антон с Кьярой не знаком. Видел пару раз, когда та была ещё совсем крохотной и говорить не умела, но после развода Арсению и самому было сложно выстроить новую динамику отношений с людьми, бывшими когда-то самыми родными. Антона в неё вплетать сначала не было никакого смысла, а потом — потом смысла оказалось слишком много. Шаст в этом плане не давит, послушно делает вид, что дочь его любимого человека ему абсолютно не интересна, не задаёт вопросов, когда Попов возвращается домой с вырвиглазно-розовым самодельным браслетом на запястье. Арсений встреч с дочерью и бывшей женой от него не скрывает, но и в детали не вдаётся: виделся? виделся. как прошло? хорошо. Кьяра как раз достигает того возраста, когда доступ в интернет начинает иметь значение, и, возможно, через пару лет ему придётся ответить на десятки вопросов об Антоне, чьё имя в просторах сети идёт бок-о-бок с его собственным. Арсений — не верующий, но все равно молится, чтобы дочь никогда не узнала о томах порно с ними в главных ролях. Как объяснить разницу между чужой фантазией и реальностью, а главное — когда, он не знает. Они сидят в гостях у Позовых поздним сентябрём: Арс за столом с Димкой, распивая бутылку красного вина на двоих, Катя уходит укладывать спать Тео, а Шаст, назначенный на вечер трезвым водителем, копошится на полу с Савиной, вместе собирая какой-то замок принцессы из Лего. — Он хорошо ладит с детьми, — замечает Арсений. Пара бокалов приятно греет изнутри, атмосфера вокруг — спокойная, размеренная, семейная. — А хули-то плохо, когда сам ребёнок. — Ему тридцать один, Поз. — И это важно? — насмешливо уточняет Дима, глядя на закутанного в объемную толстовку Антона. Он Савины больше раза в три, горбится, не щадя позвоночник, над деталями, разыгрывает какую-то сцену с фигурками принцесс. Вот она — истинная польза импровизации в быту. Савина смеётся заливисто и фырчит на него в роли дракона. — Да я не об этом же. Работа у нас такая — играть на сцене, шутки шутить, дурачиться. Там внутренний ребёнок только помогает. Но по факту то нам всем под сорок уже, у тебя двое детей, у меня дочь. Как скоро, думаешь, Шаст тоже поймёт, что готов? Позов щурится, становится собраннее на глазах, улавливая смену тона беседы. — Нас четверо так-то, у Серёги детей пока нет, а он с тобой почти одного возраста. — У Серёги и серьёзных отношений нет, одни куколки — нежные, ласковые, милые. Для него это — пока. Пока не найдёт ту самую, правильную, с которой будет хотеться. А Шаст говорит, что правильное уже нашёл, но у нас с ним анатомия, так сказать, не оставляет вариантов. Да и слава богу, наверно, даже думать о таком… — его уносит на волне отвращения от случайно увиденного в интернете текста с пометкой «мужская беременность». — Ты с ним это обсуждал? — твёрдый, спокойный голос Димки возвращает в нужное русло. — А что тут обсуждать-то? Детей у нас с ним никогда не будет, если поймёт, что хочет — ну разойдёмся, что поделать. Работать будет труднее, но опыта уже достаточно, справимся как-нибудь. Вы поможете, если что, минимизировать контакт, не в первый раз ведь. — Арсе-е-ений, — Позов тянет его имя неодобрительно, с мягким укором. — Ну вот когда твои игры в молчанку приводили к чему-либо хорошему? Особенно с Антохой-то, нашёл себе такого же мастера поговорить о важном. — Да говорим мы, Поз, говорим. О важном в том числе, иначе бы так и расстались в шестом сезоне. Но тут-то какой смысл? — Какой же ты пиздун, а, Арс. Так и скажи, что страшно это с ним обсуждать, не надо тут хороводы вокруг правды водить. Попов подносит бокал к губам, хотя прятать лицо за прозрачным стеклом — затея изначально гиблая. Проницательный взгляд Димы, который тот больше не скрывает за очками, давит; Арсений и так понимает, что в данном случае юлить бесполезно. За десять лет успели выучить друг друга досконально, могут смоделировать