На втором месте

– Когда Зура позвонил и сказал, что у нас маленькая проблема, я и представить не мог, что проблема в… этом, – сказал Такасуги пару минут спустя. Тацума – преступно юный, кудрявый и легкомысленный – хохотнул и радостно ему улыбнулся. У взрослого, нынешнего Тацумы, и смех, и улыбка сейчас отдавали тонкой, еле заметной нотой горечи и прожитой жизни. Эта же версия была лишена подвоха, свободна от опыта и дружелюбна, как щенок лабрадора. – Такой красивый, – сообщил Тацума беспечно, сияя синими-синими глазами из-под слишком отросшей чёлки. Довольно, сыто прищурился и окинул его долгим вдумчивым взглядом. – Ты. Гинтоки поперхнулся так, что газировка у него пошла носом, Зура неодобрительно щёлкнул языком, а Такасуги лишь хмыкнул. – Ты тоже ничего, – ответил он насмешливо, но Тацума помотал головой, пожал плечами и облизнул губы. – Такой красивый, что смотреть больно, – пояснил он и развёл руками, мол, ничего не могу с этим поделать, красивый ты и всё. – Сердцеед, – буркнул Гинтоки с обидой. – А мне он сказал "хаха, Кинтоки, ты такой смешной". – А мне "а где хвостик, Зура, не устаёшь расчёсываться", – нудно вклинился Зура и подёргал себя за прядь. – А я даже не... – Ты – да, – отрезал Гинтоки и печально шмыгнул. Такасуги, с привычным наслаждением наблюдавший этот местный выпуск "В мире животных", не сразу обратил внимание, что его осторожно тянут за рукав. – Пусть ругаются, – фыркнул смешливым шёпотом Тацума. Обхватил запястье сухими тёплыми пальцами и потянул за собой. – Что с тобой случилось? – спросил Такасуги, когда они вышли на балкон – прямо в сладкую, густую и тёмную летнюю ночь. На небе высыпали звёзды, и Тацума, не медля ни секунды, тут же прикипел к ним взглядом. – Эй, Тацума. – Не знаю, – зачарованно произнёс тот. Перевёл на него счастливый взгляд и по-кошачьи зажмурился. – Ты красивее, чем звёзды. Такасуги рассмеялся, неожиданно даже для самого себя. Обхватил его ладонью за затылок и взъерошил мягкие кудри. – Врёшь, – тепло улыбнулся он. – Для тебя нет ничего красивее звёзд. – Вру, – согласился Тацума легко, слишком легко. – Но ты на втором месте. – Как жестоко с твоей стороны. Такасуги отстранился, привычно выудил из рукава трубку, чувствуя на себе внимательный взгляд. Когда он обхватил мундштук губами, Тацума издал странный звук – будто задыхался или давился слюной. Такасуги ухмыльнулся. – Хочешь попробовать? – спросил он. – Хочешь научить меня плохому? – с надеждой поинтересовался Тацума. Прижался тёплым бедром, невесомо тронул кончиками пальцев распахнутый вырез его юкаты. – Можешь начать с советов по стилю. Такасуги сжал его пальцы и прижал к коже раскрытой ладонью – так, чтобы ощущались тепло, шероховатость и шрамы. – Тебе не нравится моя одежда? – уточнил он с притворным изумлением, а Тацума в ответ вспыхнул ярким румянцем – и тотчас же расхохотался. – Ты слишком красивый, – повторил он в сотый раз и ловко развернулся к нему спиной, с явным сожалением отняв руку. – Не буду на тебя смотреть. – Не смотри, – согласился Такасуги – выдохнул ему прямо в затылок. Это было глупо, неосмотрительно и, пожалуй, не слишком честно с его стороны, Такасуги и сам понимал. И всё же остановиться было почти невозможно. Тацума медленно повёл лопатками, стряхивая прочь волну сладкой дрожи. Оглянулся вполоборота и притворно нахмурился. – Кинтоки и Зура говорили, что ты стал злом, но не уточняли насколько. Такасуги, невесомо скользнувший ладонью по его пояснице, лишь хмыкнул. – Как недальновидно с их стороны. В доме всё ещё ругались – теперь на тему влагозащитных свойств дождевиков с уточками и дождевиков с барашками. – Так что с ним случилось? – перебил их Такасуги, заходя внутрь. Бросил быстрый взгляд на замершего в проёме Тацуму и ухмыльнулся. – Не то чтобы мне совсем не нравилось, но... – Извращенец, – припечатал Гинтоки, тоже во всю рассматривая Тацуму: раскрасневшегося, смущённого и весёлого. Зура тяжело вздохнул. – Из последнего полёта он привёз Гинтоки, – Гинтоки, разлёгшийся на диване, на этих словах помахал им рукой, – подарочек с надписью "Смени облик на прикольный на полчаса, но никогда не нажимай красную кнопку". – И нажал, – предположил Такасуги. – И нажал, – со вздохом согласился Зура. – Но сначала уронил его. – И на него наступил. – Потом снова уронил. – А потом нажал. Такасуги прищурился. – Выпьем за упокой нашего товарища, – предложил он скорбным голосом. – И оставим себе младшую версию. Она симпатичнее. – Знаешь что, – вспылил Зура. Вскочив, развернул его за плечи и пихнул вперёд. – Возьми Тацуму и прогуляйся. А мы с Гинтоки займёмся поисками. Займёмся... Гинтоки?.. Тот, всхрапнув, перевернулся на другой бок, и уткнулся лицом в обивку дивана. Такасуги, недолго думая, подхватил хохочущего Тацуму под локоть и прошипел: – Валим-валим, быстро. Они бежали так, словно от этого зависела их жизнь, огибая толпы по переулкам, теряясь в переплетении узких улиц, пока не вывалились на неосвещённую, забытую всеми площадку в глубине парка. Тацума, не переставая хохотать, повис у него на плечах, и Такасуги прижал его спиной печально заскрипевшей доске объявлений. – Взрослый он стал ещё страшнее, – пожаловался Тацума. Упёрся в ключицу горячим, влажным от испарины лбом, и длинно выдохнул. – Он и в детстве был таким же, – возразил Такасуги. Рассеянно погладил его по загривку и ничуть не удивился, когда Тацума вскинулся, крепче притираясь к ладони. Его лица совсем не было видно – над площадкой не осталось ни одного фонаря, и до них добирались лишь блёклые отсветы от фар, прорывавшиеся сквозь деревья. Впрочем, Такасуги и не нужно было видеть его лицо. – Пойдём, – мягко улыбнулся он, едва у Тацумы хватило смелости подняться на цыпочки и с прозрачным намёком потянуться вперёд. Тацума разочарованно засопел, но смолчал. – Расскажи мне что-нибудь, – попросил он немногим позже. Они выбрались обратно на оживлённую аллею, залитую оранжевым светом. – Например? Тацума лукаво улыбнулся, прикусив кончик языка. – Например, почему Кинтоки через слово зовёт тебя одноглазым мудаком, а Зура возражает, что уже не одноглазым. Такасуги нравилось хитрое, почти расчётливое выражение на его юном лице, и то, как то и дело взлетали и опускались ресницы. Он сделал вид, что задумался. – Не расскажу, – заявил он секундой позже и погладил Тацуму по щеке. – Это слишком долго и скучно. – А тебе так хочется научить меня не только плохому, но и весёлому? – с недоверчивым изумлением поинтересовался Тацума. Такасуги качнулся ближе, заправил прядь волос ему за ухо и шепнул, понизив голос: – Допустим. Тацума засмеялся и помотал головой. – Ни за что не поверю, – он прищурился, оглядываясь вокруг. – Совсем не узнаю Эдо. И хочу в кино. Ты ведь сводишь меня в кино? Такасуги легко представил это: долгие два часа в тёмном зале, тёплое бедро, притирающееся всё ближе, ловкие пальцы, норовящие погладить. – Не стоило бы, – задумчиво сказал он. Тацума забавно сморщил нос и состроил умоляющее лицо. – Не будь букой, – попросил он, подёргав бровями и выложил на стол козырную карту. – Я не скажу Зуре. – Маленький вымогатель, – улыбнулся Такасуги. Схватил его за шкирку и потащил за собой. – Я ведь тоже могу ему что-нибудь рассказать. Например, как ты у него стащил... – Злюка, – восторженно выдохнул Тацума и затрепыхался, безуспешно пытаясь выкрутиться из хватки. – Ты теперь всегда такой? А ещё какой? *** В кино они всё-таки пошли. Шинске, насмешливо фыркнув, поинтересовался: – Или вернёмся обратно? И это он его ещё называл вымогателем! Тацума расплылся в бездумной улыбке. – С тобой – куда угодно, – галантно заявил он, на что Шинске лишь подпихнул его в сторону неприметной двери с покосившейся вывеской. – Кино, – с необъяснимой иронией произнёс тот, заходя внутрь. Тацума с любопытством закрутил головой, разглядывая поблёкшие плакаты со старыми – даже для него сейчас – афишами и дремлющего в углу старичка. Рядом с тем стоял новомодный аппарат с сенсорным экраном. Шинске, ловко нажав пару кнопок, не глядя схватил Тацуму за рукав и потянул за собой в крохотный зал. Внутри пахло пылью и затхлостью. Тацума разочарованно вздохнул. Он-то хотел в какое-нибудь новое место: из тех, что пестрели рекламой "Больше Д, чем у тебя сантиметров", и имели экраны размером с жилой квартал. Шинске небрежно опустился на видавший виды диванчик и похлопал по месту рядом с собой, подняв облачко пыли. – Падай, – велел он и откинулся на спинку. Полы его юкаты слегка