чужое поведение во всех возможных ситуациях, заметить, что что-то не так, по приподнявшейся брови. — Есть такое, наверно. У него со мной никогда нормальной семьи не получится, тут уж либо страну менять, либо нас на кого-то другого. Но другого я никого не хочу. — А он, думаешь, хочет? Даже у Стаса с Дариной меньше соплей, чем у вас, Арсений, хотя казалось бы — два мужика. Не стоит что-то там додумывать за Шаста, я это тебе как человек, который женат уже больше десяти лет, говорю. Арсений не отвечает — смотрит, как Антон, подобрав под себя свои километровые ноги, пытается установить флажки на башню, треплет по волосам Савину, которая чуть ли не светится рядом с ним, улыбается широко, ярко. В такие моменты его особенно задевает чужое, запомнившееся годы назад «эгоцентричный» в свой адрес, потому что он бы даже не попытался переубедить Шаста, если бы тот решил, что хочет построить нормальную — по русским традиционным меркам — семью; ушёл бы молча, спокойно, на работе бы остался профессиональным профессионалом. Но Антон поднимает голову, смотрит на него поверх темноволосой макушки Савины — и Арсений забывает обо всех вероятностях, где этого взгляда — ласкового, тёплого — не существует. Воспоминания о том вечере греют и сейчас, в промозглый московский март. Арсению через два дня сорок, Антону через месяц и день — тридцать два. Все сентябрьские разумные доводы Димы в итоге в разговор не вылились: тогда тема перестала болеть на какое-то время, потом началась бешеная гонка с подготовкой нового шоу, съёмками существующих и другими проектами вне импровизации. — У нас проблема, — объявляет Арсений в середине декабря, стоя перед открытым шкафом. По наигранно серьёзному тону уже понятно, что проблемы нет, есть только желание поворчать и, возможно, разогнать что бы там ни было до ряда тупых шуток, но Антон послушно отрывает взгляд от экрана телефона. — Это чьи носки? — в Шастуна летит пара — к счастью — чистых носков с ярко-рыжими лисицами. — Я понятия не имею, откуда они у нас дома, дорогой, — он переходит на писклявую пародию женского голоса почти машинально, включаясь в роль. Арсений лишь скептично выгибает бровь в ответ на этот пассаж и кидает в него синими носками с — и правда, откуда они у них вообще? — ежами. Кто-то из поклонников дарил, наверно. — Я и белье своё скоро от твоего перестану отличать, в ящике всё перемешалось. Сколько раз просил после стирки класть своё справа? — Ты можешь хоть все мои трусы забрать, если это заставит тебя начать их носить. На концертах пиздец отвлекает, ты бы знал. — С темы-то не соскакивай. — Ты реально до меня доебался по поводу трусов? Я же сказал уже, всё моё — твоё. Вон те с бетменом вообще к костюму супермена идеально подойдут, не благодари. Взгляд непроизвольно падает на упомянутое нижнее белье: чёрное с желтыми характерными символами, лежащее почти на самом верху стопки. Человеку уже за тридцать, взрослый, солидный мужик — а трусы по-прежнему как у пятнадцатилетнего. — Я хочу не твоих трусов, а порядка. Так сложно, что ли? Антон садится на кровати, откладывая в сторону телефон, и смотрит на нахохлившегося, как воробушек, Арсения в одних спортивных трениках. Те на похудевших бёдрах держатся еле-еле; в последнее время Попов забывает поесть чаще обычного, по утрам привычно бегает без пропусков — вот и диетический курс, осталось только в инстаграмме начать продавать. Шастун лично готов его Серёже купить в качестве подарка на Новый год, хотя, кажется, тот скоро и ему начнут советовать. Чужие слова в твиттере по поводу его телосложения всё чаще удручают. Антон бы, может, и начал следить за питанием, если бы были на то силы и время, но после многочисленных съёмок единственное стабильное желание — закинуться вкусной едой и уснуть. Арсений не комментирует; его необходимость всегда быть в форме токсична исключительно для него самого, не