разошлись, и у Тацумы мгновенно пересохло в горле. Стало наплевать на все экраны и Д в мире, а от мысли о том, что можно будет следующие два часа провести, прижавшись боком к горячему твёрдому телу, из головы мгновенно выдуло остатки соображения. – Даже не думай, – рассеянно сказал Шинске. Он на него даже не смотрел – сидел себе с запрокинутой головой, открыв взгляду мощную шею, разлёт ключиц и крупный кадык. – Ни о чём и не думаю, – отозвался Тацума, едва сумев сложить слова в предложение. Шинске тихо рассмеялся и приоткрыл один глаз. – Будешь шалить, верну мамочке. Тацума изобразил на лице смертный ужас. – Только не мамочке, – взмолился он, опускаясь на сидение и сворачиваясь под боком у Шинске. – Это слишком жестоко. Шинске лениво щёлкнул его по носу – больше погладил, – но Тацума почувствовал, как горячо стало щекам. – Зависит от того, как ты будешь себя вести. В одном на Шинске всегда можно было положиться: слово тот держал железно. Если сказал, что вернёт обратно Зуре, то так бы и поступил. Оттого приходилось сдерживаться, и к концу сеанса Тацума ужасно устал. Шинске же, в упор не замечавший его терзаний, бессовестно наслаждался фильмом: смеялся в правильные моменты, криво ухмылялся, когда кто-то на экране тупил, с удовольствием наблюдал за идиотскими ситуациями, в которые то и дело попадал главный герой – жизнерадостный и болтливый красавчик, на самом деле оказавшийся киллером, которым крошек-хулиганов пугали бывалые преступники. Шинске любовался тем, как герой сдувает с глаз кудрявую чёлку и с пошловатым намёком гладит кобуру, а у Тацумы кололо ладонь от желания запустить её под ткань чужой юкаты – будто случайно – прижать к рёбрам, почувствовать стук сердца. Или – так же случайно – вжаться лицом в шею и потрогать губами пульс. – Отличный был фильм, – сказал Шинске, когда они вышли наружу. Тёплая летняя улица показалась раем после пыльного зала, и Тацума жадно вдохнул полной грудью. Да так и застыл, с нелепо открытым ртом, натолкнувшись на знающий, острый взгляд Шинске. – Да, – сказал он с заминкой и улыбнулся пошире, чтобы тот точно поверил. – Восхитительный. Восхитительным был Шинске, замерший в круге фонарного света, с тенями, полускрывшими его лицо, жёсткой усмешкой и взглядом, от которого хотелось подойти поближе и обнять, повиснув на нём, как коала. Или быстро выпутаться из одежды и дать ему прямо здесь, на опустевшей дороге. Тацума, решительно встряхнувшись, сделал иначе. – Пойдём, – велел он, ухватив Шинске за локоть, и бесцеремонно потащил за собой. – Я придумал, куда нам надо дальше. Спустя квартал Шинске выдернул руку и – Тацума даже запаниковать не успел – переплёл их пальцы. – Так не потеряешься, – самодовольно заявил он, когда Тацума обернулся. Осталось лишь растерянно хохотнуть и прибавить ходу. Ладонь жгло-жгло-жгло. И в груди. И – немножко, самую малость – внизу живота. А Шинске порой, будто совсем не специально, гладил его ладонь. Когда в воздухе потянуло тиной и солью, Шинске, сбившись с шага, заржал. Тацума содрогнулся, когда он навалился ему на спину и ткнулся лицом в затылок. – Так нечестно, – сообщил он, когда Шинске немного успокоился. – Я не над тобой смеюсь, – искренне ответил тот и невесомо поцеловал в макушку. – Мне нравятся лодки. Тацума оглянулся на него через плечо. – Мне кажется, дело не только в этом, – задумчиво сказал он, а Шинске ему улыбнулся. – Не только, – подтвердил он – так, что ясно было, что больше не скажет ни слова. В палатках, несмотря на поздний час, торговали сладостями, шариками, фигурками. У Тацумы привычно разбегались глаза. Он обожал рынки, даже такие маленькие. В виске кольнуло, и ему вспомнилось: существа с десятками глаз, переплетения щупалец, рыбья чешуя размером с ладонь и клёкот огромных птиц. То, как он пытался ухлёстывать за какой-то цыпочкой, а её петух едва не раскроил ему череп клювом. Он рассмеялся и закружился, глядя на то, как на ветру качаются цветные гирлянды. Когда остановился, то обнаружил Шинске, прислонившегося к ограде. Тот курил и смотрел на него, и в его глазах вспыхивали золотистые искры. Сердце забилось в горле, но Тацума бесстрашно шагнул вперёд. Шинске поймал его – ладонью по пояснице, уверенным, властным движением – притянул к себе ближе. У его дыма был тяжёлый и горький вкус, но у Тацумы не получалось им надышаться. – Хочешь чего-нибудь? – спросил Шинске таким ровным, таким обыденным тоном, будто совсем не понимал, что с ним делает этими своими интонациями, касаниями, улыбками, запахом табака, взглядами. Тебя, – хотелось ответить Тацуме. В висках стучало, а во рту пересохло. Тацума облизнул губы и прекрасно увидел, как Шинске проследил за этим движением. – Сладенького, – сказал он первое, что пришло на ум. Шинске усмехнулся и одним привычным жестом вытряхнул трубку. – Тогда выбирай, – предложил он, и Тацума послушно отступил на шаг назад. Когда Шинске сбрасывал с себя расслабленные манеры, он становился страшно деятельным: за десять минут он успел обойти половину палаток, найти им лучшие сладости, накупить восторженно смеющемуся Тацуме какой-то ерунды, арендовать лодку, усадить туда их обоих и отплыть от берега. Тацума, лишь теперь ощутивший, насколько проголодался, счастливо мычал набитым ртом. – Я и забыл, что ты уделываешься даже хуже Гинтоки, – вздохнул Шинске. Тацума довольно зажмурился, пытаясь лицом показать все эмоции, и вдруг почувствовал бережное, но уверенное касание. Он распахнул глаза, изумлённо глядя на палец Шинске, стирающий пудру у него с подбородка. Было тепло и щекотно; жаром опалило, когда шершавая подушечка прошлась по нижней губе. – Как ребёнок, – добавил Шинске с насмешкой и отстранился. Откинулся назад на сидение и расслабился – красивый, лениво смотрящий из-под ресниц. Провоцирующий, то ли осознанно, то ли нет, как и всегда. – Ты же хотел прокатиться? – сказал он, когда Тацума, с трудом сглотнув, смог оторваться от разглядывания его обнажённой груди и ключиц. – Греби теперь. – Я… – Тацума прикусил язык. Зрелища Шинске, налёгшего на вёсла, он бы не выдержал. – Ахаха, точно, грести. Руки не слушались: отчасти потому, что Тацума никогда прежде этого не делал, отчасти – потому, что Шинске ничуть не помогал. Сидел себе, вытянув ноги – Тацума очень, очень старательно не смотрел на его голые лодыжки с крепкими щиколотками, – и раскуривал трубку. Дым всё вился у его лица, пряди то и дело падали вперёд, закрывая левый глаз, и от этого частил пульс. Под рёбрами, вдобавок к острому, как нож, восхищению, очарованию и восторгу – свежим и новым, точно принадлежащим именно ему и сейчас, – ныло что-то странное, старое, такое привычное, что стало уже частью. Что-то, о чём он не помнил, но что было с ним очень и очень давно. От непривычной нагрузки жгло предплечья, а глаза – от того, что он то и дело залипал на Шинске, забывая моргать. Тот полулежал, опираясь на борт, и спустив руку к воде, касался её кончиками пальцев. – Тсс, – вдруг сказал Шинске и плавно подался вперёд. – Ты неправильно распределяешь нагрузку. Ладони легли поверх ладоней, крепко сжимавших вёсла, и Тацума, шумно выдохнув, подавил недостойное желание нырнуть в водичку и охладиться. – Давай, – подбодрил Шинске, обведя костяшки мягким круговым движением. – Я направлю. Тацума чувствовал каждый шрам, каждую застарелую мозоль на чужих руках. За шумом в ушах было слышно только плеск, с которым опускались вёсла, и голос Шинске, жар от которого растекался под кожей, как яд: – …вот так, ты молодец, Тацума, всё правильно делаешь. – Это же я, ахаха, – выдавил Тацума, не зная даже, действительно ли он сказал это вслух. Лодку повело, и весло плюхнулось на поверхность воды. Брызги полетели во все стороны: попали на лицо, осели на чёлке, повисли на ресницах. Шинске постигла та же участь – и Тацума взгляд оторвать не мог от капель на коже в распахнутом вороте. Одна, самая ловкая, застыла прямо над затвердевшим соском, и Тацума в жизни ни о чём так не мечтал, как на секунду стать ей. Шинске, тряхнув волосами, лениво рассмеялся. – Ты не был бы собой, если бы что-нибудь не испортил, – он отклонился обратно, снова откидываясь на борт, и Тацума моментально заскучал по сухому жару его рук. – Я не нарочно, – сообщил он, сверкнув своей лучшей улыбкой. Шинске ответил ему расслабленной, хищной усмешкой. – Конечно, нет, – согласился он. – А теперь греби. И постарайся не перевернуть лодку. Они плыли и плыли, пока тишина между ними, уютная и