выплескиваясь пассивно-агрессивными намёками окружающим. Шасту этого молчаливого принятия достаточно. — Скажешь всё-таки, в чем проблема, или мне и правда идти разбирать ящик? — спокойно интересуется Антон, с внимательностью натуралиста рассматривая то, как сползает напускное возмущение с лица Арса. Под ним — усталость с примесью загнанности. За этот бешеный в плане нагрузки год Шастун научился различать сорта заёбанности. — Ты носки мои надел на стрим. Если бы просто черные были, ноль вопросов, но там прям очень узнаваемый паттерн, в твиттере уже успели обсосать. — И ты по этому поводу так загрузился, что ли? Да все знают, что нам их дарят, мало ли, решили всем раздать одинаковые, командный дух и все дела. Арсений выдыхает тяжело, садится на край кровати, не прерывая зрительный контакт, и пальцами ерошит отросшую чёлку. — Я живу у тебя, Антон. У нас шкаф общий, одеждой можно всю квартиру завалить. Что, если ты однажды мою толстовку наденешь, и так и попрешься в офис? Я-то свои вещи отличить могу, это ты в последний момент вечно собираешься. — Ты всем сказал, что у тебя жизнь из меня состоит, под День Святого Валентина, Арс. Думаешь, именно после одинаковых толстовок все поймут, что мы встречаемся? — сарказмом в голосе Шастуна можно захлебнуться. — Тогда я ещё жил в Питере чаще, чем в Москве. Антон удивленно приподнимает брови, понимая, что вот он — камень преткновения, но хоть убей не видит логики его возникновения месяцы спустя переезда. — Ну живём мы вместе, да, и что? До тебя только сейчас дошло, что у нас всё серьёзно? — для Шаста вопрос — риторический, но Попов смотрит неожиданно угрюмо, и Антон от шока даже приоткрывает рот — с такой мультяшной мимикой эмоций всё равно не скроешь. — Быстро объяснил мне, что в твоей инопланетной башке творится, Арс, потому что я сам начинаю загоняться, — требует Шастун. Ну не может человек, нашедший сотни способов — лично и публично — признаться в любви, думать, что всё это — банальный секс по дружбе, растянувшийся на года. — Я просто недавно понял, что это, ты — конечная для меня. Я ни с кем другим свою жизнь больше не вижу, даже представить не могу. И меня напрягают все эти новые законы о гей-пропаганде, люди, которые каждый наш взгляд разбирают по кадрам, за одеждой следят. Им-то весело в детективов играть, каждый наш вздох друг к другу привязывать, но ты представь, если я однажды шторы забуду задвинуть. Не в буквальном смысле, хотя и так тоже, если честно. — Ты риски нашего положения только к двадцать второму осознал, что ли, Арс? Что за запоздалая паника? Сам же любишь в кошки-мышки с твиттером поиграть, — Антон хмурится непонимающе, своей ладонью накрывает напряжённую арсову. — Тут как в покере, — говорит Арсений, который в покере знает разве что масти карт и то, что каре бьёт стрит — для шутки гуглил. — Когда ол ин, и если блефовать не умеешь, можно всё потерять. И вот это, мы сейчас — это ол ин. Нам уже некуда повышать. — А ты не умеешь разве? Титул скрытного графа — заслуженный годами службы, интервью с вопросами без ответов и многозначительными улыбками вместо правды. Как можно быть в информационном поле так долго и о личной жизни сказать почти ничего — задачка на миллион; теперь, когда их двое, только Воли не хватает с его ехидным ожиданием чужой ошибки. — Умею. И носки различать тоже умею в отличии от некоторых. Антон возмущённо вздергивает брови — ну право, сколько можно ебать мозги этими лисицами, — когда Арсений внезапно смягчается, приподнимает уголки губ в намеке на улыбку, мерно поглаживая его костяшки своим большим пальцем. — Это не игры, Шаст. Здесь всё серьёзно, — в его тоне насмешки слишком мало для такой тупой отсылки. — Да понял я, понял. Моя одежда по-любому пизже. Очки, правда, оказываются лучше у Арса; Антон их берёт, не задумываясь, потому что ну вот лежат на полке пятнадцать