расслабленная, не сменилась многоголосым гомоном, а темнота – всполохами огней. Тацума с любопытством завертел головой, отмечая крупные блёстки, качавшиеся на волнах, и – как настоящие – искусственные цветы. Пластиковые лилии белели на чёрной воде, и всё казалось нереальным, пришедшим прямиком из сказки. А потом в воде отразились огни – десятки и сотни огней. – Фонарики, – восторженно выдохнул Тацума, подпрыгнув на сидении. Лодка покачнулась, и Шинске с намёком хмыкнул, погрозив ему трубкой. – Откуда они их взяли? Шинске пожал плечами. – Привезли с собой. Тацума закусил губу и тут же постарался улыбнуться. Неважно, всё равно это был лучший вечер в его жизни, а фонарики… даже смотреть на чужие было приятно. Шинске вздохнул; распрямил колено, неторопливо скользнув ступнёй вверх, и подпихнул под бедро. Тацума ойкнул и затих, чувствуя, как лицо наливается краской, а пах опаляет жаром. Шинске вздохнул ещё раз. – Посмотри под сидением, – велел он, но ноги не убрал. Тацума, не удержавшись, коснулся его щиколотки кончиками пальцев, погладил выступающую косточку. Затем, осмелев, провёл ладонью по лодыжке, сжал крепкую мышцу. Шинске молча смотрел на него, вцепившись в борт лодки так, что побелели костяшки; взгляд был тяжёлым, тяжёлым и тёмным. Тацума убрал руку. Под сидением в самом деле нашёлся сложенный небесный фонарик – небольшой и самый обычный, но у Тацумы от предвкушения участился пульс. Он ловко – будто делал это уже тысячу раз – расправил каркас и прикрепил к низу горелку. – Зажжёшь? – спросил он Шинске, счастливо улыбаясь. Тот казался завороженным; с этим неожиданно мягким, терпеливым выражением на лице. – Держи за верхушку, – сказал он вместо ответа. На боку фонарика было написано “Всё в твоих руках”; мир за пределами лодки выглядел чужим и тёмным, и над ними, несмотря на весь шум, опустилась кроткая тишина. – Готов? – уточнил Шинске. Между его пальцев горела длинная спичка, отбрасывая тени и блики. Тацума только кивнул, опустив фонарик пониже, едва горелка занялась пламенем. Они застыли так, вновь в той же позиции: Тацума, предмет между ними, ладони Шинске поверх его; цепляющий за сердце испытующий взгляд. – Отпускай, – велел Шинске одними губами, и Тацума качнул головой. Фонарик он отпустит прямо сейчас. Но не его. Шинске рассмеялся – будто прекращал бороться, отдаваясь на волю течению, – и они синхронно развели в стороны руки. Фонарик, зависнув на мгновение, плавно поднялся вверх. Тацума запрокинул голову, провожая его взглядом до тех самых пор, пока не потерял в череде чужих. Пальцы Шинске коснулись щеки. – Плывём, – сказал он, и это не было похоже на вопрос. Позже, сойдя на берег, они долго петляли по улицам. Ночь обступала их теплом, темнотой и вспышками фейерверков у самой реки. Они, не сговариваясь, остановились в проулке за площадью, заполненной людьми, танцами, смехом. В воздухе растекались запахи вкусной карнавальной еды, пряностей, сладостей. Над ними разгорался и гас неровный, неяркий свет. Занявшийся ветер раскачивал вывески и фонари, заставлял звенеть бубенцы над дверью лавки со всякой мелочью. Тацума ощутил зуд между лопаток, переступил с ноги на ногу и, рассмеявшись, повис на шее обернувшегося к нему Шинске. – Чшш, – попросил он, когда тот с иронией выгнул бровь. Они топтались на месте в неумелом медляке, ни разу не попав в такт, и Тацуме казалось, что он до сих пор жив лишь потому, что их и этот позор от людей на площади скрывала вязкая темнота. – Я знаю, что тебе не нравится, – сообщил Тацума храбро. Беспечно улыбнулся, крепче сжимая переплетённые в замок пальцы, но Шинске не вырывался, и он совсем не знал почему. – Но мне, может, всегда хотелось. Шинске лишь рассмеялся в ответ: расслабленно и самую малость подначивающе. – Не хотелось, – уверенно сказал он. Склонился, сладко выдохнул в ухо – по позвоночнику тут же пронеслась стайка мурашек – и шепнул. – Не обманывайся. Ты всегда брал то, что тебе хотелось – пусть не силой, но хитростью. – Да? – спросил Тацума, неожиданно для себя усмехнувшись. Это была чужая усмешка, оставшаяся в наследство от того человека, которым он стал. – Да, – подтвердил Шинске, словно что-то почувствовав. Они продолжали двигаться, прижатые друг к другу так близко; но сердце стучало ровно, не зная сомнений. – Как тогда получилось, что я ни разу не брал тебя? Тишина расплылась между ними, наполнившись зыбкостью. Кулак Шинске смял ткань между лопаток, крепко и жёстко, но будто непроизвольно. – Может быть, я спрошу тебя, когда ты вернёшься назад. – Спроси, – сказал Тацума или, возможно потребовал. Сухие губы коротко коснулись шеи – на секунду, как дуновением ветра. – Спрошу. Мелодия кончилась, угаснув на мгновение, плавно превратилась в другую, более бодрую. Тацума, вздохнув, попытался отстраниться, но Шинске, вдруг подняв руки, погладил его по предплечьям, удерживая на месте. – Я знаю, куда тебя отвести, – произнёс он негромко, явно увлечённый пришедшей ему идеей, – но ты пообещаешь мне не подглядывать. Тацума оторопело моргнул и, хохотнув, скрестил пальцы. – Обещаю, – дурашливо отозвался он тотчас же, но Шинске ухмыльнулся ему так, будто всё видел, ждал и знал его реакцию наперёд. – У тебя не будет возможности, – заверил он и потянул его за собой. На площади он закружил между забитых ерундою лавчонок. Тацума, пытавшийся угадать его замысел, сдался пару кругов спустя, слепо отдавшись на волю случая. Он доверял Шинске; это доверие шло с самого дна, пахло гарью, старой кровью и пеплом, терпко – сакэ. Оно было испытано временем, которое он сам не прожил, и мелочами, которые не перечислить и не собрать. Он мог не помнить половины из этого, он мог не помнить совсем ничего, но ощущения оставались с ним сквозь время, сквозь расстояние, сквозь чужую веру в обратное и самые достоверные слухи. Сердце гулко стучало в ушах. Тацума был уверен, что знает, как зовётся его состояние, но не мог, не хотел говорить это вслух. Шинске, повернувшийся от лотка, с явной привычкой схватил его за воротник и потащил в сторону. Они оказались в очередном переулке, совсем узком, прижатые друг к другу почти вплотную. – Закрой глаза, – велел Шинске, абсолютно уверенный в том, что он подчинится. Тацума прикусил губу и тряхнул головой, пытаясь прогнать прочь сотни самых непристойных картинок, и лицо Шинске смягчилось, наполнившись знакомым лукавством. – Верну Зуре, – шепнул он, и Тацума улыбнулся. Обнял его за талию, зарывшись лицом в длинные пряди, и попросил: – Только не продавай меня каким-нибудь контрабандистам. – У тебя богатый опыт, – хмыкнул Шинске. – Ты ведь и сам контрабандист. Его слова звучали так резко и так расчётливо, а ладони – наоборот – бережно скользили вверх по спине, сминая ткань, пока не коснулись волос. – А теперь закрой глаза, – сказал Шинске ещё раз, и Тацума послушно смежил ресницы. Шинске погладил его по затылку, а затем поверх век опустилась плотная лента, отрезав последние отблески света. Тацума шумно втянул в себя воздух и расслабился, почувствовав успокаивающее прикосновение к шее. Присутствие Шинске, его близость вдруг стали всеобъемлющими – настолько, что не получалось думать ни о чём, кроме его рук на теле, того, как они соприкасались грудью, того, как хотелось податься вперёд бёдрами и сгореть. Шинске мягко фыркнул – тёплое дыхание легло на кожу – и прижался горячими губами к щеке. Волна возбуждения, и без того занимавшаяся, ударила со всей силы, и Тацума крепко зажмурился. – Ты краснее, чем твой плащ, – произнёс Шинске тихо, и в его голосе слышалось наслаждение. Гинтоки и Зура были правы – этот взрослый Шинске оказался совсем бессердечным и ужасно жестоким. …или наоборот, – билась в голове мысль, когда Шинске, проведя его долгими переулками, наконец снял повязку. Тацума несколько раз моргнул, привыкая к неяркому свету, а потом застыл, чувствуя, как безумно частит пульс. – Знал, что тебе понравится, – сказал Шинске и подтолкнул его между лопаток, пока Тацума не лёг, слишком завороженный, чтобы сопротивляться. Над ними раскинулось огромное, бескрайнее небо, обступавшее со всех сторон. Чувства сменялись, как кадры в проекторе: восторг от красоты перетекал в ощущение собственной незначительности, затем привычная пустота космоса обволакивала, как тёплое одеяло, и в тоже время наполняла тревогой – словно встреча с неизведанным была на пороге. Тревогой и предвкушением – которые снова сплавлялись в восторг. Шинске, не шевелясь, лежал рядом, и его дыхание