пар, и чья где — непонятно. К тому моменту Попова уже отпускает излишняя паранойя, потому что о носках все забывают примерно за дня два, а Шастун начинает хотя бы через раз сваливать своё белье на обозначенную половину. Антон слышит, слушает — и это, наверно, самое неожиданное в их отношениях. Цветы ещё дарит по праздникам; в первый раз, увидев того на пороге с букетом роз, Арсений еле поднял челюсть с пола — потом привык. Гендерные нормы строевым маршем выходят из окна, когда встречаются двое мужчин с почти четырьмя метрами роста между ними. Приятно? Приятно. Хочется? Обоим — да. Ну и смысл тогда грузиться. Арсению через два дня сорок. Для большинства это — более половины жизни. Он знает Шаста целую четверть прожитых лет. Любит — одну восьмую. Кому нужны эти процентные соотношения Попов не понимает, но потраченное впустую образование экономиста порой напоминает о себе в мелочах. Двадцать пять процентов — это много? С чем можно сравнить, если Серёжа в его жизни — пятнадцать лет, а Кьяра — восемь? У них на двоих общего: три шоу, квартира и, кажется, будущее. — Уверен, что семьи не захочешь к своим сорока? — спрашивает вечером за ужином Арсений — невпопад, не уточняя причины вопроса. Для актёра театра и кино момент он подбирает комично нелепый: у Антона по губам размазана сметана, в руке — вилка с наколотым на неё вареником из любимой доставки. О подкрадывающемся юбилее они почти не говорят, обсуждают только логистику: где, с кем, во сколько праздновать. Шаст по-прежнему спит катастрофически мало, выводить Попова на рефлексию по поводу дня рождения, которая в чудном сознании точно была уже произведена, дополнительных сил нет. Захочет — сам заведёт разговор; и вот вопрос задан. — Так у меня уже есть, — спокойно жмёт плечами Антон, от еды отрывается буквально на секунду — оценить степень чужой серьезности. Арсений моргает, с удивлением осознавая, что такой вариант ответа даже не рассматривал. — А дети? — Ты мне родить предлагаешь? — с непроницаемым лицом уточняет Шастун, хотя в уголках губ уже брезжит подступающая улыбка. — Я не шучу, Шаст. — Да и я тоже. Не считая мамы, бабушек и всех остальных, моя семья — это ты. Чужих детей я люблю, а своих не хочу, если они не с тобой будут. Я вообще никого не хочу, кроме тебя, Арс. Из уст Антона, который и по сей день упорно продолжает делать вид, что говорить красиво не умеет, это — самое утончённое признание в любви. — Не пожалеешь? — Арсений всё-таки озвучивает вслух вопрос, неприятно царапавший его изнутри целый день. Шастун вздыхает тяжело, откладывает в сторону вилку — в его системе координат это синонимично с максимальной вовлечённостью — и смотрит прямо в глаза. — Мы не первый год встречаемся, Арс. Я знаю, что у тебя свои заёбы, но и я ведь думаю о будущем иногда. Дети — это прекрасно, цветы жизни и всё такое, но ты посмотри, как много мы работаем. Тут и на сон не всегда времени хватает, не то что на ребёнка. — Поз же как-то успевает. — Так у Димки и Катя на подхвате, шарфы вон его сортирует по полкам, Савину на каток возит. А мне… Мне съёмки наши искренне нравятся, креативная работа тоже вставляет через раз. Я для быта не то чтобы приспособлен, ты ведь и сам знаешь. Тут мы с тобой совпали, и это не хорошо, не плохо, это просто ну вот как есть. Я люблю нашу жизнь такой. — Я тоже, — эхом отзывается Арсений. — И тебя люблю, Антон. Они встречаются слишком долго, чтобы после подобных слов целоваться на эмоциях: все уже были услышаны десятки раз в тех или иных вариациях. Но Шаст ласково проводит ладонью по острой коленке под столом, пихает в его сторону контейнер с картофельными варениками — Арс опять плохо ест, похудел на пару килограммов за месяц, — и Арсению не нужны громкие заявления, клятвы в вечной любви. У него к сорока годам уже есть всё, о чем в тридцать два можно было только мечтать — и Антон. Ему спокойно.