касалось виска. Даже космос, даже звёзды не могли до конца отвлечь от тепла его тела, от ощущения силы, от взгляда, не отрывавшегося от лица. Планетарий. Из всех мест в городе он привёл его в планетарий. – Почему ты не смотришь? – спросил Тацума, едва смог снова складывать слова в предложения. – Я был в космосе, – напомнил Шинске, – и видел звёзды вблизи. – Меня ты тоже видел, – легко улыбнулся Тацума и сладко вздрогнул, когда костяшки осторожно коснулись щеки. – На тебя мне хочется смотреть. На экране наполнившись светом, взорвалась звезда, а Тацуме показалось, что у него под рёбрами. *** Домой возвращались неторопливо. Тацума, потерявшийся в своих мыслях, то и дело заплетался в ногах, и Такасуги приходилось его ловить. Воздух вокруг них был синим-синим и густым, как смола. Город уснул, и в тишине были слышны лишь их шаги. Такасуги остановился за пару домов и мягко потянул Тацуму за собой. Тот пошёл, не сопротивляясь, бездумный, расслабленный и счастливый, почти пьяный от всего, что случилось с ним сегодня. Он вновь запнулся, и Такасуги, вздохнув с притворной усталостью, подхватил его под неловко отставленный локоть. Тацума развернулся, притёрся ближе. Рассмеялся, заглядывая в глаза – совсем беспечный, такой юный, что даже смотреть на него было больно – и вцепился в его предплечья. – Ты подарил мне лучшую ночь в моей жизни, – доверительно произнёс он. – Спасибо, Шинске. Такасуги склонил голову к плечу. Подтолкнул его вперёд, прижимая спиной к забору и усмехнулся. – Время расплачиваться, – недобро сказал он, и Тацума бесстрашно подался вперёд. – У меня ничего нет, – заметил он в притворном смущении. Кончики его пальцев – как вечность назад, в самом-самом начале – коснулись края юкаты, невесомо погладили обнажённую кожу на стыке. – Поэтому в качестве платы можешь забрать меня. – Не самый плохой обмен, – согласился Такасуги. Тацума беззвучно рассмеялся – в который раз – и обнял его за шею. – Хочешь, чтобы я сам тебя попросил? – полюбопытствовал он. Даже в темноте было видно, как пылает его лицо, но глазах было пополам смущения и предвкушения, ничем незамутнённого счастья. – Может быть, – вновь согласился Такасуги. – Пожалуйста, – выдохнул Тацума ему прямо в ухо. – Пожалуйста, Шинске. Пожа… Такасуги дёрнул его за пряди на затылке, прерывая бесконечный, сводящий с ума поток слов. Невесомо, слепо обвёл лицо и смял губы в сокрушительном поцелуе. Тацума повис на нём, шаря руками по спине, по плечам, словно не знал, за что ухватиться. – Ещё, – пробормотал он, едва Такасуги отстранился, и зачастил: – Ещё, ещё, ещё, Шинске. Его голос стал умоляющим и сорвался, а Такасуги, не сумев удержаться, поддался. В лицо дохнуло нежданным теплом, и фигура в руках выросла и окрепла. Но вместо того, чтобы отстраниться, Тацума, застыв всего на мгновение и быстро – чудовищно быстро – оценив обстановку, лишь углубил поцелуй. Такасуги ухмыльнулся. Да, так он и думал: смешливая мягкость, совсем обманчивая, потому что под ней скрывались расчёт и жадная, обжигающая властность человека, который прекрасно знает, чего он хочет – и умение это заполучить. – Ух ты, – заявил Тацума, едва оторвавшись, и в его голосе слышалась-ощущалась улыбка. – Шинске, ты меня целуешь. Он, с любопытством, медленно облизнул губы и толкнулся языком в угол рта . – Здорово, – мечтательно вздохнул он. Незаметно притёрся ближе, вжимая в себя, держа так крепко, что вырваться вышло бы только с боем, и невинно поинтересовался: – А можно ещё? Я что-то не распробовал. – Нельзя, – вежливо сказал ему Такасуги и усмехнулся, увидев знакомое расстроенное выражение на чужом подвижном лице. Как же они с юной версией были похожи. – Мне придётся открыть новый счёт. – Сочтёмся как-нибудь, – уверенно тряхнул головой Тацума. Кудри на мгновение закрыли его глаза, но когда он вновь открыл их, Такасуги обожгло от силы скрытого в них желания. Он хмыкнул. – Думаешь? – спросил он. Губы немели от жажды рухнуть обратно в поцелуй, и, Тацума, судя по виду, испытывал ровно то же. – Уверен. Мы сумеем договориться. Такасуги склонил голову к плечу. С притворной заботой поправил его воротник и отстранился насколько смог. – Как опрометчиво с твоей стороны, – сказал он. Тацума улыбнулся ему – белозубо, сияюще, ярко, но уже совсем не наивно. Лишь подался навстречу, когда Такасуги повёл ладонью вниз по его животу. – Прямо здесь? – хохотнул Тацума с нетерпением, которое было совсем ничем не прикрыто. Он был готов прямо здесь: Такасуги это видел так же ясно, как каждое непроизвольное движение навстречу от его юной версии – влюблённой, очаровательной и завороженной. Он вспомнил чужой восторженный взгляд, сладко закушенные губы, горячий румянец, растекавшийся по щекам от каждого прикосновения, и крепко схватил Тацуму за яйца. Тот, уже зажмурившийся в предвкушении ласки, громко ойкнул. – Шинске, эй, Шинске, ай-ай-ай… – Помнишь, я должен был что-то у тебя спросить? – поинтересовался Такасуги , жёстче сжимая ладонь. – Не-не-не помню, – зачастил задыхавшийся Тацума, но глаза у него были хитрющие. Такасуги вывернул ладонь, и Тацума взвыл прежде чем сдаться. – Л-ладно, твоя взяла. – Моя всегда берёт, – скучным тоном сказал Такасуги и, не ослабляя хватки, поцеловал его в подбородок, с мрачным удовлетворением отмечая, как чужое дыхание сбивается от смеси боли и удовольствия. – А ты всё помнишь. – Помню, – признал Тацума, перестав валять дурака. Его пальцы грубой лаской вплелись в волосы на затылке, а потом он зашептал, перемежая слова с короткими, сладкими поцелуями. – Ты пошёл с ним в кино. Ты гулял по улицам. Ты танцевал в переулке. Ты запускал с ним фонарики. Ты повёл его в планетарий и украл его сердце. Такасуги медленно ухмыльнулся. – Я думал, оно было моим ещё до того, как ты привёз Гинтоки подарок, а потом сам же его уронил. Тацума зажмурился, как от боли, а потом беспечно улыбнулся. – Да. Такасуги разжал руку. Мимолётно погладил по бедру и переложил руку ему на грудь. – Так отдавай, – велел он негромко, постучав пальцами по рёбрам. – Чего ты ждёшь? Тацума посмотрел на него из-под полуприкрытых ресниц. – И ты обвинял меня в том, что я добиваюсь, чего хочу, если не силой, то хитростью. – Обвинял, – легко согласился Такасуги. – Но не говорил, что мне это не нравится. На лице Тацумы на секунду застыло странное выражение, а потом тот, сделав подлую подножку, ловко поменял их местами. Лопатки с силой встретились со стеной, из лёгких выбило воздух, а к губам прижались горячие губы, целуя так крепко, так сильно, будто им вот-вот предстояло расстаться. – Я не знаю почему, – зашептал Тацума, и в его голосе было пополам тепла и тревоги. – Правда не знаю. Такасуги толкнулся языком ему в рот, нарочно сбивая с мысли, но Тацума, с сожалением застонав, вновь отстранился спустя пару секунд. – Но я не врал, когда говорил, что ты подарил мне лучшую ночь, – он смотрел испытующе, так, словно самым важным было, чтобы Такасуги ему поверил. Воздух вокруг них светлел, теряя густую синеву, и у Такасуги не оставалось сил о чём-то молчать. – Может быть, я тоже давно чего-то хотел, – произнёс он. Перед глазами мелькали кадры: Тацума на диванчике планетария, забывавший дышать, его смущённое и довольное “Ты слишком красивый”; его руки вокруг шеи, когда они глупо качались под музыку; его глаза, когда они запускали в небо фонарик; те неловкие жесты, которыми он неумело и не слишком активно прикрывал свой стояк. Их украденный поцелуй. То, как в нём постоянно прорывались черты его взрослого, даже когда он не замечал. То, как осязаемо и ощутимо он был влюблён – точно так же, как и все те годы, которые он его знал. То, как он давно, слишком давно хотел на это ответить, но не успел, а потом умер. Не слишком удачно получилось; и, кажется, он сказал это вслух. – В самом деле, – согласился Тацума, сжав пальцами его подбородок. Языком он обвёл контур губ, и на изнанке век вспыхнули яркие звёзды. – Но теперь никуда не денешься. Такасуги лениво улыбнулся, откинувшись назад и уперевшись затылком в стену. – Смелое предположение. Тацума покачал головой. Такой серьёзный: с цепким взглядом, крепкой хваткой и готовностью при случае перевернуть весь мир. – Помнишь же? – сообщил он едва слышно, касаясь его рта крохотными невесомыми поцелуями. – Я всё равно получу то, чего я хочу. – Меня? – с издёвкой переспросил Такасуги на выдохе, и Тацума коснулся его щеки раскрытой шершавой ладонью. – Шинске, – тихо рассмеялся он. – Тебя я уже получил.